Н. А. Красавский 15 страница

На наш взгляд, известная абстрактность эмоций является основной причиной их сложной верабально-концептуальной организации. Архитектоника, в частности, лексически выраженных концептов эмоций (радость, гнев и т.п.), таким образом, сложна, поскольку трудно постигаемо само данное психическое явление. Помимо ядерной части в неё включена широкая периферия, формируемая многочисленными образно-оценочными коннотациями, своеобразными коллективно-индивидуальными результатами мыслительной деятельности человека. Интерпретации эмоций людьми основываются на нескольких критериях – «хорошо» vs. «плохо», «полезно» vs. «вредно», «продолжительно» vs. «непродолжительно», «интенсивно» vs. «неинтенсивно» (подробнее см.: Красавский 1999а, с. 162-172), приписывание статуса доминанты которым в отношении конкретной эмоции может различаться в разных культурах, социумах и микросоциумах. Более того, их толкование (в том числе и эмоционально оценочное) отдельными индивидуумами далеко не всегда совпадает в рамках одного и того же этнического сообщества, что, однако, не отменяет существования некого усреднённого, среднестатистического «портрета» той/иной эмоции. Можно предположить, что составители лексикографических толкований эмоций опираются на существующие стереотипные, наиболее распространенные знания и представления языковых сообществ, народа об описываемом явлении.

Номинацию принято классифицировать на 1) первичную, 2) вторичную и 3) косвенную (Телия 1990, с. 336). Её первый класс образует сравнительно небольшое количество слов, что обусловлено, главным образом, причинами психологического порядка: человеческая память ограничена, а познаваемый мир безграничен. В своей лингвокреативной деятельности Homo loquens «экономит» на языковых средствах при вербализации осваиваемого им мира, осуществляя переносы наименований уже распредмеченных фрагментов действительности по смежности, ассоциации, функциям. Данный лингвокогнитивный процесс приводит к появлению вторичных и косвенных номинаций, число которых значительно превосходит первичный тип языковых обозначений.

В науке неоднократно высказывалась мысль о первичности обозначения реальных предметов мира в онтогенезе человеческого языка. Культурные и ментальные «факты», согласно этой точке зрения, номинировались значительно позже и нередко с помощью применения уже «готовых» знаков. Многочисленные этимологические сведения о жизни слов (см.: Маковский 1996; Монич 1998, с. 97-120) действительно свидетельствуют о языковой символизации предметов, их признаков, действий человека, корреспондирующих с реальными денотатами. Вместе с тем, на наш взгляд, следует заметить, что само по себе противопоставление физического, реального и ментально-культурного миров (по крайней мере, применительно к архаичной стадии зарождения цивилизации и культуры) не совсем корректно. В действительности архаичное сознание человека, как показывают результаты многих исследований (Гуревич 1972; Гуревич 1989; Кацнельсон 1986, с. 28-31) синкретично и полисемантично. Поименованный древним человеком объект представлял собой некий диффузный, нечётко очерченный предметно-мыслительный конденсат, о чём убедительно говорят авторитетные этимологические данные (см.: Монич 1998, с. 97-120; Феоктистова, Лемберская 1981, с. 78-85 и др.). Данное утверждение мы проиллюстрируем при подробном этимологическом анализе номинантов эмоций русского и немецкого языков в главе III.

Вторичные и косвенные номинации для лингвистов, лингвокультурологов и этнолингвистов служат наиболее важным информационным источником, поскольку в них знаково фиксируются ментальные операции «человека говорящего», лингвокультурологический анализ которых позволяет учёным вскрыть мотивационные основы переносов наименований с одних объектов мира на другие, увидеть корреспонденции разных концептосфер того/иного языка.

При лингвокультурологическом анализе концептосфер языка в синхронии и диахронии его обязательной исследовательской операцией являются этимологические данные слов, повествующие нам о способах, средствах, в целом о динамике развития оязыковления того/иного фрагмента действительности. Адекватная интерпретация учёным системы становления той/иной концептосферы, достаточно чётко выделяемой современным языконосителем, облигаторно предполагает, таким образом, использование историко-этимологических сведений, хранящих тайну формирования, эволюции человеческой мысли. Результаты толкования вербализованного (в особенности, лексическими средствами) культурного концепта исследователем могут зависеть от выбора им самого подхода – синхронного или диахронического. При синхронном подходе к анализу лексически оформленного концепта наблюдаема лишь вершина айсберга; исследователем делается «срез» языкового сознания на ограниченном временными рамками когнитивном пространстве. Обращение же учёного к диахронии экзистенции интересующего его феномена позволяет увидеть сложную мыслительную деятельность человека во временной протяжённости, что, безусловно, ценно не только для историка языка, этимолога, компаративиста, но и для лингвокультуролога и когнитивиста.

Хорошим языковым примером, по нашему мнению, убедительно иллюстрирующим появление возможных различий в толковании лексических концептов эмоций (в зависимости от синхронного и диахронического взгляда на них), может служить русское слово страх. Так, в словарной статье «Метонимия», опубликованной в «Лингвистическом энциклопедическом словаре» Н.Д. Арутюновой, отмечается перенос наименования данной эмоции на причину её возникновения – «ужасное событие» (Арутюнова 1990, с. 300). Н.Д. Арутюнова, как мы можем судить, указала на вторичную номинацию (метонимию) рассматриваемой лексемы, воспользовавшись его современной словарной дефиницией: «Страх – 1. Очень сильный испуг, сильная боязнь; 2. мн. События, предметы, вызывающие чувство боязни, ужаса; 3. в знач. сказ. и нареч. Очень, в высшей степени, очень много, ужас» (ТС 1995, с. 761. – Курсив наш. – Н.К.). Если исходить из предложенной здесь дефиниции, т.е. учитывать последовательность перечисления значений слова страх, то действительно имеет место перенос наименования чувства на провоцирующего его переживание ситуацию. Если же рассматривать данную лексему с точки зрения диахронии, т.е. обратиться, в частности, к её этимологии, то картина будет несколько иной.

Есть три основные версии объяснения происхождения слова страх (см. ЭС 1996, т. 3., с. 772). В соответствии с первой это слово вначале номинировало определённую угнетающе действующую на психику человека ситуацию (лат. strages «опустошение, поражение, повержение на землю»). Получается, что имеет место метонимия не страха как номинанта эмоции, а наоборот, наименование конкретной неблагоприятной для человека ситуации переносится на его ощущения. Если же принять вторую версию происхождения слова страх, согласно которой оно первоначально коррелировало с вербальным актом угрозы одного человека другому (лтш. struostit «угрожать, строго предупреждать»), то в этом случае опять же метонимизируется определённый речевой поступок, но не номинант эмоции. Если принять во внимание третью версию происхождения слова страх, то можно заключить, что осуществляется перенос с наименования физических действий человека на его внутренние переживания (европейская форма *treso – «трясти») (ЭС 1996, т. 3., с. 722). Кстати, попутно укажем на возможный культурно-языковой реликт – устойчивое выражение в русском языке – «трястись от страха». Возможно, эмоциональное значение у слова страх не первично, поскольку многие версии этимологического анализа обнаруживают у него первичность «физического» значения.

На этимологии слов, обозначающих ЭК в немецком и русском языках, детально мы остановимся позже. Здесь же сделаем самые общие замечания о полисемии знаков, один из ЛСВ которых корреспондирует с эмоциоконцептосферой. Мышление архаичного и в значительной степени ещё средневекового человека (см., напр., Carruthers 1994, p. 8-9) не было в состоянии чётко дифференцировать понятия причины и следствия, внешнего и внутреннего. Они ему представлялись в силу недостаточности развития абстрактного мышления в форме содержательно единого, целостного, нерасчленённого процесса. Данный вывод опирается на известную научно обоснованную и, как кажется, всеми принимаемую концепцию изначальной, первичной предметности человеческого мышления: обозначение реальных объектов материально воспринимаемого мира, как правило, предшествует наименованиям абстрактным. Абстрактные понятия формируются по мере освоения человеком окружающего его мира, по мере социализации Homo sapiens. Иначе говоря, мышление развивается по формуле «от конкретно-предметного к обще-абстрактному».

В этой связи любопытны результаты фактических наблюдений некоторых современных лингвистов-этнографов, изучавших в недавнем прошлом (середина XX столетия) язык и психологию носителей сохранившихся нецивилизованных (в сравнении с западными!) культур Океании. В данных культурах, по мнению исследовательницы К. Лутц, слова, обозначающие эмоции, в частности в языке инфалук, рассматриваются его носителями, пользователями скорее «как сообщения о связи лица и события (в особенности затрагивающие другое лицо), чем сообщение об интроспекции своих собственных состояний» (Lutz. – Цит. по: Вежбицкая 1997д, с. 389–390. – Курсив наш. – Н.К.).

Все типы номинаций (прямая, вторичная, косвенная) представляют собой знаковые образования. Основное же различие между первым и двумя другими типами номинации сводится к тому, что при вторичных и косвенных обозначениях имеет место переосмысление выражаемых ими сущностей. Данный семантический процесс нередко приводит к приобретению вторичными и косвенными номинациями различных коннотативных, в том числе и эмотивных, признаков.

С прагматико-семасиологической точки зрения вербальные знаки вне зависимости от их отнесённости к вышеназванным типам номинаций учёными классифицируются на нейтральные и эмотивные (Бабенко 1989; Шаховский 1988), что определяется соответствующим наличием/отсутствием или же доминированием в их содержательной структуре логического/эмоционального семантического компонента. Так, В.И. Шаховский предлагает следующую типологию вербально оформленных знаков (лексем): обозначение (или номинация), описание (или дескрипция), выражение (или экспликация). Последний тип вербализации эмоций принято считать собственно эмотивами. К ним относятся, к примеру, инвективы (Шаховский 1988, с. 31).

Не нейтральная символизация эмоций имеет место не только в классическом случае их экспликации, но также и при их дескрипции. Так, в качестве примера символизации конкретной эмоции, испуга, в творчестве А. Белого Л.А. Новиковым приводится образ распахнутой зияющей двери. В другом же месте этого же произведения русского орнаментального прозаика «символизация испуга перед роковой неизбежностью даётся <...> через ощутимый физиологический ряд, сопровождающий подобные переживания и мысли (ощущение гадкой слизи, потекшей по позвоночнику)...» (Новиков 1990б, с. 142). Здесь, используя терминологию В.И. Шаховского, речь идёт о дескрипции эмоции.

Данный тип вербальной символизации эмоций строится на знании носителей языка человеческой физиологии, на житейском опыте наблюдения соматико-физиологических реакций организма человека и приматов. Дескрипции эмоций при этом нередко основываются на натуральных жизненных ситуациях. Это обстоятельство, на наш взгляд, объясняет нам межкультурные, межэтнические корреспонденции вербального описания одних и тех же эмоций. Так, по наблюдениям исследователей (Ekman, Friesen 1981, p. 80-84), эмоция отвращения вызывается обычно физиологией запаха (smell) (канал коммуникации человека с миром – осязание). Отсюда, как мы понимаем, следует и соответствующая реакция человека – его стремление прикрыть нос и рот. Гнев – физиолого-психическая реакция человека, выражающаяся в покраснении глаз, лица и в целом тела. Отсюда и соответствующая легко идентифицируемая нами символизация данной эмоции, в том числе и вербальная, в частности дескриптивная (по красн еть от гнева, vor Zorn, vor Wut rot werden и т.п.).

Резюмируем изложенное выше. Лексические средства языка мы считаем важнейшим инструментом формирования и развития феномена ЭК, поскольку «наличие слова (отдельной лексической единицы) служит прямым свидетельством существования понятия, а при его отсутствии имеются, в лучшем случае, лишь косвенные свидетельства» (Вежбицкая 1999, с. 294). Слово – не только базисная номинативная единица, но и, как установлено в нейролингвистике, один из способов хранения информации, смысла в человеческом мозгу. Лексические средства, оязыковляющие эмоциональную концептосферу, могут выступать как первичные, вторичные и косвенные номинанты. Как правило, на современном этапе развития языков эмоции вербализуются вторичными и косвенными способами номинации. Лексемы, оязыковляющие мир эмоций, с прагматико-семасиологической точки зрения (Шаховский 1988) могут классифицироваться на прямые номинанты (радость, страх и т.п.), дескрипторы (дрожащие руки и т.д.) и экспликанты (подлец, козёл и т.д.).

2.2. Фразеологические эмоциональные концепты

Предложенная читателю выше, во «Введении», дефиниция ЭК содержит указание на средства их оязыковления – словный и сверхсловный (несколькословный) виды номинаций. Сверхсловные номинации действительности – это комплексные сложные в структурном отношении знаковые образования. Они традиционно являются объектом изучения не только лингвистов, но и их смежников – прежде всего семиотиков, логиков и когнитивных психологов. Так, в частности, логиками ведутся жаркие споры о том, обозначают ли комплексные устойчивые двусоставные номинации одно или два понятия; среди когнитивистов нет единого мнения о том, обязательно ли хранится информация в человеческом мозгу в максимально свёрнутом виде (слове) или же её хранение может быть и более развёрнутым и т.п.

В лингвистике не менее дискуссионный характер имеют многочисленные вопросы, касающиеся классификаций сверхсловных номинаций (структурной, семантической, структурно-семантической, функциональной) (Виноградов 1977, с. 140-161; Чернышева 1993, с. 61-70 и др.), их моделирования (Савицкий 1993), функций, способов и причин образования и т.д. (Копыленко, Попова 1989; Телия 1996). Нет разногласий среди фразеологов, пожалуй, в одном: устойчивые словесные комплексы (фразеологические единства, сращение, т.е. идиомы, фразеологические выражения, афоризмы, клише равно как и структурно-семантически близкие им пословично-поговорочные выражения) следует считать наиболее ценным лингво-культурологическим материалом, изучение которого необходимо не только для филологов, но и представителей всех гуманитарных наук (Добровольский, Караулов 1993, с. 5-15; Солодуб 1994, с. 55-71 и др.). Культурологическая значимость фразеологизмов, пословиц и поговорок часто отмечалась многими известными отечественными и зарубежными этнографами, историками, психологами, в целом культурантропологами (Арнольдов 1987, с. 6-8; Гуревич 1989; Клакхон 1998; Нойманн 1998, с. 36-40; Стефаненко 1999, с. 77-85). Сегодня действительно в высшей степени актуальными в филологии признаются работы исследователей (см.: Солодуб 1990, с. 55-65; Феоктистова 1999, с. 174-179; Eismann 1999, с. 41-51), в поле зрения которых оказываются устойчивые, клишированные речевые высказывания, наиболее рельефно демонстрирующие самобытность, оригинальность языкомышления того/иного лингвокультурного сообщества. Среди них к числу наиболее перспективных в плане поиска специфических черт конкретных этносов принято относить в первую очередь фразеологизмы, пословицы и поговорки, поскольку эти комплексные номинации достаточно эксплицитно отражают саму специфику познавательного опыта того/иного социума, особенности его мировидения.

Значительное внимание, уделяемое учёными в последнее десятилетие фразеологическому виду номинации мира (Добровольский, Караулов 1993, с. 5-15; Савицкий 1993; Телия 1996 и др.) объясняется главным образом необходимостью решения многих методологически новых задач в новых парадигмах (прежде всего в лингвистическом концептуализме и лингвокультурологии).

Фразеологические номинации по сравнению с лексемными обладают более сложной знаковой структурой; многие из них, в частности пословично-поговорочные выражения, нередко в лингвистике рассматриваются как своеобразные самостоятельные (микро)тексты. Для них свойственны важнейшие формальные и содержательные признаки текста (Рождественский 1996, с. 27-59). В данном типе фразеологических номинаций «свёрнутым» оказывается достаточно большой объём информации. Причём эта информация является в значительной мере культурно маркированной и культурно значимой, поскольку рассматриваемый вид номинации актуализирует, как правило, социально наиболее релевантные явления на том/ином этапе развития этноса. Хорошо известно, что вербализуются действительно значимые для человека феномены человеческой цивилизации и культуры (Вебер 1990а, с. 374-375; Hudson 1991, p. 9-11).

Никак нельзя согласиться с иногда высказываемым в лингвистике мнением о языковой избыточности фразеологической номинации как таковой. «Основной единицей языка является слово, а фразеологизмы – это избыточные средства языка» (Синюк 1999, с. 164). Помимо экспрессивной фразеологизмам в той/иной степени свойственны и другие многочисленные общеязыковые функции (коммуникативная, когнитивная, кумулятивная и т.д.).

На наш взгляд, заслуживает самого пристального внимания точка зрения некоторых учёных, согласно которой информация хранится в нашем мозгу исключительно как «коммуникативные фрагменты» – «единицы, лежащие в основании мнемонического владения языком» (Гаспаров 1996, с. 118). Ими, как мы понимаем, фиксируется говорящим и распознаётся слушающим целостность образа той/иной ситуации. К ним относятся, в том числе, и сверхсловные номинации (словосочетания, речевые клише, штампы, идиомы и т.п., т.е. комплексные, готовые к употреблению выражения и т.п.). По Б.М. Гаспарову, рассматривающего свойства языковой памяти человека и, в частности, способы хранения информации, «именно коммуникативные фрагменты являются первичными, целостными, непосредственно узнаваемыми частицами языковой материи, составляющими основу нашего обращения с языком в процессе языкового существования, а не отдельные слова в составе этих выражений...» (Гаспаров 1996, с. 123-124. – Курсив наш. – Н.К.). В своих дальнейших рассуждениях, однако, автор приведённой цитаты менее категоричен; полностью он не отрицает мнемонических возможностей у отдельных слов, распространяя свои утверждения на «огромное большинство случаев» (Гаспаров 1996, с. 124, с. 133-134). Когнитивный процесс хранения смыслов и их использование человеком в коммуникации осуществляется, судя по результатам многочисленных исследований (см. подробнее: Кубрякова, Шахнарович 1991, с. 141-220; Кубрякова 1996б, с. 97-99), посредством разных знаковых образований – как сверх-, так и однословных.

Поскольку в основу фразеологических комплексных обозначений, как правило, положены образы (см., напр.: Кожин 1980, с. 73-76), образное, оценочное переосмысление формирующих их компонентов, то указанный вид номинации представляет большой интерес и для эмотиологов, изучающих фразеосемантическое поле эмоций в разных языковых культурах. Как комплексная форма организации знакового пространства фразеологическая номинация фиксирует собой (часто оценочно) и способы мыслительной деятельности человека, и сами её результаты.

Архитектоника фразеологически оформленного ЭК в принципе идентична архитектонике концепта лексического: она содержит три компонента – понятие, оценку и образ. И при лексической, и при фразеологической вербализации эмоций статус доминанты может приобрести любой из данных компонентов. Если, как было отмечено в предыдущем параграфе, образно-оценочный компонент в структуре внеконтекстного языкового знака – слова – оказывается ведущим, то мы имеем дело с эмотивом. Если же доминирующим является логический компонент в структуре слова, то в таком случае речь идёт о нейтральном вербальном знаке.

Исследователями (Шаховский 1988) установлено, что эмотивный контекст, в котором употребляется нейтральное слово, может «наводить» эмотивные семы в его семантику. При этом логический компонент значения нейтрального слова смещается на его периферию, а оценочно-образные семантические компоненты оказываются в его центре. В отличие от лексемных фразеологические номинанты, оформляющие соответствующие концепты, в силу своей объёмной структуры и семантики (фразеологизм = гиперкраткий текст) коммуникативно более самостоятельны, а иногда и самодостаточны, чем, собственно говоря, и обусловлены их успешные активные внеконтекстные лингвокультурологические штудии филологами (см.: Бабаева 1997; Дмитриева 1997; Рождественский 1996, с. 43-60). Большая коммуникативная значимость и относительная самостоятельность фразеологизмов, в особенности пословиц и поговорок и близких им устойчивых высказываний, однако, не служит гарантом их внеконтекстной стерильности.

По аналогии с отмеченной выше прагматико-семасиологической классификацией эмоциональных лексем (Шаховский 1988) эмоциональные фразеологизмы могут быть а) экспликантами (сидеть на мели, im Dreck sitzen и т.п.), дескрипторами (красный как рак, sich (D) die Augen rot weinen, es war ihm rot vor den Augen и т.п.) и в) собственно номинантами (тоска берёт, сгорать от стыда, der Neid frisst an j-m, vor Neid platzen и т.п.). Эмотивными при этом являются фразеологизмы-экспликанты, в семантической структуре которых абсолютно доминируют оценочно-образные компоненты. Порождение, употребление и восприятие фразеологизмов-экспликантов обусловлены коммуникативными интенциями говорящих, принимающих во внимание в общении друг с другом «диасистематические сведения о слове – стилистические пометы, коннотации («ирон.», «пренебр.», «оскорб.», «груб.», «вульг.»)» (Schaeder 1987, S. 104. – Перевод наш. – Н.К.). Вхождение стилистически маркированных слов на правах облигаторных компонентов в структуру фразеологизмов-экспликантов – одна из важнейших причин эмотивности последних.

Поскольку фразеологические номинации в силу своей объёмной структуры по сравнению с лексемными номинациями несут обычно б о льшую информационную нагрузку, то можно допустить их более развёрнутую, более детальную образно-оценочную нагрузку. Известной нарративностью обладают в особенности пословично-поговорочные высказывания, в которых предлагается эксплицитно выраженная оценка того/иного фрагмента лингвистически объективируемого мира. Оценка как компонент фразеологического ЭК, в том числе и фразеологически оформленного, обусловлена его ярко выраженной морально-дидактической направленностью. Категория оценки, имплицитно или эксплицитно присутствующая во многих вербальных знаках, создаётся образностью. Оценка, как известно, может быть рациональной и эмоциональной (Вольф 1985 и др.). Использование в коммуникации того/иного типа образа – конкретного (воспринимаемого воображением), эмоционального (воспринимаемого чувством) или мёртвого (воспринимаемого рассудком) (Балли 1961, с. 104-105) предопределяет реакцию реципиента на само вербальное высказывание.

Фразеологические номинации (многие афоризмы, пословицы, поговорки и т.д.) как своеобразные (микро)тексты обладают такой семантико-прагматической характеристикой, как образность, благодаря которой тот/иной эксплицированный концепт объёмно и глубоко рефлексируется его носителями, с одной стороны, и, следовательно, обладает для него в коммуникации большой лингвопсихологической фасцинацией, – с другой.

В качестве примера, иллюстрирующего оценочно-образные коннотации фразеологически оформленных ЭК, приведём несколько пословиц, содержащих в качестве структурного элемента лексему печаль: а) День меркнет ночью, а человек печалью; б) Ржа железо ест, а печаль сердце; в) Железо ржа поедает, а сердце печаль изнуряет; г) Моль одежду ест, а печаль человека; д) Что червь в орехе, то печаль в сердце.

В представленных здесь микротекстах эмоция печали метафоризуется и, в том числе, персонифицируется. Поскольку всякая метафора строится на сравнении, уподоблении самых различных «фактов» культуры, небезынтересно указать на ассоциативные признаки рассматриваемого концепта в русском языковом сознании. В русском этносе печаль ассоциирована с ночным временем суток, которое, как известно, противопоставляется дню, обладающему (по крайней мере, в европейской культуре) положительной образной коннотацией (см. пример (а). Глагольная лексема меркнуть отрицательно окрашена: «Меркнуть – постепенно утрачивать яркость, блеск. Звёзды меркнут. Меркнет взгляд. Меркнет слава» (ТС 1995, с. 343). Следовательно, печаль, овладевшая человеком, лишает его сил, энергии и жизнерадостности. Отрицательно характеризуется интересующий нас концепт и в других пословицах, образно осмысливших его: печали приписывается соматическая деструктивность. Человек, пребывающий в печали, морально подавлен, измучен. Употребление слова печаль в одном синтагматическом ряду с отрицательно коннотатируемыми в русском языковом этносе лексемами печаль, ржа, моль и червь, как думается, достаточно образно раскрывает её оценочную характеристику. Носители русского языка при распредмечивании концепта печали ярко и экспрессивно изображают психосоматическое воздействие соответствующей эмоции на душевное и физическое состояние человека. Образы, ими при этом избираемые, нередко граничат с натурализмом (печаль – это червь, моль и т.п.). Русское языковое сознание ассоциирует печаль с «идеей пожирательства» (терминология Э. Нойманна – Нойманн 1998, с. 42). Печаль подобно некоему мифическому существу или же существу реальному медленно поедает человека, его тело и душу.

Заметим, что во многом аналогичные (правда, далеко не всегда совпадающие) ассоциативно-образные признаки у печали (Trauer) обнаруживаются также во фразеологическом фонде и немецкого языка, напр., Kummer macht alt vor den Jahren; Kummer vertreibt Schlummer; Sorgen und Kummer rauben den Schlummer; Kummer verzehrt die Leute и др.

При восприятии сверхсловных номинаций, многие из которых отражают эмоциональную ипостась жизни человека, в его языковой памяти легко всплывают многочисленные ассоциативно-образные коннотации как результат соположения фрагментов разных понятийных сфер. Вывод ряда лингвистов (Копыленко, Попова 1989, с. 50; Мелерович, Мокиенко 1997, с. 18-19 и др.) о том, что образами обладают материальные (не абстрактные) объекты мира положительно верифицируется фразеологическими номинациями и эмоций, о чём говорят приведённые выше языковые примеры (оценочные слова типа «червь» и т.п.). Продуктивными для рассматриваемого вида номинации при этом являются анатомические органы человека (Голованивская 1997, с. 229-230). Так, к примеру, сердце, согласно наивной анатомии, – это средоточие эмоций (сердце разрывается, сердце болит и т.д.). Специальными лингвистическими исследованиями (Козеренко, Крейдлин 1999, с. 269-277; Черданцева 1988, с. 78-92; Lutz 1982; Sager 1995, S. 64-65) установлена достаточно высокая продуктивность символической вербализации соматизмов в паремиологическом фонде самых разных языковых культур. Фразеологические номинанты нередко приводят к формированию символов. Например, фразеологизм «сидеть сложа руки» превратился в символ безделья (Черданцева 1988, с. 87-88).

Экспериментально в физиопсихологии установлено принципиальное совпадение соматического оформления переживаемых эмоций у людей разных этносов (Пиз 1995, с. 21-22). Так, при переживании чувства счастья «у людей независимо от их этнической принадлежности появляется улыбка (smile); при страхе поднимаются брови, расширяются зрачки...» (Wiggers. – Цит. по: Buller 1996, p. 291. – Перевод наш. – Н.К.). В данном «физиологическом» факте, по всей видимости, кроется причина наличия в разных языках содержательно и часто структурно эквивалентных устойчивых речевых выражений, ср. напр., в немецком языке sich die Nase zuhalten и, соответственно, в русском – зажимать нос (при дурном запахе) и мн. др.

Интересные замечания о происхождении словосочетаний, метафорически описывающих эмоции человека, обнаруживаем в одной из работ К. Бюлера, умело сопоставившего косвенные типы номинаций с результатами экспериментальных данных психолога В. Вундта. По мнению К. Бюлера, появление в современном языке метафор, относящихся к восприятию, имеет «мимическое» происхождение. «Горькое» страдание, «сладкое» счастье и «кислый» отказ являются не свободными изобретениями поэтов, а совершенно отчётливо видимыми выражениями человеческого лица. <...> Наш собственный обиходный язык в его прозаическом использовании до краёв наполнен подобного рода физиогномическими характеристиками; они составляют значительную часть «поблёкших», то есть не привлекающих к себе внимания, метафор» (Бюлер 1993, с. 319–320. – Курсив наш. – Н.К.).

Дескрипции равно как и экспликации эмоций актуальны для любого человеческого сообщества в силу выполняемых ими важных культуро-психолого-витальных функций. К числу наиболее релевантных функций процесса символизации эмоций относится психологическая самозащита индивидов. Анализ онтогенеза речи показывает раннее обращение детей к символизации эмоций (именно вербальной экспликации и дескрипции) с целью устрашения противника и иллюстрации собственной физической силы и бесстрашия. Вербальная символизация эмоций – «сочинение и исполнение устрашающих песен (нередко в сочетании с её невербальным типом – татуировки на груди, публичная демонстрация шрамов, бряцание оружием и т.п.)» с этой же целью активно и успешно использовалась, в частности, древними германцами в их походах (Sager 1995, S. 58-60. – Перевод наш. – Н.К.).

Дата добавления: 2015-07-02