Н. А. Красавский 11 страница

Таким образом, формы вербализации концептов могут быть различными (Бабушкин 1996, Кубрякова 1996а, с. 90-91 и др.). В зависимости от техники их оязыковления лингвистами предлагается структурно-семантическая типология концептов. Так, А.П. Бабушкин классифицирует концепты на лексические и фразеологические (Бабушкин 1996). На наш взгляд, со структурно-семантической точки зрения правомерно выделение в самостоятельные типы пропозитивных, предложных и т.п. концептов. Иначе говоря, концепты могут быть оформлены и более сложными в структурном отношении номинативными техниками.

Помимо структурно-семантической типологии концептов правомерной следует признать их дискурсную классификацию. Авторы последней кладут в её основу принцип способов освоения мира – научный, художественный и обыденный (см.: Аскольдов 1997, с. 268-276; Карасик 1997, с. 156-158). Следовательно, можно выделить в отдельный тип научные, художественные и обыденные концепты.

Предложение рассматривать концепты с точки зрения их эксплуатации в том/ином типе текста (дискурса) в косвенной форме было высказано ещё С.А. Аскольдовым (1928 г.). Оно продуктивно и безусловно полезно в теоретическом отношении для когни­тивной науки, когнитивной лингвистики, литературоведения и, в частности по­этики, в целом филологии. Данная дискурсная классификация строится на противопоставлении логической чёткости познавательных и расплывчатости художественных концептов. С.А. Аскольдов пишет: «Самоё существенное отличие художественных концептов от познавательных заключается всё же именно в неопределённости возможностей. В концептах знания эти возмож­ности подчинены или требованию соответствия реальной действительности или законам логики. Связь элементов художественного концепта зиждется на совер­шенно чуждой логике и реальной прагматике художественной ассоциативности. Нельзя сказать, чтобы в этой ассоциативности не было закономерности и требовательности. Но они всё же не укладываются ни в какие правила и представляют в каждом отдельном случае особую индивидуальную норму вроде нормы развития музыкальной мелодии» (Аскольдов 1997, с. 275. – Курсив наш. – Н.К.). Утверждение об индивидуальности как важнейшей фундаментальной черте, свойстве художественных концептов, вербализуемых в творческих текстах, и об общности познавательных или, как пишет автор цитаты «научных» концептов, можно, вероятно, считать в современной науке уже аксиомой.

Суждения С.А. Аскольдова об отличиях художественных и научных концептов вряд ли могут вызывать какие-либо принципиальные возражения со стороны современной науки. «Слово в художественном творчестве и восприятии, – утверждал С.А. Аскольдов, – имеет существенно иную роль, чем в познании. Там оно исполняет по преимуществу номинативную или дефинитивную функцию, т.е. или является средством чёткого обозначения и тогда оно простой знак, или средством логического определения, тогда оно научный термин. В этой роли оно имеет мало или никакого внутреннего сродства со своими внутренними смыслами. В искусстве оно большей частью символ, т.е. нечто, имеющее внутреннюю органическую связь со своим значением» (Аскольдов 1997, с. 276).

Архитектоника концепта как трёхкомпонентной структуры предполагает различную степень реализации его признаков (понятия, образа и оценки) в различных типах коммуникации (дискурсах) – научном, художественном и бытовом. В дискурсе, понимаемом нами вслед за Ю.Н. Карауловым и В.В. Петровым, как «сложное коммуникативное явление, включающее кроме текста, ещё и экстралингвистические факторы (знания о мире, мнения, установки, цели адресанта), необходимые для понимания текста» (Караулов, Петров 1989, с. 8), таким образом, актуализируются признаки вербализованных концептов.

Архитектоника концепта как носителя смысла может варьироваться (по аналогии с языковыми значениями) в зависимости от ситуации его погружения в конкретный текст, конкретную ситуацию общения. Использование концепта в разных культурно обусловленных ситуациях, по всей видимости, даёт основание говорить о его вариабельности, а если точнее – об определённой нестабильности периферийной части этого понятия. Известная вариабельность концептов, однако, не исключает наличия в них неких универсальных структур, служащих мостиками между знанием, сознанием и человеческой культурой. Эти структуры, по утверждению О.П. Скидана, фиксируют специфическую предметность и способы её бытия. Их, в понимании О.П. Скидана, следует назвать категориальными структурами. Последние выполняют роль фиксаторов предметности в её собственной и идеальной форме, а также способов бытия этой предметности (Скидан 1997, с. 45. – Курсив наш. – Н.К).

На необходимость изучения категориальных, в особенности субкатегориальных признаков, составляющих сущность концептов, указывает В.И. Карасик. Им предлагаются конкретные способы исследования концептов, которые могут быть актуальны/типичны как для многих, так и для отдельных, единичных культур. Изучение природы категориальных признаков, являющихся результатом обобщения предметов, их свойств и отношений, по мнению В.И. Карасика, позволяет выявить, с одной стороны, некоторые универсальные понятийные категории, например, такие, как время, красота, польза и т.д. С другой же стороны, «языковым универсальным понятиям противостоят конкретные для данного языка частные сложные понятия, соотносимые во многих случаях с отдельными словами и словосочетаниями. Такие понятия являются уникальными. Вместе с тем, концептологическое осмысление языковых признаков включает в себя трансляцию соответствующих культурных феноменов, выявление и сохранение особенностей, свойственных типам тех или иных значений. Иначе говоря, задача состоит в выявлении опосредующих звеньев между универсальными и уникальными понятиями» (Карасик 1997, с. 157). Эти «опосредующие звенья» В.И. Карасик называет субкатегориальными признаками в языке. По мысли В.И. Карасика, именно их анализ является наиболее многообещающим и перспективным для концептологии: «Субкатегориальные признаки более конкретны, чем абстрактные категории, с одной стороны, и образуют специфические комбинации, свойственные тому или иному языку, с другой стороны. Один из наиболее важных принципов субкатегориального анализа заключается в том, что переходы признаков более существенны, чем сами признаки. Признаки не существуют изолированно, они всегда представлены в виде признаковых кластеров, сложных единств, стороны которых могут быть с исследовательской целью проанализированы отдельно» (Карасик 1997, с. 159).

Далее стоит, на наш взгляд, заметить, что в последние 10-20 лет наукой были выработаны специальные исследовательские методики, применение которых ведёт к успешной рефлексии текстов (дискурсов). Попытки учёных (герменевтов, лингвистов, литературоведов, этнографов, этнологов, культурологов и т.д.) адекватно толковать тексты привели к формированию в совсем недавнем прошлом и к бурному сегодняшнему развитию отдельного, перспективного языковедческого направления – лингвистики текста и в целом к дискурсивному подходу в изучении лингвокультур.

Очевидно, что современная интерпретация знаково закреплённых результатов человеческой ментальной, в целом духовной, деятельности, т.е. культуры, на самом деле в той/иной степени объективно искажает истинные реалии прошлого; она всегда аппроксиматична, поскольку сам текст как фрагмент культуры объясняется его толкователями с позиции нынешнего знания, с точки зрения сегодняшних традиций и в целом современного состояния культуры. Действительно адекватный анализ любых культурных феноменов должен быть максимально контекстным, реально приближенным ко времени их рождения. Безусловно, что решение подобного рода научной задачи чрезвычайно сложно. Оно в перспективе предполагает, в частности, создание качественно новых исследовательских методик, базирующихся на результатах, исследовательском опыте, накопленном множеством научных дисциплин, каждая их которых, естественно, располагает своим подходом, видением проблем, своим исследовательским материалом и методологией. Однако, как мы указывали в самом начале монографии, сегодня уже есть некоторые субъективные и объективные предпосылки к появлению интегрированной (в подлинном смысле этого слова) гуманитарной науки, способной комплексно изучать явления культуры.

Концепты могут типологизироваться не только структурно-семантически, дискурсно, но и социологически. Так, Д.С. Лихачёв все концепты классифицирует на следующие группы: универсальные («смерть», «жизнь»), этнические («отчизна», «интеллигенция»), групповые («сцена» для актёра и зрителя, напр.), индивидуальные (они полностью зависят от личного опыта, системы ценностей, культурного уровня конкретного человека) (Лихачёв 1997, с. 284-285).

Классификация концептов Д.С. Лихачёва строится, в нашем понимании, если так можно выразиться, на социологическом критерии, суть которого заключается в охвате той/иной идеи, мысли, концепта определённого количества людей. Заметим, что аналогичный критерий используется в отношении типологизации человеческих знаний в целом (см.: Hudson 1991, p. 75-77). Обладание тем/иным концептом зависит от такого культурологического фактора, как система предпочтений, ценностей целых этносов, формирующих их стратов (социальных групп) и, наконец, конкретных индивидуумов, владеющих в той/иной степени самой культурой. Именно от степени владения культурой, т.е. уровня образованности, воспитанности, интеллигентности, зависит концептосфера конкретного человека.

Социологически ориентированная классификация концептов Д.С. Лихачёва провоцирует возникновение релевантного для задач нашего исследования вопроса: универсальны ли концепты, в том числе и концепты эмоций, или же они обладают спецификой в разных языковых сообществах?

Хорошо известно, что проблема особенностей языкового мировосприятия с давних времён волновала умы и сердца многих мыслителей (В. Гумбольдт, Л. Вайсгербер, М. Хайдеггер, Б. Уорф, Э. Сепир, Л.В. Щерба, А.А. Потебня и мн. др.). Не потеряла она своей притягательной силы и для многих современных исследователей (Брутян 1968; Вежбицкая 1997; Вежбицкая 1999; Кацнельсон 1986; Колшанский 1990; Радченко 1997; Толстой 1997, с. 306-315 и мн. др.). Не менее известен также факт доказанности в современной науке этноспецифики культурных концептов.

Важнейшей характеристикой концептосферы как средоточия человеческих представлений, идей о том/ином фрагменте бытия (помимо национальной окрашенности) следует признать её хроно-пространственную лабильность. Концептосфера – не застывшая семиотическая система, она не обязательно устойчива, а, напротив, принципиально изменяема во времени и пространстве той/иной этнической культуры.

Её сегменты, концепты, «привязаны» не только к конкретной этнической общности, но и к конкретным социальным группам. Другими словами, концепт есть некая идея, фрагмент общей человеческой культуры, «живущий» в сознании как целых народов, отдельных этносов, так и отдельных социальных групп и, более того, конкретных индивидуумов. Отсюда, как кажется, легко формулируется глобальная задача диахронического исследования существования, эволюции концептов в человеческой цивилизации, в её отдельных этнических и интерэтнических, т.е. родственных, культурах (напр., восточнославянской и западнославянской и т.д.). Сопоставительный анализ концептосфер разных культур позволяет уже сегодня со всей очевидностью увидеть особенности развития национально специфического сознания человека, зафиксировать, в частности и в особенности отражённые на вербальном уровне, отличия и сходства мыслительной деятельности того/иного народа, специфику его ментального мира, национального характера.

Анализ концептосфер немыслим в отрыве от их носителей, являющихся, по меткому и весьма удачному замечанию Д.С. Лихачёва, не только культуроносителями, но и непременно языконосителями (Лихачёв 1997, с. 282-283). С учётом существующих на сегодняшний день исследовательских методик необходимым и возможным при изучении концептосфер представляется обращение учёных к анализу языка, отражающего, перерабатывающего, классифицирующего и квалифицирующего результаты человеческой деятельности – мысли, идеи, дух. Изучение доступных для рефлексии человеком знаковых форм существования понятийной системы позволит, таким образом, более глубоко распредметить сущность человека в её самых различных ипостасях.

Здесь нелишне будет указать на всё более активное и результативное использование лингвистических данных представителями смежных с филологией наук, в частности этнологами и этнографами, многие из которых заявляют о необходимости изучать прежде всего тексты как «первоочередной исследовательский материал» (терминология этнолога-лингвиста В. Кашубы. – Kaschuba 1995, S. 19. – Курсив и перевод наш. – Н.К.). Представители смежных с языкознанием наук сегодня с уверенностью говорят о наступившем в этнологии «лингвистическом повороте» («linguistische Wende» in der Ethnologie) (Kaschuba 1995, S. 19).

Если в концепте сфокусировано понятие, т.е. представления, знания человека об определённом явлении мира, то вполне закономерна их трансформация во временном континууме. Оязыковлённый концепт, базирующийся на представлении, понятии, и возникающий благодаря существованию последних в сознании, по мере погружения в культурное пространство конкретного этноса приобретает как когнитивный элемент дополнительные вторичные признаки – образ и оценку.

Жизнь, судьба слова как носителя концепта детерминирована, прежде всего, различными экстралингвистическими факторами (строением культуры, особенностями исторического развития общества, его традициями, обычаями, в целом менталитетом конкретного этноса). Определённое, но, вероятно, не определяющее значение при этом имеют также и (внутри)лингвистические факторы, например, асимметрия языкового знака, тенденция к единообразию определённых языковых парадигм и т.д. Собственно лингвистические факторы/причины развития нашего языкомышления (термин Г.В. Колшанского. – Колшанский 1990, с. 37) способны, безусловно, развивать сам концепт (ср., напр., словообразовательные возможности того/иного языка). Достаточно вспомнить многочисленные распространённые способы вторичной и косвенной номинации (метонимия, метафора, функциональные переносы) в языке, в том числе и образной, чтобы хорошо себе представить сам путь полёта человеческой мысли, обусловленный определёнными как универсальными, так и национально специфическими способами функционирования нашего языкового сознания, мышления.

Развивая мысль Д.С. Лихачёва об особенностях обладания языковой личностью концептами, мы хотели бы заметить, что само толкование, глубина интерпретации концепта (как правило, вербализованного смысла, живущего в культуре) в значительной степени зависят не только от индивидуальных рефлексивных способностей конкретного индивидуума, но и от его принадлежности к тому/иному социуму (ср. оценочное отношение к концепту «8-е Марта» в современном русском и, напр., в немецком этносе) или даже к микросоциуму (ср. оценочное отношение представителей российских правоохранительных органов и правозащитников-шестидесятников к русскому концепту «День чекиста» или, напр., позиции глубоко верующих людей и атеистов к универсальному для мировых религий концепту «загробная жизнь»), от его возраста (ср. отношение к культурно универсальным концептам «плотская любовь» и, напр., «смерть» молодежи и, соответственно, пожилых людей) и некоторых других характеристик человека. Иначе говоря, проникновение в глубинный пласт концепта как когнитивно-культурного конструкта детерминируется спецификой в целом самого определённого временными рамками социокультурного пространства, в котором пребывает человек.

В парадигме лингвистического концептуализма важным представляется обсуждение вопроса соотношения родственных явлений – концепта и слова, концепта и значения слова (Аскольдов 1997, с. 267-274; Кубрякова 1996а, с. 91-92; Лихачёв 1997, с. 280-287). В одной из своих работ, посвящённой указанной проблеме, Д.С. Лихачёв, положительно отзываясь о ранее упоминавшейся новаторской статье С.А. Аскольдова «Слово и концепт», вместе с тем далеко не полностью соглашается с ним в определении сущности концепта. Д.С. Лихачёв пишет: «В отличие от С.А. Аскольдова я полагаю, что концепт существует не для самого слова, а во-первых, для каждого основного (словарного) значения слова отдельно и, во-вторых, предлагаю считать концепт своего рода «алгебраическим» выражением значения («алгебраическим выражением» или «алгебраическим обозначением»), которым мы оперируем в своей речи, ибо охватить значение во всей его сложности человек просто не успевает, иногда не может, а иногда по-своему интерпретирует его (в зависимости от своего образования, личного опыта, принадлежности к определённой среде, профессии и т.д.)» (Лихачёв 1997, с. 281. – Курсив наш. – Н.К.). Таким образом, в одном конкретном концепте может быть выражено только одно значение, один ЛСВ (если мы имеем дело с многозначным словом).

Характеризуя связь между концептом и значением, Е.С. Кубрякова в «Словаре когнитивных терминов» отмечает следующее: «Концепт – это скорее посредник между словами и экстралингвистической действительностью и значение слова не может быть сведено исключительно к образующим его концептам. Правильнее было бы, наверно, говорить о концептах как соотносительных со значением слова понятиях. Значением слова становится концепт, схваченный знаком» (Кубрякова 1996а, с. 92). Из сказанного можно заключить, что значение есть означенный концепт, и что концепт предшествует формированию (лексического) значения слова.

В одной из своих более поздних публикаций Е.С. Кубрякова уточняет своё понимание соотношения значения слова и концепта, указывая на редуцированный характер значения слова, с одной стороны, и на трансформации языка, вызванные необходимостью именования возникающих в сознании человека новых смыслов – с другой. «У истоков формирования значения знака, – авторитетно утверждает известный учёный, – стоят редуцируемые в этом процессе концептуальные структуры; с рождением же нового знака существующий знак становится представителем нового концепта, ибо его значение соответствует отныне схваченному этим знаком отдельному кванту информации» (Кубрякова 2000, с. 29).

В заключение следует указать, что концепт соответствует отдельному словозначению, он культурно и национально обусловлен, как правило, вербализован (преимущественно лексически и/или фразеологически).

3. Определение социального феномена «эмоциональный концепт»

Любые концепты как ментальные образования могут существовать лишь в форме их совокупностей. Совокупность концептов, как было отмечено ранее, есть, по Д.С. Лихачеву, концептосфера (Лихачев 1997, с. 282). Концептосфера эмоций (или эмоциоконцептосфера) представляет собой совокупность множества обычно вербализованных на лексическом и фразеологическом уровнях ЭК, состоящих друг с другом в сложных структурно-смысловых и функциональных отношениях, и включающих в себя понятийный, образный и ценностный компоненты.

Принимая во внимание характеристики сущности концептов из известных научных работ (Аскольдов 1997, с. 267-279; Лихачев 1997, с. 280-287; Кубрякова 1996а, с. 90-93; Степанов 1997а, с. 40-57; Ляпин 1997, с. 11-35; Скидан 1997а, с. 5-10 и др.), понятие «эмоциональный концепт» мы дефинируем как этнически, культурно обусловленное, сложное структурно-смысловое, ментальное, как правило, лексически и/или фразеологически вербализованное образование, базирующееся на понятийной основе, включающее в себя помимо понятия, образ, культурную ценность, и функционально замещающее человеку в процессе рефлексии и коммуникации предметы (в широком смысле слова) мира, вызывающие пристрастное отношение к ним человека. Теперь рассмотрим вышеперечисленные компоненты содержания предложенного читателю определения ЭК.

Как и всякий другой эмоциональный концепт культурно обусловлен. Он рождается при определённых социально-исторических условиях в конкретной этнической общности на определённом этапе её развития. Иногда он ею может заимствоваться извне как понятие; затем рефлексироваться первоначально «чужим» для него сознанием, а впоследствии трансформироваться непосредственно в более сложный феномен – концепт. Условия его появления и дальнейшего существования в обществе (в широком смысле слова, т.е. практически в любой группе человеческого сообщества/коллектива) могут быть самыми различными. Их уточнение не является для нас, по крайней мере, на страницах данной части книги, предметом специального, а значит, всестороннего, глубокого, детального обсуждения. Поэтому мы здесь ограничимся характеристикой культурной обусловленности концептов самыми общими рассуждениями, представленными в сжатом виде.

Важнейшим первичным условием рождения концептов, в том числе и эмоциональных, изначально существующих в понятийной форме, можно считать, опираясь на специальные историко-этнографические работы (напр., Батищев 1987, с. 100–101; Bausinger 1980, S. 212-213), совместную, коллективную деятельность людей. Хорошей иллюстрацией данного тезиса могут служить слова немецкого этнографа, историка Х. Баузингер: «Труд формирует и шлифует образ жизни в целом <...> Через коллективный труд знания, навыки передаются из поколения в поколение. Совместная же деятельность (die gemeinsame Taetigkeit) ведёт к формированию общего языкового мира (die gemeinsame Sprachwelt)» (Bausinger 1980, S. 212-213. – Перевод и курсив наш. – Н.К.). Полагаем, что совместная деятельность ведёт не только к формированию общего языкового мира (die gemeinsame Sprachwelt), что, безусловно, верно, но и к формированию коллективной, общей психологии определённых социальных групп людей, облигаторно включающей в себя и их эмоциональные отношения.

Другим важным условием рождения концептов, непосредственно связанным с вышеуказанным, следует считать социализацию личности – процесс, имеющий место на более позднем этапе эволюции человеческой цивилизации. Человек социализируется во многом благодаря общественным экономическим изменениям. Последние имеют своим результатом трансформации самого менталитета того/иного этноса/субэтноса. Здесь уместно привести некоторые этнографо-исторические примеры. Так, К. Вибиг (Viebig 1914, S. 31-33. – Цит. по: Korff 1980, S. 49), давая описание жизни немецких крестьян в прошлом, указывает на изменения в их менталитете, причиной чему стали изменившиеся экономические условия, которые, по выражению историка, привели к «деформации коллективной человеческой психики» конкретной этнической (суб)общности. Психосоциокультурные трансформации такого страта, как немецкое крестьянство, выводятся К. Вибиг преимущественно из самой экономической системы, характерной для того времени (Viebig 1914, S. 33. – Цит. по: Korff 1980, S. 49. – Перевод наш. – Н.К.).

В статье проф. Г. Корффа, посвященной анализу книги К. Вибиг, читаем: «Она (К. Вибиг. – Прим. наше. – Н.К.) указывает на то, что люди благодаря организации своей деятельности и возникающим нормам культуры «создают условия для появления не только её социальных структур, но и также для развития коллективной психики и менталитета» (Korff 1980, S. 49. – Перевод наш. – Н.К.).

Аналогичные рассуждения о значении социализации человека содержатся также в работах и других западных культурологов и этнографов. Некоторые из них при этом указывают на недостаточное внимание учёных к проблеме социализации человека применительно к научным историко-этнографическим исследованиям культуры прошлого. Так, в частности, обсуждая вопрос регионального менталитета немцев на примере жителей, проживающих в местечке Штайнлахталь (Steinlachtаl), культуролог У. Йеггле, используя собранные исторические материалы, в качестве доминирующей черты характера называет их грубость в общении, что связано с особенностями условий жизни этой группы людей. По его мнению, скрупулёзный анализ лингвокультурологического материала является единственным способом познания специфики ментального, психологического развития определённых территориально организованных групп людей, у которых есть «что-то вроде общей судьбы» («so wie ein gemeinsames Schicksal»), общего характера, привычек«, которые наследуются её членами из поколения в поколение (Yeggle 1980, S. 97. – Перевод наш. – Н.К.).

С мнением У. Йеггле полностью согласен другой немецкий учёный – К. Байер. Он утверждает, что этнографические исследования должны опираться исключительно на анализ содержания «продуктов культуры» (Produkte der Kultur) – фольклор, словесные выражения, грамматические конструкции и другие самые различные «модели/образцы поведения» (Verhaltensmuster), типичные для той/иной общности (Bayer 1994, S. 52. – Перевод и курсив наш. – Н.К.). Как видим, процитированные западные этнологи, говоря о культуре как об общественном феномене, непременно указывают на её изучаемость, транслируемость, возможность усвоение последующими поколениями той/иной этнической общности.

Поскольку ЭК есть концепты культурные и поскольку в своей работе мы неоднократно оперировали термином «культура», остановимся вкратце на его определении.

Известные культурологи А. Крёбер и К. Клакхон дают следующую дефиницию культуре: «Culture is a product; is historical; includes ideas, patterns and values; is selective, is learned, is based upon symbols; and is an abstraction from behaviour and the product of behaviour» – «Культура – исторический продукт; включает идеи, образцы, ценности; онаизбираема, изучаема, основывается на символах и является поведенческой абстракцией и продуктом поведения» (Kroeber, Kluckhohn 1963, p. 11. – Перевод и курсив наш. – Н.К.).

Данная, как может показаться на первый взгляд, усечённая, свёрнутая дефиниция (думается, это её не недостаток, а скорее, наоборот, очевидное достоинство) обнаруживает свои важнейшие содержательные компоненты – результат человеческой деятельности (product), историзм, необходимые стержневые ментальные элементы (ideas, pattern, values), избирательность (selective), преемственность её поколениями, транслируемость через обучение (learned), знаковость (естественно, и словесная) (is based upon symbols), характер «предметности» (abstraction from behaviour) и источник формирования (the product of behaviour).

Важнейшей облигаторной чертой культуры, как показывает ознакомление со специальной научной литературой, является её изучаемость и наследуемость. В работах, так или иначе затрагивающих проблему «язык – культура», данная её черта обязательно отмечается. Так, Э. Гуденаф пишет: «As I see it, a society’s culture consists of whatever it is one has to known or believe in order to operate in a manner acceptable to its members... Culture, being what people have to learn as distinct from their biological heritage, must consist of the end-product of learning: knowledge, in a most general... sense of the term» – «Как я это понимаю, культура общества состоит из того, что следует знать или во что верить, чтобы совершать поступки в таких формах, которые приемлемы для её членов. Культура, будучи тем, что люди должны изучить, в отличие от их биологического наследия, должна состоять из конечного продукта познания: знания в самом общем... смысле термина» (Goodenough 1957. – Цит. по: Hudson 1991, p. 74. – Перевод и курсив наш. – Н.К.).

В определении культуры уже цитировавшегося этнолога К. Байера основной акцент ставится также на «передаче знаний одним поколением другому», что служит вообще основной предпосылкой её возникновения: «Die Entwicklung lernfaehiger Lebewesen war eine wesentliche Voraussetzung fuer die Entstehung von Kultur» – «Развитие способных к обучению живых существ было существенной предпосылкой для возникновения культуры» (Bayer 1994, S. 43. – Перевод наш. – Н.К.).

Говоря о культурной обусловленности концептов, следует помнить о всё более углубляющейся в последние несколько десятилетий стратификации общества, что, несомненно, ведёт к большей размытости понятия «национальная культура» и, следовательно, к трудностям её анализа. Образование субкультур (т.е. разновидностей некой общей культуры), носителями которых являются представители разных конфессиональных, социальных, профессиональных и возрастных групп, значительно затрудняет осмысление специфических особенностей определённой национальной, этнической культуры в её современном состоянии.

Приведём в этой связи заслуживающее нашего внимания высказывание проф. К. Байера: «Многое говорит о том, что мы, общаясь друг с другом, находимся в частично генетически переданной нам, а частично культурно сформированной ситуации самообмана (Selbsttaeuschung). <...> Охотник и собиратель нашего эволюционного прошлого, даже еще крестьяне, жители тирольской деревни, в XIX веке могли реально иметь благодаря относительно простому устройству их продолжающейся длительное время совместной, взаимообусловленной жизни сравнительно схожий язык, образ мыслей... В то время не было причин для появления различий в формах культуры, их дифференциации (Differenzierungen). <...> Ситуация с тех пор драматически изменилась. Решающим фактором при этом было всё набирающее силу общественное раздробление (Aufsplitterung) на субкультуры (Teil- und Subkulturen), социальную и региональную подвижность (Mobilitaet), миграции населения, а также информационный «наплыв» (Flut) масс-медиа, которые каждый выбирает индивидуально сам для себя» (Bayer 1994, S. 109-110. – Перевод и курсив наш. –Н.К.).

Исследуя феномен культуры конца XX столетия, этнограф У. Ханнерц указывает на «сплетённость» нынешнего мира (vernetzte Welt) как культурного пространства, лишённого – в отличие от его более ранних этапов развития – географических барьеров для активного, интенсивного общения между народами, в особенности проживающих на удалённых друг от друга территориях. Так, в качестве примера на транслируемость одних концептов, в том числе и оценочных, эмоциональных, из одной культуры в другую У. Ханнерц называет сложившуюся в последнее десятилетие социокультурную ситуацию в Ламу. Смотря на фотографию, изображающую одного молодого жителя Ламу, юношу, сидящего за компьютером, он задает себе вопрос: «Что же сегодня определяет культуру этой страны, куда приезжает так много туристов из Европы, где имеют место индийское видео и собственные традиции проживающего здесь народа?» (Hannerz 1995, S. 70. – Перевод наш. – Н.К.).

Дата добавления: 2015-07-02