Н. А. Красавский 8 страница

Проблема оязыковления психических констант в разных этнических сообществах представляется чрезвычайно релевантной не только для филологов и психологов, но и для лингвокультурологов и в целом для когнитологов. Изучение психических переживаний с лингвокультурологических и лингвокогнитивных позиций необходимо, поскольку в этом случае становится возможным вскрытие особенностей устройства и функционирования этнического и индивидуального языкового сознания, самого ментального мира членов определённого языкового коллектива. Общеизвестно, что в разных языках эмоции в разной степени вербализованы (см.: Вежбицкая 1997а, с. 33-88; Вежбицкая 1997г, с. 326-375; Голованивская 1997, с. 224-271; Городникова 1985; Lutz 1988). Этот факт вряд ли следует толковать исключительно с позиций интралингвистики – «техническими возможностями» (в терминологии А.А. Уфимцевой (Уфимцева 1977, с. 13) того/иного языка, например, его разветвлённой аффиксальной системой и т.п. Безусловно, объяснения собственно лингвистического характера нередко бывают вполне целесообразными, оправданными, по своей сути значимыми, однако считать их исчерпывающими и исключительно основными не совсем правомерно. Мы полагаем, что более дробное обозначение эмоционального мира в определённом языке (см. напр., Красавский 1992) далеко не обязательно является результатом преимущества «техники» одного языка над другим. На наш взгляд, естественно с точки зрения здравого смысла предположение о различной степени актуальности вербализуемого разноуровневыми языковыми средствами понятия в том/ином этносе. Языковая избирательность, свойственная тому/иному культуроносителю (термин Д.С. Лихачёва) при вербализации конкретного фрагмента мира, в значительной мере детерминируется культурной релевантностью последнего. Установление степени культурной релевантности того/иного сегмента человеческого бытия, в том числе и его психического фрагмента, для конкретного этноса – задача чрезвычайно сложная и, думается, трудновыполнимая в смысле её успешной реализации исследователями какой-либо одной области знания. В этой связи с известной долей уверенности можно говорить о значительной роли языковедов, работающих в полипарадигмальном поле – в этнокультурологической, социальной и когнитивной лингвистике. Посредством сбора объёмного эмпирического материала и последующего его научного анализа они могут внести и, более того, уже вносят свой существенный вклад в решение задачи исследования общности и специфики разноэтносного семиотического пространства.

Обзор специальной литературы позволяет заключить, что, во-первых, проблема вербализации психических переживаний в разных лингвокультурах в сопоставительном аспекте мало разработана и, во-вторых, её исследование имеет несомненную теоретическую и прикладную ценность не только для филологии, но и для гуманитарных наук вообще (см., напр., Апресян 1995, с. 453-465; Арутюнова 1999б, с. 385-398; Маркелова 1997, с. 66-75; Jaeger, Plum 1989, S. 849-855)

Изложенное выше приводит нас к постановке следующей цели предпринятого исследования: провести комплексное сопоставительное лингвокультурологическое изучение сущности эмоциональных концептов как структурно и содержательно сложных, многомерных вербализованных мыслительных конструктов человеческого сознания в русской и немецкой языковых культурах. Определяя в самом первом приближении эмоциональный концепт как трёхкомпонентную структуру, состоящую из понятия, образа и культурной ценности, мы намерены рассмотреть этот феномен в динамике его функционирования в культурно-вербальном пространстве немецкого и русского языков.

Обозначенная цель предполагает решение следующих основных исследовательских задач: 1) определить понятие «эмоциональный концепт»; 2) лингвистически классифицировать эмоциональные концепты; 3) составить дискурсную типологию вербализованных эмоциональных концептов; 4) выявить феноменологические сходства и различия в архитектонике разнотипных эмоциональных концептов; 5) провести сопоставительный лингвокультурологический анализ эмоциональных концептов в их динамике в немецкой и русской языковых культурах; 6) лингвистически верифицировать психологическую классификацию эмоций.

Реализация научных задач предполагает выбор адекватных им и самому практическому материалу исследовательских методов. Мы считаем целесообразным использование следующих (помимо общих методов – сопоставительного, сравнительно-исторического, дедуктивного, индуктивного, интроспективного) частных лингвистических методов и приёмов: 1. метод компонентного дефиниционного анализа; 2. этимологический анализ; 3. метод интерпретации; 4. контекстуальный анализ, 6. метод лингвистического интервьюирования (фрагментарно); 7. использование данных ассоциативного словаря; 8. приём количественного подсчёта.

Выявить глубину определённых идей, представлений, понятий, концептов, составляющих стержень той/иной национальной культуры, принципиально возможно на уровне соответствующего анализа лингвистической эмпирической базы, поскольку язык как семиотическая система отражает в форме знаков всевозможные комбинации реальных и ментальных действий человека. Вместе с тем следует заметить, что сам по себе даже самый богатый, разнообразный лингвистический материал, подвергнутый языковедами специальному филологическому анализу, может легко ввести их в заблуждение, оказаться не строго научным, если его исследователями не будут приняты во внимание факты из смежных с языковедением гуманитарных дисциплин. При недооценке их значимости возрастает степень вероятности искажённого, неадекватного действительности толкования человеческого бытия, в том числе и его эмоциональной ипостаси. Данными соображениями обусловлено использование помимо названных выше лингвистических методов доступных нам данных о феномене эмоций из области гуманитарных наук – культурологии, культурологической антропологии, этнографии, этнологии, религиоведения, истории, социологии, психологии, психоанализа, экзистенциональной философии. Привлечение сведений об изучаемом нами феномене из указанных сфер человеческого знания принципиально необходимо, поскольку в задачи предпринимаемого исследования входит изучение концептов в синхронно-диахронической плоскости двух относительно удалённых лингвокультур – русской, квалифицируемой специалистами как византийский тип культуры (Георгиева 1998, с. 27-29), и немецкой, представляющей собой англосаксонский тип культуры (Вежбицкая 1997а, с. 38-41).

Единицами анализа настоящего исследования выступают прямые номинации эмоций немецкого и русского языков (слова типа Schrecken, Freude, ужас, радость и т.п.), объединённые лингвистами на основании их понятийной эквивалентности в соответствующие синонимические ряды – «Angst» - «страх», «Freude» - «радость», «Trauer» - «печаль», «Zorn» - гнев». При выборе для лингвокультурологического анализа данного лексико-семантического объединения, вербализующего фрагменты эмоциональной концептосферы, мы исходили из следующих соображений.

Поскольку мир эмоций как в русском (Вежбицкая 1997а, с. 37-43 и др.), так и в немецком языках (Городникова 1985; Leewen-Turnovcova 1996, S. 305-337 и др.) достаточно детально семантизирован, в том числе и однословными номинациями, анализирующий его исследователь стоит перед трудной задачей выбора ограниченного набора лексем. Мы считаем правомерным воспользоваться осуществлённой психологами селекцией так называемых базисных эмоций, которым, как правило, приписывается статус универсальных психических явлений (Витт 1984, с. 3-28; Изард 1980; Нойманн 1998, с. 354-360; Риман 1998, с. 13-14; Фрейд 1989, с. 43-48; Buck 1984, p. 28-30; Ekman, Friesen 1981, p. 79-80; Sparhawk 1981, p. 430-432; Tomkins, McCarter 1964, p. 120-122). В одной из своих работ психолингвист Е.Ю. Мягкова с целью установления «списка имён эмоций», отмеченных в многочисленных классификациях психических переживаний (Васильев, Поплужный, Тихомиров 1980; Вилюнас 1984, с. 3-28; Джемс 1984, с. 83-92; Додонов 1978; Изард 1980; Лук 1982; Никифоров 1978; Симонов 1982, с. 44-56; Спиноза 1984, с. 29-46), пришла к выводу о том, что разные авторы называют разное количество основных (базальных, базисных, фундаментальных) эмоций (Мягкова 1990, с. 65-66). Наше собственное изучение данных «списков» обнаружило, что при этом практически всеми психологами в качестве базисных называются страх, радость, гнев и печаль.

По утверждению Н.В. Витт, «...существуют достаточно веские основания полагать, что именно базальные (т.е. базисные. – Примечание наше. – Н.К.), обобщённо репрезентирующие всю палитру разнообразных эмоций, выступают в качестве родовых по отношению к соответствующим группам других эмоций» (Витт 1983, с. 31. – Курсив наш. – Н.К.). Ранее к аналогичным выводам пришёл в своё время психолог Дж. Блок, экспериментально установивший «групповое родство человеческих эмоций» (Block. – Цит. по: Рейковский 1979, с. 165-166).

Отмеченное психологией групповое родство эмоций подтверждается многочисленными лингвистическими данными. Если входящие в эмоциональные зоны вербализованные элементы семантически проанализировать, то, как было установлено рядом выполненных на материале разных языков семасиологических работ (см.: Красавский 1999, с. 134–141; Шахова 1980), выводы психологов во многом окажутся лингвистически подтвержденными. Здесь имеется в виду, в частности, наличие большого количества отражающих элементы «эмоциональных зон» синонимических рядов (см.: Красавский 1999, с. 134–141).

Современными учёными (Воробьёв 1997; Голованивская 1997, Попова, Стернин 2001, с. 19-22 и др.) лингвокультурологический анализ концептов проводится посредством применения полевого метода, предполагающего описание семантически однопорядковых языковых единиц, формирующих тот/иной фрагмент вербального мира. С целью получения более достоверных лингвокультурологических данных о жизни эмоциональных концептов в русской и немецкой концептосферах мы считаем целесообразным использование вышеуказанного метода. Таким образом, предметом нашего исследования являются субстантивные синонимические ряды номинативного поля эмоций в двух языках.

Выбор для предполагаемого лингвокультурологического анализа субстантивно оформленной лексики обоснован самим категориальным статусом данного класса слов. Именно «существительные сосредотачивают мысль на том, что воспринимается как устойчивые элементы человеческого опыта» (Givon; Sasse. – цит. по: Вежбицкая 1999в, с. 164). Не случайно во многих работах, рассматривающих культурные концепты (Вежбицкая 1999; Голованивская 1997; Локтионова 1999; с. 12-23; Шмелёв 1991, с. 55-58; Boehme 1993a, S. 302-306; Kuesters 1993, S. 307-317 и др.), предпочтение отдаётся субстантивно выраженным языковым номинациям.

Методологической основой предпринимаемого нами исследования концептов эмоций является диалектическое понимание природы данных социальных феноменов, представляющих собой результат сложно организованного когнитивно-эмоционального освоения человеком внеязыковой и языковой действительности, составляющих его культурное пространство – время и место жизнедеятельности. Действительно адекватная интерпретация культурного пространства – среды обитания эмоциональных концептов, толкуемых нами как сложные многомерные структурно-когнитивные знаковые образования, – предполагает применение интегрированного подхода к их изучению: использование исследователем не только лингвистических, в целом семиотических, но и психологических, этнографических, исторических, социально-экономических, общекультурных данных, которыми располагает современная наука.

Изучение сущности культурных эмоциональных концептов на собственном языковом материале может позволить нам посредством применения ряда упомянутых выше лингвистических методик описать содержание наиболее важных фрагментов эмоционального лексико-семантического поля. Исследование разноязычного материала на уровне парадигматической и синтагматической оси в сопоставляемых лингвокультурах, как можно предположить, обнаружит как существенные сходства, так и ряд не менее значимых лингвокультурологических различий в немецком и русском эмоциональном лексико-семантическом поле. Установление лингвистических фактов (этимология номинантов эмоций, способы их лексикографической интерпретации, свойственные им парадигматические отношения, общее и особенное в употреблении обозначений эмоций, их метафорические описания и т.п. в сравниваемых языках), вероятно, само по себе имеет уже определённую ценность как для филологов – семасиологов, историков языка, лексикографов, в целом для специалистов по коммуникативной лингвистике, так и, как кажется, для специалистов по когнитивным и культурологическим наукам. Вместе с тем, однако, сугубо языковедческие сведения вряд ли могут обладать достаточно серьёзной объяснительной силой; они, скорее всего, лишь констатируют состояние языка, его использование человеком. Банально звучит, но факт – всякое исследование должно объяснять феномены мира, а не ограничивать себя описанием, классификацией пусть даже и достаточно интересного (в нашем случае – языковедческого) материала.

Традиция интерпретации языковедческих данных исключительно с позиций имманентной лингвистики, насколько нам позволяет судить собственная компетентность, в зарубежной (прежде всего западноевропейской и американской) лингвистике три-четыре десятилетия тому назад канула в лету, а в настоящее время успешно (пусть и с некоторым опозданием) «размывается» и в отечественной науке о языке. Примечательно, что к интегральному, основывающемуся на языковом материале анализу сущности мира всё чаще и настойчивее призывают смежники лингвистов – этнографы, историки, культурологи, философы (см.: напр., Арнольдов 1993, с. 189–192; Григорьева Т.П. 1987, с. 262–300; Гуревич 1989). Иными словами, исследование любых культурных концептов не может быть редуцировано лингвистическими данными.

Решение всякой лингвокультурологической задачи, с нашей точки зрения, обязывает учёного вычленить из богатого эмпирического материала (в том числе и собственно языкового) определённые базовые компоненты или аспекты, которые можно рассматривать как исходные концептуальные ориентиры для проведения соответствующего научной операции – анализа и синтеза. В качестве методологически релевантных ориентиров в нашем исследовании мы рассматриваем компоненты/аспекты самого феномена культуры. В этой связи нам содержательно важной и технологичной представляется интерпретация культурных явлений, в целом понятия культуры, сама «механика» культурологического разбора социальных феноменов выдающегося американского культуролога и антрополога середины прошлого столетия Л. Уайта. В не потерявшей и сегодня своей актуальности работе «Три типа интерпретации культуры» (первое издание статьи датируется 1945 годом, журнал «Southwestern Journal of Anthropology») он рецензирует многочисленные подходы коллег к анализу способов объяснения культуры. Сведущему читателю, вероятно, известны острые дискуссии в кругу культурологов относительно понимания и техник интерпретации этого сложного явления. Суть бурно протекавшей полемики, отголоски которой слышны и по сей день, заключалась в определении детерминирующего компонента культуры. Одни исследователи выступали за её исключительно историческое рассмотрение (М. Хантер, З. Лоуи), другие придерживались концепции эволюционизма (Г. Чайлд, Дж. Стюард, Э. Сервис), третьи отстаивали позицию «культурной диффузии» (Ф. Боас), четвёртые предлагали строго семиотический взгляд на обозначенную проблему (К. Гирц), пятые были сторонниками психологизма в интерпретации культурных феноменов (Д. Бидни, Р. Бенедикт).

Очевидно то обстоятельство, что родоначальники различающихся друг от друга культурных концепций в своих рассуждениях обнаруживают определённую односторонность в своих подходах, что вполне объяснимо, если иметь в виду саму специфику исследуемого каждым из них материала (одни изучают современные традиции и обычаи, другие концентрируют своё внимание на изучении мифов, легенд и сказок, третьи рассматривают результаты традиционной (т.е. физической) антропологии, четвёртые обращаются преимущественно к анализу семантики языка или же вербальной семиотики в целом и т.д.). Тем самым мы хотим сказать, что, во-первых, используемые артефакты как материальной культуры, так и «идеи» (в понимании и терминологии Б. Малиновского) духовной культуры различны по своему происхождению и характеру, и, во-вторых, уже как следствие приоритет в выборе методик и в целом подходов.

Заслугой же автора «Трёх типов интерпретации культуры», по нашему мнению, можно считать предложенный им научному миру, проявляющему интерес к изучению культуры, системный, исключительно комплексный подход к её анализу. Л. Уайт убеждён в том, что культурный анализ возможно и, более того, необходимо проводить посредством использования разных методов. «В культуре существуют три чётко разграниченных и вычленяемых процесса и, соответственно, существовали и должны существовать три соответствующих способа её интерпретации. Эти три процесса вместе с соответствующими им способами интерпретации культуры суть: 1) временной процесс является хронологической последовательностью единичных событий; его изучает история; 2) формальный процесс представляет явление во вневременном, структурном и функциональном аспектах, что даёт нам представления о структуре и функции культуры; 3) формально-временной процесс, представляющий явления в виде временной последовательности форм; его интерпретацией занимается эволюционизм», – справедливо утверждал Л. Уайт (Уайт 1997, с. 561). «Таким образом, – резюмировал он, – мы различаем исторический, формальный (функциональный) и эволюционный процессы» (Уайт 1997, с. 561 – Курсив наш. – Н.К.).

Против ограничения в подходах к анализу культурных фактов выступали и другие хорошо известные учёные. Так, например, ещё более полувека тому назад К. Клакхон писал: «Существует возражение против того, чтобы объяснять при помощи культуры слишком многое. Однако в такой критике культурологической точки зрения нередко кроется смешное представление о том, что необходимо придерживаться одного главного объяснительного принципа. Напротив, нет никакой несовместимости между биологическим, географическим, культурным, историческим и экономическим подходами. Все они необходимы» (Клакхон 1998, с. 64–65. – Курсив наш. – Н.К.).

Таким образом, при лингвокультурологическом описании феномена эмоциональных концептов как системы мы считаем принципиально методологически верным и технологически продуктивным учитывать влияние на их формирование, становление и развитие таких факторов, как социальный, исторический, психологический, символический (в особенности, вербальный). Это значит, что интересующие нас концепты будут интерпретироваться на основе не только языковых, преимущественно семантических данных, полученных в ходе применения специальных методических процедур, но и на основе многочисленных общекультурных фактов, наиболее признанных в современной гуманитарной науке. Следует заметить, что в настоящем исследовании мы не преследуем цель определения степени релевантности того/иного фактора, воздействующего на динамику развитие эмоциональной концептосферы немецкого и русского языков. Их совокупность есть более общий – культурологический – фактор.

В одной из своих работ К. Клакхон ставит в упрёк своим коллегам их, по его мнению, научно некорректное постоянно акцентируемое противопоставление указанных факторов, выступающих как определённые регулятивы культуры. Его рассуждения касаются, в частности, попыток некоторых исследователей определить вневременной, универсальный детерминант развития человеческой цивилизации, в частности, стоящую перед учеными дилемму «культура» или «природа». В своём «Зеркале для человека» К. Клакхон пишет: «Между природой и культурой нет никакого «или – или». Культурный детерминизм столь же однобок, как и биологический детерминизм. Оба фактора взаимозависимы. Культура основывается на человеческой природе, и её формы определяются и биологией человека, и законами природы» (Клакхон 1998, с. 42). Американским культурантропологом приводится ряд «натуралистических» примеров «руководства культуры биологическими процессами – рвотой, плачем, обмороком, порядком приема пищи...» (Клакхон 1998, с. 42-43).

Поскольку, как мы уже указывали, нами будут учитываться такие регулятивы культуры, как социальный, исторический, символический и прочие факторы, детерминирующие в комплексе процесс развития концептов, далее целесообразно и логично охарактеризовать их в самом общем виде.

Сущность социального фактора развития культуры и рождённых ею концептов состоит в том, что всякий культурно обусловленный феномен может иметь место только в сообществе индивидов. Образно выражаясь, место рождения и «прописки» любых концептов, в том числе и концептов эмоций, социально маркировано. Социальность культуры исследователями понимается как противопоставление биологической ипостаси её носителя – человека (Сепир 1993, с. 185–194; Лотман 1996, с. 323–327 и др.). Так, культура, понимаемая многими культурантропологами как набор определённых социально-культурных (групповых) привычек, «разделяется людьми, живущими в организованных коллективах, или обществах, и представляет собой относительное единообразие под воздействием социальных факторов» (Мёрдок 1997, с. 50. – Курсив наш. – Н.К.). Заметим, что современные учёные солидарны друг с другом в утверждении о социальном характере культуры и её концептов.

Социальные феномены представляют собой определённым образом выстроенные человеческим языковым сознанием понятийные системы, формирование и дальнейшая эволюция которых подчинены законам общественного развития. Такие человеческие мыслительные конструкты, как представления, наивные (народные) понятия и возникшие впоследствии на их основе строгие научные понятия и концепты, принципиально могут рождаться и функционировать исключительно в социальной среде. Иначе говоря, всякое мыслительное образование, которым когда-либо располагал и которым владеет «здесь и сейчас» человек, по своей сути социально, коллективно.

По мере же стратификации общества, вызванной всё более усложняющейся его практической деятельностью, формируются микросоциумы, обладающие определёнными специфическими этнокультурными характеристиками, отличающими их членов от более размытого и общего этнокультурного образования – социума. Не случайно в этнографии, в целом в культурологии, в последнее время всё чаще говорят не об общенародном менталитете, а о его различных «вариантах», например, региональном или групповом менталитете (см. напр., Dinzelbacher 1993, S. IX–XXXVII; Yeggle 1980, S. 81–126).

Вышеприведённые концептуальные замечания особенно актуальны (в силу технологии их исполнения) при изучении оязыковлённых предметов объективной и субъективной действительности: вербализованные концепты сохраняют в своём содержании следы их прежней жизни. Оязыковлённый концепт – автобиографичен; за ним неизбежно тянется длинный шлейф его многочисленных употреблений в национальных лингвокультурах. Так, например, исследование этимологии слов, обозначающих те/иные ментальные человеческие операции, делает возможным сам процесс осмысления формирования мыслительных конструктов, продуцируемых языковой личностью. Заметим, что многие известные учёные (Вежбицкая 1999; Воробьёв 1997; Лихачёв 1997, с. 280-287; Степанов 1997, с. 288-305), работающие в парадигме лингвистического концептуализма, аргументировано настаивают на необходимости привлечения этимологических данных при изучении любых культурных концептов.

Концепты нами рассматриваются как системно связанные, находящиеся друг с другом в определённых таксономических отношениях сложные мыслительные динамичные образования. Содержание концептов с той/иной степенью интенсивности постоянно меняется во времени, что определяется в целом многочисленными культурными изменениями, происходящими в том/ином человеческом сообществе на разных этапах его существования. Отсюда и необходимость учёта всей истории жизни эмоциональных концептов, нашедших обозначения в языке, при их культурологическом анализе. Иными словами, научное исследование понятийных систем, эволюционно сформировавшихся при освоении человеком окружающего его внешнего и живущего в нём внутреннего мира, непременно должно проводиться в диахронии культуры, в особенности культуры вербальной, зафиксировавшей собой в форме знаков (следовательно, принципиально распредмечиваемой) само движение человеческой мысли.

С выше охарактеризованным фактором напрямую корреспондирует исторический (или эволюционный) фактор, определяющий культурное развитие человека. Учёные, изучавшие на протяжении многих лет самые различные формы проявления культуры, способы её существования, не без оснований полагают, что всякий культурный факт (напр., элементы духовной культуры – ритуал, сказка и т.п., элементы материальной культуры – технические приборы, рабочие инструменты и т.п.) подвержен эволюционной трансформации. Культура исключительно исторична по своему характеру, она «подразумевает непрерывность духовной жизни человека, общества...» (Лотман 1994, с. 8. – Курсив наш. – Н.К.).

Богатый эмпирический материал этнографического свойства позволяет многим культурологам говорить о единстве человеческой культуры и «линейной стадиальности» её исторического развития (см., напр., Бидни 1997, с. 385-389). Здесь следует указать на общее, ставшее в современной науке традиционным признание принципа историзма при интерпретации самых различных фактов культуры. Пренебрежение им может привести к получению данных, неадекватных действительному состоянию мира, т.е. к псевдонаучным результатам. Серьёзный анализ того/иного фрагмента мира, его научное всестороннее многоаспектное описание, подлинно глубокое толкование необходимо предполагают диахронию исследовательского взгляда, пристальное «всматривание» учёного, вооружённого соответствующим арсеналом методик, в историческую ретроспективу – среду формирования и функционирования того/иного социального явления.

Таким образом, концепты культуры, сама культура могут существовать только как феномен принципиально исторический (см.: Арнольдов 1987, с. 6-7; Верещагин, Костомаров 1990, с. 24–25; Маслова 1997, с. 56-87; Юдин 1999). Культура и её составляющие начинает формироваться на определённом историческом этапе развития человеческой цивилизации, коррелирует с историческими фактами, событиями, происходящими в общественной практике человека, подвержена их влиянию и сама в свою очередь воздействует на них. Человеческая природа, её, так сказать, психология не есть константа на протяжении всей истории.

Семиотический (или символический) фактор развития культуры и соответственно её концептов признаётся в качестве базисного не только лингвистами (Кассирер 1996, с. 202-209; Коул, Скрибнер 1977; Лотман 1996, с. 324–325; Сепир 1993, с. 191–193 и др.), но и большинством культурологов (Кафанья 1997, с. 91-114; Малиновский 1997, с. 681-702 и др.). Культура и составляющие её концепты могут генерироваться, существовать и развиваться только как определённым образом выстроенная семиотическая (вербальная и невербальная) система. Генерирование смыслов, освоение мира, накопление и передача опыта практической деятельности человека – всё это немыслимо вне нашего языка, стимулирующего рождение идей, распредмечивающего им же поименованную действительность, аккумулирующего ранее добытое предками знание и трансформирующего его потомкам.

Известный семиотик Э. Кассирер в своей ставшей в своё время бестселлером «Философии символических форм» культуру определял как «врождённую способность человека к символизации», а самого её носителя – человека – «animal symbolicum» («символическое животное») (Кассирер 1996, с. 203). Другой не менее титулованный учёный, функционалист-культурантрополог Б. Малиновский, считал, что важнейшим аспектом символизма является вербальный и что «неотъемлемой частью эмпирического материала, собираемого полевым исследователем, является обширное параллельное толкование фактов, не обязательно содержащееся в самом поведении» (Малиновский 1997, с. 686).

Заслуживающей внимания следует признать мысль основателя Тартуско-московской семиотической научной школы Ю.М. Лотмана о взаимоотношении культуры и знака. В одной из своих работ он заметил: «Культура вообще может быть представлена как совокупность текстов; однако с точки зрения исследователя точнее говорить о культуре как механизме, создающем совокупность текстов, и о текстах как о реализации культуры» (Лотман 1996, с. 327). Заметим, что собственно вербальный, содержательный компонент культуры не исчерпывает собой всего её символизма. Важными являются и другие семиотики, напр., живопись, архитектура и т.п.

Здесь же отметим, что вербальная (собственно языковая) знаковость культурных, в том числе и эмоциональных, концептов – самый надёжный, достоверный материал для всякого культурологического исследования (разумеется, при умелом его описании, при условии применения соответствующих адекватных ему методик и т.п.), поскольку наиболее важные фрагменты духовной культуры принципиально оказываются облачёнными в форму слова. Известно, что символизируются и, в частности вербализуются, наиболее значимые для человека факты культуры, которая, по М. Веберу, «охватывает те – и только те – компоненты действительности», которые становятся ценностными для нас (Вебер 1990а, с. 374-375). В заключение укажем, что эмоциональные концепты мы рассматриваем как результат семиозиса, процесса означивания когниций человека при освоении им окружающего его мира. В данной работе предлагается описание эмоциональных концептов двух лингвокультур как знаковых образований. Отсюда необходимость исследования этимологии обозначающих их слов, иллюстрирующих способы, ассоциативную направленность мысли древнего и средневекового человека, зачатки сознания которого, как будет показано в дальнейшем, были первоначально пленены мифологическими представлениями о познаваемом мире. Не менее культурологически релевантными окажутся также и многочисленные собранные нами метафорические факты, являющиеся в действительности в современном языке осколками разбившегося мифолого-мистического мира равно как и в более значительной степени сохранившегося на сегодняшний день религиозного толкования, столь содержательно актуальных для прошлых цивилизаций.

Дата добавления: 2015-07-02