Н. А. Красавский 13 страница

В современной науке существует множество «коммуникативных» концепций, авторами которых выступают лингвисты, психологи, семиотики, представители других (преимущественно гуманитарных) наук. Так, Г.Г. Почепцов, фундаментально проанализировавший многочисленные работы по данной проблеме, выделяет следующие основные коммуникативные модели – лингвистическая, литературная, театральная, герменевтическая, фольклорная, семиотическая, культурологическая, прагматическая, психоаналитическая, мифологическая, социологическая, текстовая, философская, игровая, вещественная, антропологическая, деконструктивистская, постструктуралистская, математическая, кибернетическая, социально-психологическая, контент-анализ, разведывательная, конфликтологическая (Почепцов 1998, с. 9-72). Из данного перечня коммуникативных моделей не трудно увидеть широкий спектр интересов со стороны представителей самых различных отраслей знания (не только, как могло бы показаться на первый взгляд, языковедов, литературоведов, семиотиков) и, соответственно, множество подходов в исследовании, интерпретации понятия «коммуникация».

При всём различии в подходах и технологиях исследования коммуникации учёные едины во мнении о знаковой форме её существования. Коммуникация означена, оформлена либо вербально, либо не вербально. Человеческая мысль, идея материализуется в форме соответствующего знака – вербального или невербального.

Концепты как мыслительные конструкты, размещённые и функционирующие в человеческом сознании, существует в культурно-семиотическом пространстве и времени. Они представляют собой означенные когнитивные структуры. Формы их означивания не обязательно вербальны. Концепты могут быть также и не оязыковлёнными; иначе говоря, не выраженными традиционным языком (в узком понимании этого термина), т.е. иметь иную не вербальную символическую запись. Они могут оформляться, напр., языком живописи, архитектуры, танца, ритуала и т.д.

Семиотический фактор является одним из основных условий развития культуры, в том числе и языковой. Благодаря своему знаковому оформлению культурный концепт, с одной стороны, выступает в деятельности его носителя и продуцента – человека – как результат его интеллектуальных усилий, направленных на освоение мира, а с другой – и как самый способ их совершения. Временно-пространственный континуум охвачен знаковостью. Знак (вербальный и невербальный) есть убедительное свидетельство существования определённой мысли, идеи в сознании человека.

Знаками человеческая мысль, таким образом, не только (не столько?) оформляется, но и генерируется. «Знак служит не только цели сообщения готового мысленного содержания, но является инструментом, благодаря которому само это содержание складывается и впервые приобретает свою полную определённость» (Кассирер 1996, с. 203. – Курсив наш. – Н.К.).

Когнитивно-эмоциональное освоение человеком внешнего и внутреннего мира по своей сути принципиально знаково; оно предполагает пользование им знаковыми системами, обеспечивающими ему как сам процесс познания действительности, так и непременную семиотическую фиксацию его результатов. По образному выражению Э. Сепира, «вся культура, равно как и поведение индивида, тяжело нагружены символизмом» (Сепир 1993б, с. 207). Действительность, как известно, познаётся человеком различными семиотическими способами – как вербальными (естественный язык), так и невербальными (искусство, напр., архитектура, живопись, графика и т.п.). Философ, лингвист Х. Ортега-и-Гассет делает справедливое замечание о знаковом характере познавательного процесса: «Чтобы некоторое свойство могло стать отдельным предметом мысли, необходим знак, который бы зафиксировал результат абстрагирующего усилия, материализовал бы его и обеспечил удобной нишей» (Ортега-и-Гассет 1990, с. 74). Гносеологическая функция языковых и неязыковых знаков и символов является важнейшей, но далеко не единственной. Им ингриентно присущи также коммуникативная, информативная и экспрессивная функции.

В самом общем виде знак можно определить как носитель информации, в целом смысла, с одной стороны, и способ сохранения и эволюции последнего в культуре – с другой. В зависимости от использования типа знака (вербального или невербального) форма коммуникации бывает либо вербальной, либо невербальной. В реальном человеческом общении данные два типа коммуникации неразрывно связаны друг с другом, представляя в действительности единую, сложным образом структурированную коммуникативную систему.

Многими авторитетными специалистами по изучению коммуникативных систем доказано, что вербальные и невербальные средства общения с точки зрения онтогенеза представляют собой объединённую коммуникативную единицу (integrated communicative unit) (Woodall 1996, p. 146. – Курсив и перевод наш. – Н.К.). Более чем убедительной можно признать основывающуюся на экспериментальных данных классификацию невербальной коммуникации немецких паралингвистов К. Элиха и Й. Ребайна на её следующие типы: а) комитативный (komitative) (доминантное невербальное общение сопровождается естественным языком), б) презентативный (presentative) (язык жестов, ему сопутствует традиционный язык), в) остенсивный (ostentative) (напр., демонстративное закрытие двери плюс краткий словесный комментарий) (Ehlich, Rehbein 1982, S. 7-9. – Перевод наш. – Н.К.). Таким образом, все коммуникативные действия человека следует классифицировать на вербальные и невербальные (или паралингвистические) с некоторой степенью условности (Ehlich, Rehbein 1982, S. 11; Sager 1995, S. 85). Они в действительности в реальном общении выступают в комплексе. Так, отечественный паралингвист И.Н. Горелов считает, что невербальные знаки имеют «функции сопровождения и подкрепления (или дополнения)» (Горелов 1981, с. 13). Актуализация же этих функций зависит, по нашему мнению, от самого типа коммуникации (типа дискурса, функционального стиля, речевого жанра и т.п.). Частотность применения и коммуникативно-социальная релевантность невербальных средств детерминированы сферой человеческого общения (ср. язык – в расширительном понимании этого термина – общения учёных на научном симпозиуме и язык их же общения в банкетном зале или, допустим, на политическом митинге).

«Авербальные действия (поскрипывание стулом, громыхание дверью, кивок, взгляд, жест и пр.), – пишет И.Н. Горелов, – включены в коммуникативный акт, полностью замещая вербальный стимул или вербальную реакцию» (Горелов 1981, с. 10). Тщательный анализ И.Н. Гореловым множества текстов (преимущественно литературных) выявил хронологию реализации невербального и вербального компонентов коммуникативных актов: первые из них предшествуют, как правило, вторым (Горелов 1981, с. 79).

Использование человеком вербального и невербального кодов общения обусловлено в первую очередь определёнными ограничениями каждого из них. При этом, как замечает И.Н. Горелов, «паралингвистический знак... представляется более ограниченным, чем знак лингвистический, если иметь в виду денотаты, являющиеся конструктами абстрактного мышления» (Горелов 1981, с. 8). Экспликация сложной абстрактной идеи или же, напр., соответствующее оформление временных грамматических категорий («если», «после того как», «когда» и т.п.) в невербальной форме значительно затруднена. Поэтому можно сделать вывод об определённом «аграмматизме» невербального знака/кода общения.

В работах как отечественных, так и зарубежных исследователей (Горелов 1981; Колшанский 1974; Цибуля 1991, с. 212; Kendon 1981, p. 1-56; Poyatos 1981, p. 371-399) неоднократно указывалось на недостаточное внимание лингвистов к изучению проблемы невербального кода общения между людьми, в особенности соотношения вербальных и невербальных коммуникаций в их онто- и филогенезе. Вместе с тем, как показывает анализ теоретической литературы, в последнее десятилетие обозначенная проблема всё более интенсивно и результативно начинает обсуждаться лингвистами и паралингвистами, в особенности зарубежными (см.: Burgoon 1996, p. 6-11; Poyatos 1993; Sager 1995, S. 2-6; Woodall 1996, p. 130-132, p. 135-147). Заметим, что в действительности значимость невербального способа кодирования и декодирования человеческих коммуникативных интенций понималась ещё в глубокой древности в эпоху зарождения риторики. Так, уже Квинтилиан указывал на важность риторического умения по использованию невербальных способов выражения мыслей докладчиком (см. Kendon 1981, p. 28-29). Помимо релевантности невербальных средств для риторического типа общения она имеет и другой не менее важный практический интерес: невербальный код может применяться как единственное средство в обучении определённых категорий людей, напр., глухих (Ekman, Friesen 1981, p. 73; Kendon 1981, p. 29-30; Schiffrin 1981, p. 243-244).

Само терминосочетание «невербальная коммуникация» в науке появилось благодаря выходу в свет книги психиатра Й. Рюша и лингвиста В. Киза с соответствующим наименованием в 1956 году (Kendon 1981, p. 4). По их мнению, «сообщения (messages) могут кодироваться либо как практические действия (practical actions) человека или другого живого существа, либо же иконически (iconic). <...> К иконическим способам передачи информации относятся в первую очередь такие символические системы (symbol systems), как слова» (Ruesh, Kees 1956. – цит. по: Kendon 1981, p. 5. – Перевод наш. – Н.К.).

Невербальные коммуникативные акты (communicative acts) выполняют ряд важнейших функций, к числу которых относят следующие: 1) повторение (repeat) того, что вербально сказано; 2) замена (substitute) части вербального сообщения (verbal message) невербальным средством; 3) дополнение (complement) или уточнение (clarify) вербально оформленного сообщения через невербальное; 4) противоречие/отрицание (contradict) вербального утверждения невербальным способом; 5) выделение голосом определённых слов (Ekman, Frisen 1981, p. 87). Иными словами, невербальные поступки коммуникантов занимают никак не менее важное место по сравнению с их речевыми аналогами в человеческом общении. Более того, в определённых коммуникативных актах, в первую очередь эмоционально насыщенных, отражающих эмоциогенные жизненные ситуации, им нередко принадлежит функция доминанты.

Английский учёный Ю. Бургун, на наш взгляд, исчерпывающим образом даёт описательную характеристику невербальной коммуникации. Она, по его мнению, а) вездесущая (omnipresent); общения вне её не бывает; б) мультифункциональна; ей присуще множество важных функций; в) способствует лучшему взаимопониманию людей; г) первична с точки зрения филогенеза (phylogenetic primacy); «in our development as species nonverbal communication predated language» («в нашем развитии как особей невербальная коммуникация предшествует языку»); д) обладает также онтогенетической первичностью, начальное усвоение языка детьми преимущественно невербально; е) способна выразить то, что не может и/или не должна выражать вербальная коммуникация; ж) более истинна (trusted), чем вербальная форма общения людей (Burgoon 1996, p. 6. – Перевод наш. – Н.К.).

Здесь же уместно упомянуть наблюдения некоторых паралингвистов, экспериментально установивших недоверие взрослых коммуникантов к вербально оформленным высказываниям. В общении людей невербальное поведение вызывает больше доверия, чем вербальное. Любопытно, что дети, наоборот, склонны верить словам (Woodall 1996, p. 138-139). Выявлено также, что невербальные способы коммуникации значительно более действенны, более эффективны, чем вербальные. В особенности это правило актуально, по мнению В. Удолла, для конфликтных ситуаций (Woodall 1996, p. 139), изобилующих эмоциональной напряженностью отрицательного характера. Не случайно невербальные средства общения часто называют «windows to the soul» – «окнами души» (Burgoon 1996, p. 8), что обусловлено значительной трудностью психологического контроля за своим неязыковым поведением, коррелирующим с уровнем бессознательного. Показателен в этом отношении экспрессивный афоризм Ф. Ницше: «Люди свободно лгут ртом, но рожа, которую они при этом корчат, всё таки говорит правду» (Ницше. – Цит. по: Почепцов 1998, с. 124). Примечательны выводы А. Пиза, полученные экспериментальным путём: люди и в особенности дети, говорящие неправду, непроизвольно в той/иной форме прикрывают рот ладонью (Пиз 1995, с. 31). Нелишне, кстати, вспомнить и работы психоаналитиков, доказывающих на примерах непроизвольных действий пациентов их истинное отношение к тем/иным фактам и людям. Достаточно привести описанный З. Фрейдом случай с регулярными порезами безымянного окольцованного («супружеского») пальца пациенткой, вербально скрывающей свою неприязнь к законному мужу, эмоцию, деструктивно действующую на её психическое и физическое состояние и приведшую её в клинику известного психоаналитика и психиатра (см.: Фрейд 1989).

Социальная важность невербального канала общения убедительно иллюстрируется статистическими данными: от 60% (Burgoon 1996, p. 3) до 93 % (Пиз 1995, с. 17; Woodall 1996, p. 136) всей информации передаётся именно этим способом, чем и вызван теоретико-прикладной интерес к невербальной коммуникация специалистов самых разных отраслей современного знания: лингвисты изучают структуру невербальных кодов (nonverbal codes) и их отношение к вербальной коммуникации; антропологи исследуют невербальные средства общения в разных типах культуры, устанавливая её национальную специфику; для психиатров и психоаналитиков интересно девиантное невербальное поведение людей; социологи изучают вопрос невербальных паттернов как характеристик представителей разных социальных групп и т.п. (Burgoon 1996, p. 22). При этом совершенно очевидно, что при изучении как вербального, так и невербального типов коммуникации учёные имеют дело со способом выражения и формой фиксации человеческой мысли – языковым и неязыковым знаком.

Интересные данные о социально-психологической релевантности невербальных и вербальных знаков в сфере public relation приводятся в исследованиях специалистов по вопросам массовой коммуникации. Эмоциональная оценка сообщения докладчика, по результатам социологического опроса американских бизнесменов, зависит от его мимики на 55%, от фонетико-артикуляторных свойств произнесенной им речи на 38% и от лексического наполнения текста выступления всего лишь на 7% (Вайнрих. – Цит. по: Почепцов 1998, с. 146. – Курсив наш. – Н.К.).

Удельный вес разнотипных знаков, как мы уже отмечали, зависит от множества факторов: сферы и самой ситуации общения, т.е. её участников, уровня их образования, возраста и т.п., их информационных и коммуникативных интенций, от количества коммуникантов, места и формы общения и т.д. Как способ символического поведения человека невербальные знаки важны в особенности для эмоциональной коммуникации, провоцируемой обычно эмоциогенными (как правило, сопровождаемыми и речевыми поступками) событиями. Этот лингвистический факт мы интерпретируем как большие возможности невербального типа общения для выражения эмоций человека. Иначе говоря, невербальные знаки способны эксплицировать и часто эксплицируют трудно вербализуемые естественным языком коммуникативные интенции говорящего. Адекватное оязыковление эмоций осложнено самой их природой, диффузным характером (Бабенко 1990; Телия 1987, с. 65-74; Фомина 1996; Шаховский 1988 и др.). Этим обстоятельством и обусловлено самое активное и, что не менее важно, достаточно результативное обращение коммуникантов в ситуациях эмоционального общения к невербальному коду.

Так, к числу наиболее важных и, как кажется, очевидных для человеческого эмоционального общения функций К. Элих и Й. Ребайн относят установление контакта, приветствие, прощание, желание или, напротив, нежелание дальнейшей коммуникации (Ehlich, Rehbein 1982, S. 67-68). Социально-психологическая значимость невербального кода в эмоциональной коммуникации, по нашему мнению, во многом определяется также и этическими нормами общества. Нежелание вести беседу одним коммуникантом с другим/другими далеко не всегда можно вербально эксплицировать в силу правил этикета. Его, однако, легко можно выразить посредством невербальных, паралингвистических средств. Наиболее часто используемым неязыковым средством при этом, как установлено учёными (напр., Ehlich, Rehbein 1982, S. 67) является взгляд (по крайней мере, в европейской культуре). Активность, традицию применения коммуникантом невербального кода следует объяснить в первую очередь трудностью вынесения ему обвинительных санкций в нежелании общения, в некорректности поведения, невоспитанности и т.п.

Классификация невербальных знаков может строиться на разных критериях (Соболевский 1986, с. 107-108; Poyatos 1993, p. 9-11). Так, паралингвист Ф. Поятос предлагает разделить все невербальные знаки на две группы: соматическую (somatic) и культурную (cultural). К первой он относит а) кинетическое поведение (kinesics) индивида, т.е. движение частей его тела (body-signs), б) физиолого-химические (chemical) реакции организма человека, напр., слёзы как символ несчастья, в) кожные (dermal) реакции, напр., покраснение лица, г) температурные или термальные (thermal) реакции, напр., появление пота или ощущение холода на спине и, соответственно, ко второй – а) артефактуальные (artifactual signs) знаки, напр., звуки, издаваемые мебелью (furniture) или звонком (bell), б) знаки, относящиеся к окружающей среде (environmental), напр., звуки дерева и т.п. По сути, предложенная классификация знаков строится по принципу оппозиции «внутреннее» vs. «внешнее».

И.А. Соболевский типологизирует знаки (сигналы) на а) оптические (мимикожестикулярные и предметные); б) акустические (голос, свисток и т.п.) (Соболевский 1986, с. 107). В основу данной классификации знаков положен принцип канала восприятия физического мира (визуальный и слуховой контакт с окружающей средой).

И.Н. Горелов предлагает классифицировать все невербальные (паралингвистические) знаки на три группы: 1) фонационные, 2) мимико-жестовые и пантомимические и 3) смешанные (т.е. фонационно-мимико-пантомимические) (Горелов 1981, 74-75). В основу этой классификации знаков, как мы понимаем, положена признаковая оппозиция «звук» – «соматика».

Как невербальное, так и вербальное поведение коммуницирующих друг с другом людей основано на знаке. Заметим, что знаковое оформление социальных феноменов традиционно представляло и представляет значительный интерес для самого широкого круга исследователей – семиотиков (Моррис 1983, с. 37-89; Степанов 1983, с. 5-36), языковедов (Кубрякова 2000, с. 26-29; Барт 1994, с. 340-355; Соссюр 1999, с. 68-80; Ekman, Friesen 1981, p. 73-82), литературоведов (Аверинцев 1987, с. 378-379; Белый 1994), этнографов (Гуревич 1972), культурантропологов (Клакхон 1998; Dinzelbacher 1993, S. IX-XIV), геральдиков (Kendon 1981, p. 2-4), психологов (Стефаненко 1999, с. 22-27; Kainz 1962, S. 114-116). Релевантность же изучения человеком социально-психического процесса означивания мира (семиозиса) состоит в объяснительных потенциях (функциях) знака – способа, средства, результата и формы существования человеческой мысли. Ещё Г. Лейбниц пророчески заметил: «Никто не должен бояться, что наблюдение над знаками уведёт нас от вещей: напротив, оно приведёт нас к сущности вещей» (Лейбниц, цит. по: Моррис 1983, с. 37).

Знак с незапамятных времён приковывал внимание великих мыслителей (Сократ, Платон, Квинтилиан и др.). Однако сама наука о знаках – семиотика – начинает активно формироваться лишь с середины XIX века. У её истоков, как известно, стоял английский учёный Ч. Пирс, традиции которого были успешно продолжены его соотечественником Ч. Моррисом, определившим в первой половине XX столетия место и статус данной науки. «Отношение семиотики к другим наукам двоякое, – писал он. – С одной стороны, семиотика – это наука в ряду других наук, а с другой стороны, это инструмент наук» (Моррис 1983, с. 38. – Курсив наш. – Н.К.). Интегрирующее начало семиотике приписывается и современными исследованиями (Sager 1995, S. 1-4 и мн. др.), что обусловлено самим предметом её изучения – знаком. «Знаки – это объекты, изучаемые биологическими и физическими науками и связанные между собой в сложных функциональных процессах» (Моррис 1983, с. 38). По Ч. Моррису, семиотика призвана объединить разные науки – физические, биологические и гуманитарные (Моррис 1983, с. 38).

Современные специалисты по семиотике выделяют в этой науке «три больших компактных узла – семиотику языка и литературы (речь и тексты), живопись, музыка, архитектура, кино, обряды, ритуалы, системы коммуникации животных и системы биологической связи в человеческом организме» (Степанов 1983, с. 5-6). В данном случае мы имеем дело с расширительным (ставшим сегодня традиционным!) толкованием семиотической науки. Он предполагает изучение семиотикой любых знаковых систем, несущих смысл, информацию.

Существуют самые различные классификации знаков. Знаки и символы классифицируются на: а) первичные и вторичные (хронологический принцип) (Гуревич 1972, с. 265- 267; Маковский 1996; Уилрайт 1990, с. 108-109); б) вербальные и невербальные (принцип формы выражения) (Горелов 1981, с. 9-10; Льюис 1983, с. 211-212; Hayakawa 1967, S. 26-31); в) референциальные и конденсационные (принцип осознанности vs. неосознанности) (Сепир 1993б, с. 204-209); г) индивидуальные, коллективные и национальные (социологический принцип) (Bayer 1994, S. 112-117); г) социальные и собственно культурные (принцип психологической актуальности и релевантности) (Ekman, Friesen 1981, p. 73-74); д) заимствованные и собственные (принцип источника появления) (Черданцева 1998, с. 85); е) примитивные (элементарные) и сложные (принцип архитектоники) (Лотман 1987, с. 12-13; Моррис 1983, с. 45-46); ж) имплицитные и эксплицитные (принцип выраженности vs. невыраженности); з) собственно экспрессивные и неэкспрессивные (принцип психологического восприятия) или, в иной терминологии, аффективные и эпистемологические (Ochs 1993, p. 216-217); и) архаичные и актуальные (принцип «возраста») (Маковский 1996); к) активные и пассивные (принцип социопсихологической актуальности и темпоральности) (Лотман 1987, с. 11-12); л) универсальные и национально специфические (этнографический принцип) (Уилрайт 1990, с. 98-108; Ekman, Friesen 1981, p. 73-82; Woodall 1996, p. 147-149). Следует заметить, что признаки, положенные в основу данных классификаций, могут в действительности пересекаться.

Классической считается классификация знаков Морриса-Пирса. В её основе лежит принцип соотношения означаемого и означающего. Согласно указанной классификации правомерно выделение следующих типов знаков: 1) иконический знак (основан на фактическом подобии означающего и означаемого, напр., рисунка какого-то животного и самого животного, первое заменяет второе, потому что на него похоже); 2) индекс (основан на реально существующей смежности означающего и означаемого; действие индекса зависит от ассоциации по смежности, напр., дым есть индекс огня или ускорение пульса как симптом жара); 3) символ (основан на установленной по соглашению, усвоенной смежности означающего и означаемого; при этом эта связь существует независимо от наличия или отсутствия какого-либо сходства или физической смежности, напр., весы как символ правосудия) (см. подробнее: Якобсон 1983, с. 104). Названные выше типы знаков – икон, индекс и символ – не имеют строгих вербальных/невербальных ограничений: они, в нашем понимании, проецируются и на естественный человеческий язык, и на паралингвистические средства выражения интенций Homo agens.

Принципиально важным вопросом при рассмотрении сущности разнотипных знаковых образований, т.е. при их классификации, является наличие или же отсутствие связи между означаемым и означающим – двумя сторонами знака. Так, при сравнительном анализе конкретных иероглифов и эмблем (т.е. разных классов знаков), в основе которых лежит семантическая корреляция между изображением и его вербальным соответствием, представитель Тартуской семиотической школы Е.Г. Григорьева рассматривает данные типы знаков как их иконический тип. И те, и другие, по её мнению, характеризуются известной внутренней противоречивостью. Икон в силу своей неутраченной предметности стремится к обозначению единичного, конкретного объекта, а знак конвенциальный в силу своей абстрактности стремится обозначить любой объект или все объекты (Григорьева Е.Г. 1987, с. 79). Сопоставление двух видов письменности – китайской и европейской – позволяет утверждать, что первая из них метонимична. В качестве примера Е.Г. Григорьевой приводится иероглиф, обозначающий государство, иконический элемент которого толкуется как «на каждый рот – по копью». «Утрата непосредственной связи между иконическим и «понятийным» элементами (как в слове европейской письменности) приводит к образованию чисто конвенциального знака. Эмблема в этом смысле представляет собой явление обратное иероглифу» (Григорьева Е.Г. 1987, с. 79). Следовательно, в разных естественных языках вербальные знаки могут быть в разной степени иконичными.

В семиотической литературе, рассматривающей типологию знаков, китайское письмо традиционно приводится как образец связи означаемого и означающего (Ортега-и-Гассет 1990, с. 72-76; Bayer 1994, S. 114-115 и др.). «Имена, письменные знаки закрепляют абстрактные объекты, полученные в результате расчленения конкретных понятий. Если объект мысли очень необычен, мы опираемся на привычные знаки и, сочетая их, очерчиваем его контуры. Наше письмо практичней китайского, поскольку оно основывается на чисто механическом принципе. В нём для каждого звука есть свой знак; но поскольку он сам по себе ничего не означает, наше письмо не значимо. Китайская письменность непосредственно обозначает понятия. Она более прямо отражает течение мысли. Писать или читать по-китайски – значит думать. Китайские иероглифы более точно, чем наши орфографические знаки, воспроизводят мыслительный процесс. Так, не найдя знака для обозначения печали, китаец соединил две идеограммы, одна из которых обозначала «осень», а другая – «сердце». Печаль была зафиксирована как «осень сердца» (Ортега-и-Гассет 1990, с. 74-75. – Курсив наш. – Н.К.).

Основанная на принципе соотношения означаемого и означающего трёхкомпонентная классификация знаков Пирса-Морриса модифицирована современными семиотиками (Efron 1972; Ekman 1977, S. 181-184; Ekman, Friesen 1981, p. 71-75; Kendon 1981, p. 30-31 и др.). Так, Д. Эфрон считает целесообразным «различать всего лишь два типа знаков – batons и ideographs» (Efron 1972. – Цит. по: Ekman, Friesen 1981, p. 77); А. Кендон классифицирует знаки на индексы, идеографы, пиктограммы и эмблемы (Kendon 1981, p. 30); П. Экман выделяет emblems, illustrations, regulators и adapters (Ekman 1977, p. 181-184). Не менее примечателен и сам факт различного толкования указанных семиотических понятий. Так, термин «emblem» Д. Эфроном толкуется достаточно широко: это понятие включает в себя как вербальные знаки (устные и письменные), так и сами жесты (Efron 1972. – Цит. по: Ekman, Friesen 1981, p. 71). П. Экман и В. Фризен придерживаются иной точки зрения. Они предлагают следующую дефиницию обсуждаемому семиотическому феномену: emblem – «nonverbal acts (a) which have a direct verbal translation usually consisting of a word or two or a phrase, (b) for which this precise meaning is known by most or all members of a group, class, subculture, or culture, (c) which are most often deliberately used with the conscious intent to send a particular message to the other person(s), (d) for which the person(s) who sees the emblem usually not only knows the emblem’s message but also knows that it was deliberately sent to him, and (e) for which the sender usually takes responsibility for having made that communication. A further touchstone of an emblem is whether it can be replaced by a word or two, its message verbalized, without substantially modifying a conversation... Emblems are communicative and interactive acts» – «Эмблемы – это невербальные акты, а) которые имеют прямую вербальную трансляцию, обычно состоящую из слова или словосочетания, б) для которых это определённое значение известно всем или большинству членов группы, класса, субкультуры или культуры, в) которые, как правило, часто сознательно используются для передачи информации другому лицу (другим лицам), г) содержание которых получателем/получателями понимается, осознается ими же и цель отправителя/отправителей сообщения; д) отправитель/отправители несут ответственность за коммуникацию» (Ekman, Friesen 1981, p. 75. – Перевод наш. – Н.К.). По мнению авторов цитаты, эмблемы (emblems) отличаются от большинства других невербальных знаков в первую очередь осознанностью (awareness) и намеренностью (intentionality) их употребления» (Ekman, Friesen 1981, p. 71).

Символы-иллюстраторы (illustrations) сопровождают коммуникативные акты, продуцируемые человеком; вне речи их не бывает. Символы-регуляторы (regulators) могут, по П. Экману, использоваться и самостоятельно, т.е. вне вербально оформленных актов, и как вкрапления в речи (напр., кивок головой). Под адаптерами (adapters) им понимается само невербальное средство (напр., часть тела человека, рука, палец и т.п.), выражающее тот/иной смысл. Эта разновидность символа подобно регулятору может иметь место в и вне вербальной оформленной речи (Ekman 1977, p. 181-184).

Символы традиционно противопоставляются конвенциональным знакам. В своём «Курсе общей лингвистики» классик Ф. де Соссюр рассматривает символ как специфический знак. По его мнению, символ «характеризуется тем, что он не до конца произволен; он не вполне пуст, в нём есть рудимент естественной связи между означающим и означаемым» (Соссюр 1999, с. 71). «Символ справедливости, весы, – пишет известный швейцарский учёный, – нельзя заменить чем попало, например, колесницей» (Соссюр 1999, с. 71). При всей спорности обсуждаемого в лингвистике тезиса о произвольности vs. непроизвольности знака (см.: Журавлёв 1974; Левицкий 1973) следует согласиться с мнением исследователей, квалифицирующих символ как когнитивное образование, обладающее мотивационной основой. Иконичность отличает символ от других конвенциональных знаков. Он обладает определённым подобием между планами выражения и содержания.

Дата добавления: 2015-07-02