Н. А. Красавский 20 страница

Общеизвестна недифференцированность, выражаясь современной лингвистической формулировкой, частеречная принадлежность слов в языках, «бытовавших» в далеком прошлом. При этом, как указывает авторитет мировой лингвистики французский исследователь А. Мейе, в древности между именами существительными, употребляемыми в генитиве, и прилагательными было значительно больше общих семантических и формальных черт, свойств, чем в современных индоевропейских языках (Мейе. – Цит. по: Осипова 1990, с. 161). Более того, субстантивы и прилагательные многие учёные рассматривают как полноценные языковые варианты, как взаимозаменяемые лингвокогнитивные элементы (см.: Мейе 1938, с. 353-354; Иванов 1963, с. 133. – Цит. по: Осипова 1990, с. 161).

В-третьих, следует отметить принципиальную релевантность вопроса первичности значений слов, обозначающих эмоции, точнее говоря, сам характер тех значений, которые были свойственны изначально в высшей степени размытым языковым единицам, имеющим, в том числе, и отношение к чувственной сфере человека. Этимологические данные показывают, что «эмоциональные» лексико-семантические варианты, как правило, вторичны по своим хронологическим параметрам в значении анализируемых слов. Иначе говоря, слова, номинирующие эмоции в немецком и русском языках, первоначально обозначали фрагменты преимущественно физического мира (или же реже физиологического). Обычно данные слова, семантика которых на раннем этапе их существования была диффузна, номинировали следующие физические измерения: а) совершение физических действий, в том числе и человеком (Beklemmung, Entsetzen, Entruestung, Gefallen, Gram, Scheu, Schreck, Schrecken, Raserei, по одной из версий также Grauen, Entzuecken, Kummer, страх, ужас и др.); б) физические свойства предметов (Truebsal, гнев, ярость); в) узость пространства (Angst).

Данной лексикой обозначались также и физиолого-витальные процессы: а) состояние человека (Angst – в значении «удушие», Trauer, Ingrimm – в значении «болезненное самочувствие», б) Genuss – «приём, поглощение пищи», Behagen – «сытость», Wehmut, Koller – «боль в животе»). Исследуемые слова в прошлом иногда также обозначали факты, события, вызывающие соответствующее психическое состояние (Grausen – «ужасное событие», Vergnuegen – «весёлое мероприятие, праздник», Behagen – «хорошее самочувствие»). Этимологическими словарями зафиксировано одно немецкое слово, обозначающее область утилитарной ценности (Genuss – «выгода», «польза» – по одной из версий). Эти факты подтверждают правомерность вывода некоторых исследователей, полагающих, что человеческий лексикон «располагает малым количеством слов, которые с самого начала обозначали феномены психики» (Ортега-и-Гассет 1990, с. 76).

Вышеизложенный материал позволяет, следовательно, утверждать, что часто реальные события, явления, предметы, вызывающие определённые эмоциональные реакции у древнего человека, ни на уровне мышления, ни, тем более, на уровне языка не дифференцированы. Они представляли собой некий единый комплекс общих представлений человека о самом реальном объекте физического мира и соответствующем эмоциональном отношении к нему.

Известный скандинавовед-этимолог М.И. Стеблин-Каменский пишет: «Весьма вероятно, что в более отдалённую эпоху многие отвлечённые обозначения явлений («война», «битва») или переживаний («ненависть», «ужас» и т.п.) были обозначениями более или менее человекообразных существ» (Стеблин-Каменский 1978, с. 35-36). Можно предположить, что в древности человек относился к переживаемым эмоциям как к чему-то вполне реальному, существующему в действительности. Эмоции, являющиеся в нашем современном понимании некими лингвокогнитивными абстракциями, отождествлялись в древности с объектами предметного мира. Интересными в этой связи представляются рассуждения лингвиста-этнолога К. Остхеерена, рассматривающего семантику и этимологию понятийного поля «радость» в древнеанглийском языке. Он связывает осмысление человеком чувств с таким экстралингвистическим фактором, как христианство, сменившим язычество. В язычестве, по его мнению, первоначальное понятие радости корреспондировало с культовыми, обрядовыми действиями: играми, танцами, пением. Радость – это было нечто обязательное воспринимаемое зрительно и на слух; представление об этом чувстве имело очень мало общего с тем, что является внутренним состоянием современного человека (Ostheeren. – Цит. по: Феоктистова 1984, с. 45).

Приведённые здесь нами собственные лингвистические факты, а также языковой материал, описанный другими исследователями, со всей очевидностью подтверждает правомерность мнения учёных о том, что человеческое мышление действительно движется от более конкретного к более абстрактному. Считаем также важным указать на сам характер подобного рода мыслительного движения. Первичные значения слов покрывают собой преимущественно физически воспринимаемые объекты действительности, а также физиолого-витальные процессы. Их наречения переносятся на ментальный, внутренний, психический мир человека. Эти переносы (см. напр., классические примеры с метафорой, метонимией) основаны на уподоблении феноменов, принадлежащих к разным формам действительности, разным сферам бытия.

В-четвертых, представляется важным рассмотреть исследуемые слова на предмет выявления трансформаций (в том числе, специализации, сужения и расширения) их семантики в диахронической плоскости немецкого и русского языков и установления первичных и вторичных значений. Решение этой исследовательской задачи предполагает максимально тщательное использование этимологической эмпирической базы, учёта всей богатой палитры версий о первичности и, соответственно, вторичности того/иного значения у слова. Совершенно естественны и очевидны возникающие при этом некоторые сложности, связанные как с самой многовариантностью толкований происхождения интересующих нас слов (см. напр., Behagen, Gefallen, Grauen, радость, страх), так и их семантической диффузностью. Здесь же следует указать и на приблизительность, неполноту этимологических данных в отношении ряда слов (отрада, гнев, тоска, Furcht).

Этимологические данные, которыми мы располагаем, говорят о том, что большинство проанализированных языковых единиц, как правило, за счёт конкретизации сужают свои синкретичные значения. Последние приобретают со временем свойства точности, всё большей определённости, что детерминируется общим развитием человеческого мышления, его всё возрастающими эвристическими возможностями освоения мира. Наиболее очевидно наблюдаем данный гносеолого-семантический процесс в словах Beklemmung, Grauen, Scheu, Truebsal, Kummer, Wehmut, Grimm, Ingrimm, Zorn, боязнь, ярость. Вместе с тем следует отметить некоторые немногочисленные случаи (3) расширения значений слов, номинирующих эмоции в немецком языке (Freude, Lust, Trauer). Так, например, слово Lust первоначально в древневерхненемецком языке номинировало исключительно конкретный тип поведения человека – «распутство». В современном же немецком языке оно, сохранив с небольшой трансформацией данное значение, приобрело и другой смысл – обозначение всякого желания, не обязательно желания сексуального удовлетворения. Примечательно, что чётко выраженного расширения значения среди исследуемых слов русского языка нами не обнаружено, что, вероятно, объясняется меньшим объёмом проанализированного русскоязычного материала и, кроме того, его менее качественным этимологическим описанием.

Зафиксированные нами противоположные по своей сути семантические процессы, характерные для ряда в современных сопоставляемых языках номинантов эмоций, – сужение и расширение – иллюстрируют лингвокогнитивную дифференциацию человеческим языковым сознанием объектов различных форм действительности, в том числе и языковой. Причины, лежащие в основе отмеченных семантических процессов, различны – собственно языковые, исторические, этнографические, социальные, психологические. На них мы остановимся в следующих разделах работы при анализе парадигматических и синтагматических связей номинантов эмоций в немецком и русском языках, что, на наш взгляд, соответствует самой логике изложения материала. Здесь же ограничимся несколькими самыми общим замечаниями.

Психологизм значений слов, большинство которых изначально не обозначает человеческие эмоции, выводится из присущей любому, в том числе и архаичному человеческому сообществу, общей антропоморфности. Последняя, в свою очередь, есть результат постепенной социализации человека. Языковой материал показывает, что слова, обладающие первичными «физическими» значениями, со временем (и до, и вовремя Средневековья) всё более интенсивно обрастают эмоциональными смысловыми оттенками, эмоциональным «налётом», который впоследствии вытесняет «физические» семы либо совсем из структуры значения определённого слова, либо на его периферию. Само же переструктурирование «мельчайших элементов мысли» – сем – в рамках значения/значений слов можно квалифицировать, по нашему мнению, как результат такой человеческой ментальной операции, как перенос наименований, главным образом, с физических объектов мира, а также (правда, в меньшей степени) и с физиологических состояний человека, на фрагменты психического, в целом духовного мира. Данный перенос, имеющий гносеолого-лингвистический характер, основан на элементарном сравнении фрагментов мира в целом и обнаружении в них Homo sapiens разнообразных аналогий, сходств (напр., функциональных, формальных и т.п.).

Трансформации значений слов происходят во многом благодаря расширению контекста их употреблений. Чем более актуальными для сознания человека оказываются ещё не вербализованные, но уже интуитивно осознаваемые им эмоциональные смыслы, тем более интенсивно проявляют себя различного рода метафорические переносы (в самом широком смысле данного слова).

Симптоматичным в этой связи является происхождение ряда немецких и русских номинантов эмоций от мифических образов (Wut < Wotan, Furor(e) и фурор < Фурия, Panik и паника < Пан). Здесь налицо перенос наименований фрагментов древней (в прошлом чрезвычайно релевантной) мифологической картины мира на ткань эмоциональной языковой картины мира. Не менее любопытно так же и происхождение русского слова радость, которое по одной из этимологических версий, якобы, произошло от формы * arda, имени одного из славянских вождей.

Заслуживающим нашего внимания следует признать и факт терминологического использования слов Entzuecken, Entsetzen, Seligkeit в немецком языке первоначально в мистике и религии. При этом следует указать на значительное место мистики в жизни человека в эпоху раннего европейского средневековья. Благодаря ей в это время, по мнению ряда учёных, наиболее активно реализуются креативные тенденции, которые привели к созданию новых языковых форм и структур, особенно в сфере номинации, включая словообразование. «В поздней мистике 17 века и в опиравшемся на неё пиетизме также происходит существенное обновление вокабуляра, призванного обозначить внутренний мир человека. <...> Словарь, передающий этот внутренний мир, первоначально развивается именно в этих видах религиозной литературы и лишь затем проникает в художественную литературу 18-19 столетий» (Семенюк 1990, с. 41. – Курсив наш. – Н.К.).

В-пятых, укажем на такой достаточно банальный факт, как наличие генетических связей номинантов в немецком и русском языках со словами целого ряда других языков (обычно германскими и, соответственно, славянскими, а также санскритом, древнегреческим, латинским).

И в заключение следует отметить небольшое количество номинантов эмоций, непосредственно заимствованных как обозначения сферы человеческих чувств в немецком (3 единицы – Panik, Furor (e), Spass) и русском языках (2 единицы – паника, фурор) на их позднем этапе развития.

РАЗДЕЛ 2.

ЛИНГВОКУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ЭМОЦИОНАЛЬНЫХ КОНЦЕПТОВ В ЛЕКСИКОГРАФИИ

1.0. Общие замечания

В лингвистике как, впрочем, и в любой другой научной дисциплине можно выделить ряд проблем, принципиально не теряющих своей актуальности несмотря на их постоянное обсуждение учёными, несмотря на объективную смену приоритетов в рамках той/иной отрасли научного знания. Лучшим аргументом здесь может служить анализ самого характера, направленности серьёзных публикаций как отечественных, так и зарубежных учёных. К такого рода вечным научным лингвистическим, точнее – лингвофилософским – проблемам следует отнести, на наш взгляд, «лексикографический вопрос». Его можно назвать излюбленным объектом многочисленных филологических исследований как в прошлом, так и в наши дни. «Возраст» актуальности лексикографической проблематики обусловлен самыми различными факторами, причём не только и, более того, мы бы сказали, не столько интралингвистическими, сколько экстралингвистическими.

При этом имеется в виду в первую очередь не только практическая польза словарного дела, но и его безусловная теоретическая ценность, в частности, важность создания специального метаязыка, позволяющего объяснять языковые значения, а значит, и сам мир. Думается, что в хорошо известном лингвистической общественности афоризме, приписываемом великому немецкому философу Л. Витгенштейну, «научитесь правильно определять значения слов, и вы избавите мир от половины его заблуждений», нет ни следа гиперболы. В самом деле, актуальность лексикографических изысканий в значительной степени связана с такой фундаментальной, центральной для всякой гуманитарной науки проблемой, как «язык и мышление». Пожалуй, трудно найти, в частности в лингвистике, другой вопрос, которому бы уделялось столько внимания, и который не становился бы постоянным предметом многочисленных жарких дискуссий.

Можно с уверенностью прогнозировать сохранение актуальности «лексикографического вопроса» в филологии в обозримом будущем, что объясняется перманентно протекающим процессом освоения человеком мира, постоянно увеличивающегося (на определённых этапах развития цивилизации в геометрической прогрессии) багажа его теоретических и практических знаний.

Лексикография успешно и интенсивно развивается в XX столетии, особенно в его второй половине, объяснение чему видится во всё более существенном углублении человеческого знания, в расширении его границ. Процесс активного распредмечивания человеком действительности объективно предполагает появление новых понятий, их признаков, которые «обречены» на свою вербализацию, прежде всего на уровне лексемной номинации. Их оязыковление является одним из условий человеческой коммуникации, обеспечивающей полноценную жизнедеятельность Homo sapiens. Эффективность человеческого общения посредством вербальных знаков зависит во многом от адекватности, степени полноты определения существующих представлений, понятий, концептов, в целом любых других наших ментальных поступков. Вербализация и соответствующее определение последних – это безусловная прерогатива естественного и семантического языка (т.е. языка описания семантики, метаязыка).

Результаты дефинирования ментальных операций, совершаемых человеческим сознанием при освоении им как реального, так и виртуального мира, фиксируются специальным объяснительным текстом, представляющим собой, согласно лексикографической терминологии, словарную статью. Словарная статья – ключевое понятие лексикографии. По своему функциональному предназначению она несёт в себе информацию, содержащуюся на всех уровнях языка – фонологическом, лексическом (лексико-семантическом), фразеологическом, грамматическом. Словарная статья, по сути, вербально фиксирует собой «алфавит идей», биографические данные того/иного понятия, мыслительных образований, и, следовательно, в целом и историю развития человеческой цивилизации.

Лексикографы (см., напр., Kuehn, 1978; Schaeder, 1987) словарную статью квалифицируют как самостоятельный тип текста, обладающий соответственно специфической архитектоникой и содержанием. Германист П. Виганд пишет: «Словарная статья – это упорядоченная совокупность лексикографических текстовых элементов и/или лексикографических текстовых блоков (Textbausteine)» (Wiegand P. – Цит. по: Schaeder, 1987, S. 104. – Перевод наш. – Н.К).

На нынешнем этапе развития лексикографии (в особенности зарубежной) основательно разработаны требования к структуре и содержанию словарной статьи, выполнение которых, правда, нередко проблематично в силу самых разных причин (ограниченный объём данного типа текста, дискуссионность и, более того, нерешённость ряда концептуальных теоретических вопросов, в частности, вопросов семасиологического свойства и мн. др.). Несмотря на указанные сложности созданы толковые словари, в целом удовлетворяющие предъявляемым к ним основным требованиям: указание леммы; сведения об орфографии, орфоэпии леммы, её морфологический и синтаксический «паспорт»; диасистематические сведения – стилистические пометы, указание источников заимствования, индекс частотности, коннотации («ирон.», «пренебр.», «оскорб.»), нормативные данные («спорно», «некорректно», «неправильно»); толкование (объяснение) лексического значения слова (дефиниция) (подробнее см.: Schaeder, 1987, S. 104-106).

Некоторые исследователи аргументировано высказывают суждение об инструктивном характере словарных статей (Instruktionstexte), которые указывают их пользователям «правильное, нормативное и наиболее регулярное употребление (Gebrauch) лексических единиц», что в обязательном порядке предполагает их речевые иллюстрации в самой структуре данного типа текста (Textsorte) (Schaeder, 1987, S. 105. – Перевод и курсив наш. – Н.К.). В своей монографии выше цитируемый немецкий лексикограф напоминает читателю давно уже ставшее крылатым изречение Л. Витгенштейна:»Die Bedeutung eines Wortes ist sein Gebrauch in der Sprache» («Значение слова есть его употребление в языке»), методологическую значимость и актуальность которого, по Б. Шедеру, следует учитывать прежде всего составителям языковых словарей (Schaeder, 1987, S. 106. – Перевод наш. – Н.К.).

Словарная статья, таким образом, в действительности является достаточно надёжным способом получения как обширной лингвистической, так и общекультурной (пусть и в миниатюре) информации для её пользователя. Ещё раз хотим акцентировать наше и читательское внимание на лингво-культурологической релевантности примеров, иллюстрирующих не только правила, нормы употребления лексических единиц, обозначающих определённые, в частности и в особенности, культурные концепты, но и место последних в социальной системе ценностей их продуцента и носителя. Словарная статья в сжатом, концентрированном виде представляет результаты освоения носителями того/иного этноса объективного и субъективного мира.

Как текст словарная статья имеет специфическую структуру, определённые «правила игры», которые, в свою очередь, зависят от среды её лингвокультурного обитания – типа лексикографического источника. По традиции существующие словари обычно классифицируют на филологические и энциклопедические. Первые из них призваны фиксировать фрагменты так называемой наивной картины мира, включающей в себя все те знания, которыми обладает среднестатистическая языковая личность; вторые же олицетворяют собой носителя огромной, веками накопленной человеком суммы чётко сформулированных, иерархически выстроенных научных знаний, иначе говоря, фиксируют фрагменты научной картины мира. Следовательно, объём и уровень притязаний у словарных филологических и энциклопедических статей различны.

К числу дискуссионных относится вопрос о том, что определяется в словарной статье, в частности в словарной дефиниции – само явление экстралингвистической действительности или обозначающее его слово. Некоторые исследователи (мы бы их условно отнесли в класс номиналистов), рассматривая дефиницию «как концептуальный механизм контроля над функциями слова», утверждают, что нами всегда «определяются «слова», а не «вещи» (Кафанья 1997, с. 96), с чем, по нашему мнению, можно согласиться в том случае, если речь вести о филологических словарях. «Слова» определяются филологом-лексикографом, а «вещи» дефинируются энциклопедистом, специалистом той/иной отрасли знания. Последний имеет дело исключительно с толкованием «вещей».

Мы солидарны с мнением З.И. Комаровой, которая при характеристике задач разнотипных словарей пишет следующее: «Задачи энциклопедии – связно и более или менее пространно (насколько позволяют рамки всего издания и отдельных статей) рассказать о том явлении, которое обозначено вокабулой (заглавным словом или словосочетанием). Предмет объяснений энциклопедии – сама действительность, жанр энциклопедических объяснений – статья, хотя бы очень сжатая <...> Иные задачи толкового словаря. Это лаконичное систематическое описание каждого слова или словосочетания, данного вокабулой. Предмет объяснения – не действительность, а отображающее её слово. Жанр объяснения – определение, фиксирующее существенные признаки, исходя из определённой системы» (Комарова 1991, с. 43. – Курсив наш. – Н.К.).

В словарной статье представлена непосредственно сама картина мира, составляющими которой являются человеческий опыт, знания в различных областях, сферах деятельности Homo sapiens. Иначе говоря, словари репрезентируют всю совокупность знаний человека о мире; в словарных дефинициях представлены вербализованные человеческие представления, понятия, составляющие саму сущность картины мира.

Степень информативности филологических и энциклопедических словарей различна. Безусловно более информативными являются словарные статьи, содержащиеся в энциклопедических (специальных, например, медицинских, технических и т.п.) словарях, что определяется непосредственно их адресностью.

Соглашаясь в принципе с вышеприведенным мнением З.И. Комаровой, следует вместе с тем указать на всё более серьёзные претензии филологических словарей относительно полноты иллюстраций сущности фрагментов действительности. Многие из составителей современных, в особенности западно-язычных (в частности англоязычных), филологических словарей, не ограничиваются исключительно отображением «вторичной» действительности, т.е. раскрытием семантических и других свойств слова, а пытаются посредством минимального набора «техник» дать более/менее полное представление описываемого феномена (см.: последние издания англоязычных словарей Webster’à, Roge, немецкоязычного словаря Wahrig’à). Гипотетически можно утверждать, что фундаментальные филологические словари будущего могут всё в большей мере «энциклопедироваться», «терминологизироваться» в смысле полноты представляемой в них пользователю информации.

Попытки полноты фиксации сведений о языке (его семантике, структуре, даже функционировании) и, следовательно, отображаемых им феноменах, приводят учёных к мысли о необходимости создания тезаурусов. Под ними понимаются словари, в которых: 1) максимально полно представлены все слова языка с исчерпывающим перечнем примеров их употребления в текстах; 2) показаны семантические отношения между лексическими единицами определенного языка (Шайкевич 1990, с. 506). Заметим, что при обсуждении вопроса о составлении тезаурусов многими лексикографами отмечаются объективные сложности (см.: Апресян 1995; Апресян 1995а; Морковкин 1988, с. 131-136;Jaeger, Plum 1989, S. 849-855), главной из которых считается реализация формулы «от знака к концепту, от концепта к знаку», т.е. наличие в подобного рода словаре «более чем одного входа» (Караулов 1981, с. 148-149). Можно утверждать, что глубина интерпретации языкового (преимущественно лексического) материала находится при этом в известном, вполне объяснимом противоречии с его унификацией, оптимизацией лингвистической подачи.

Естественно, при создании тезауруса имеют место и другие трудности, общие для составления любого толкового словаря, что нередко связано с определением объёма и сущностных характеристик дефинируемого понятия, его недостаточным освоением человеческим языковым сознанием. Всякое понятие (или концепт), как было ранее нами проиллюстрировано, – это, прежде всего, знание человеком исследуемого объекта. Из этого утверждения следует, что толкование лексикографом ментальных феноменов значительно определяется самим знанием человека непосредственно денотата/референта. Если понятие недостаточно распредмечено, если его содержание не имеет чётко установленных границ, то и семантика номинирующего его знака в высшей степени будет расплывчата, диффузна. Другими словами, чем неопределённее сущность обозначаемого, тем менее полна его лексикографическая репрезентация.

При составлении словарной статьи, раскрывающей в свёрнутом виде содержание понятия, лексикограф, опираясь на собственную лингвистическую и общую компетенцию, с одной стороны, и на имеющиеся энциклопедические данные, с другой стороны, пытается дать максимально доступное по уровню вербальной сложности и минимально достаточное по называемым признакам словарное определение. Самым важным при этом является умение составителя словаря отобрать наиболее релевантные признаки, характеризующие то/иное понятие. Их вербальная фиксация в словарной дефиниции должна быть, с одной стороны, достаточной в смысле «узнавания» читателем дефинируемого явления, а с другой – минимальной по объёму, что определяется требованиями, предъявляемыми к филологическим словарям.

Словарная статья состоит из двух узловых частей – собственно дефиниционной и иллюстративной. В первой из них раскрывается сущность понятия. В её дефиниционной части должны быть определены объём и содержание понятия. Иллюстративная часть словарной статьи, предлагающая читателю контексты употребления языковой единицы, выражающей понятия, раскрывает тем самым сущность концепта (концепт = понятийный + ценностный + образный компоненты). Следовательно, в словарной статье как специфическом типе текста свёрнута информация как о самом понятии, так и о его оценке, понимании носителями языка. Попутно заметим, что иллюстративная часть статьи имеет особую культурную значимость в учебном типе словаря. От того, насколько она полно и глубоко раскрывает содержание определяемого концепта, во многом зависит его освоение изучающими иностранный язык, в целом чужую культуру.

Вполне естественно, что далеко не каждая словарная статья удовлетворительно описывает то/иное явление. Качество его лексикографической репрезентации зависит от множества факторов: цели, задач, типа, объёма словаря, исследовательского таланта его составителя и т.п. Важно отметить, что успешность, адекватность лексикографирования языковых единиц, обозначающих понятия, во многом детерминируется не только инструментом толкования, удачным набором компонентов так называемой правой части словаря, но и специфическими (семантическими, структурными, функциональными) чертами определяемого слова. Из лексикографической практики хорошо известна простота дефинирования одних слов и сложность определения сущности других. Наиболее трудно дефинируемыми оказываются языковые единицы, номинирующие недостаточно удовлетворительно изученные понятия той/иной области человеческого знания. Лексику абстрактного характера, как правило, бывает чрезвычайно сложно эксплицировать на уровне метаязыка, поскольку она часто обозначает fuzzy sets (т.е. нечёткие множества).

Хорошо известна констатация факта учёными диффузности лексико-семантических и грамматических категорий нашего языка, их неясности, некоторой размытости. Отсюда многочисленные жалобы наших смежников (культурных антропологов, этнологов, культурологов), уличающих язык как инструмент коммуникации и познания в его несовершенстве. Ярким примером могут служить рассуждения американского культурантрополога А.К. Кафанья о неясности такого явления, как, например, покров волос человека. Он пишет: «Пример неясного слова – слово «лысый». Сколько волос должен потерять человек, чтобы мы могли назвать его лысым?» (Кафанья 1997, с. 93).

Этот симптоматичный и, с нашей точки зрения, на редкость удачный в силу своей экспрессивности и известной натуральности пример иллюстрирует идею определённой «парадигматической» неясности человеческого языка. Взяв на себя функцию его адвоката, заметим, что диффузность языковых категорий, имеющая место в любом «важнейшем средстве коммуникации», как правило, снимается контекстом, самой ситуацией общения. Языковые знаки принципиально не могут быть раз и навсегда застывшими, окаменевшими содержательными структурами. Их пластичность психологически и коммуникативно необходима, поскольку, во-первых, возможности нашей памяти ограничены (количество слов, лексем не может расти пропорционально количеству возникающих понятий – закон А. Мартине), а, во-вторых, расплывчатость знака позволяет контекстуально вербализовать устанавливаемые человеком глубокие смыслы, идеи, квантитативность которых не фиксируема. Здесь же можно указать на колоссальные, выразительные возможности принципиально полисемичного устройства языкового механизма, успешно эксплуатируемые Homo loquens в риторических целях – каламбуры и т.п.

При этом, безусловно, мы отдаём себе отчёт в том, что учёные, в особенности лексикографы, составители энциклопедических справочников, опираясь на фундаментальные накопленные человеком знания, обязаны совершать всевозможные интеллектуальные попытки с целью поиска оптимальных моделей, филологических способов, могущих наиболее чётко, определённо фиксировать признаки понятий, концептов, в частности тех, которые являются наиболее релевантными для той/иной культуры, того/иного страта.

Дата добавления: 2015-07-02