Н. А. Красавский 16 страница

Характерно, что намеренная дескрипция и экспликация эмоций свойственна как человеку, так и высокоразвитым приматам. Так, напр., обезьяна-победитель непременно взбирается на спину лежащего на земле поверженного сородича и начинает от радости прыгать и ликовать. Сам факт её физической позиции (она – (ueber) «над») есть уже символ победы (Sager 1995, S. 85. – Перевод наш. – Н.К.). Поведение человека, в том числе и символическое, и приматов вообще обусловлено, по С. Загеру, такими архаичными и продолжающими оставаться актуальными концептами, как физическая сила (Kraft) и размер (Groesse) (Sager 1995, S. 85. – Перевод наш. – Н.К.). Актуальность данных понятий наиболее отчётливо проявляется в многочисленных паремиях, многие из которых метафоричны. Это обстоятельство позволяет лингвистам выделять даже специальный класс паремий – так называемые «атавистические идиомы», напр., ueber j-n kommen и т.п. (Sager 1995, S. 85-90), принимающих самое активное участие в формировании эмоциональной языковой картины мира.

В структуру сверхсловных номинаций эмоций в качестве их формирующего компонента могут входить помимо активно используемых соматизмов и другие многочисленные оязыковленные участки мира – флоронимы, зоонимы, астронимы и т.д. На их лингвокультурологической характеристике мы подробно остановимся в главе III монографии. Здесь же ещё раз укажем на социально-культурную значимость фразеологического вида номинации применительно к поставленным нами исследовательским задачам, в числе которых – сопоставительное изучение ЭК в немецком и русском языках.

В заключение же этого параграфа мы можем констатировать следующее. Во-первых, сверхсловные устойчивые номинации равно как и однословные активны, продуктивны при вербализации психических констант, в целом мира эмоций. Как сложные структурные знаковые образования они (нередко в образной форме) хранят богатый опыт эмоционального кодирования и декодирования человеком окружающей его действительности. Продуктивность и регулярность использования фразеологических номинаций эмоций мы объясняем их высоким экспрессивным потенциалом. Они далеко не всегда дублируют лексемно поименованные фрагменты действительности; благодаря им детально уточняются результаты эмоционального опыта человека, происходит дифференциация понятий. В-третьих, фразеологические номинации по аналогии с лексемными классифицируемы в три группы: фразеологизмы-экспликанты, фразеологизмы-дескрипторы и собственно фразеологизмы-номинанты.

Выводы

В человеческом сознании ЭК равно как и другие культурные концепты существуют как определённым образом структурированные сложные знаковые образования, с одной стороны, фиксирующие результаты квалификативно-классифицирующей эвристической деятельности Homo loquens, а с другой – и сами способы её осуществления. Всякий способ рассудочно-эмоционального освоения мира так/иначе предполагает апеллирование человеческого сознания к феномену его знаковой оформленности. Сама же знаковая оформленность мысли, т.е. способ её экспликации, может быть формально различной.

Как всякий социальный феномен эмоции символизируются вербально и не вербально. В реальном человеческом общении его вербальный и невербальный коды представляют собой в действительности единый коммуникативный процесс. Они – интегрированная форма общения людей. Интегрированность вербального и невербального кодов в процессе коммуникации детерминирована их объективными ограничениями в плане выражения мыслей, идей, интенций коммуникантов. Использование человеком того/иного кода общения находится в зависимости от абстрактности/конкретности эксплицируемого в акте коммуникации денотата/референта: ряд отвлечённых категорий трудно поддаётся передаче невербальными (паралингвистическими) средствами (напр., понятие времени).

Эмоциональный тип коммуникации облигаторно сочетает в себе вербальные и невербальные знаки/символы. Активное применение последних вызвано спецификой указанного типа общения – а) стремлением отправителя речи к эффективному воздействию на её реципиента с целью достижения определённых прагматических целей; б) выражением собственных эмоций (функция катарсиса в терминологии В.И. Жельвиса; см.: Жельвис 1990).

Символы классифицируются на 1) вербальные, 2) предметные и акциональные (Толстой, Толстая 1978, с. 372). Невербальное знаковое оформление эмоций как в немецкой, так и в русской лингвокультурах преимущественно акционально. Предметная символизация эмоции (напр., пробитое стрелой сердце – символ неразделённой любви) не является распространённой в отличие от акциональной (символы действий). Объективно трудно предметными символами передать разнообразные человеческие эмоции, напр., ревность, гнев и т.п. Абстрактный и диффузный характер эмоций осложняют процесс их предметной символизации. Высокая же продуктивность акциональной символизации эмоций (напр., многочисленные жесты, мимика, сигнализирующие о переживаемых/имитируемых эмоциональных состояниях, аффектах) обусловлена, главным образом, их физиогномическим происхождением. Так, напр., покраснение кожи лица – запрограммированный природой в человека признак стыда, расширенные зрачки – акциональный символ страха или удивления. Акциональная символизация эмоций подобно вербальным знакам нередко бывает полисемичной. Её полисемия снимается как и в случае с вербальным типом коммуникации контекстом.

Важным представляется вопрос о произвольности vs. непроизвольности символической записи эмоций. Общеизвестна многовековая полемика учёных о том, является ли вербальный знак произвольным, т.е. случайным обозначением того/иного фрагмента мира или же, наоборот, непроизвольным, закономерным и единственно возможным для его материализации. Мы считаем, что несколько проще обстоит дело с акциональным типом символов. В своём онтогенезе акциональные символы мотивированы конкретными наблюдаемыми реальными поступками человека (поднятие бровей – символ удивления, взмах руки – символ отчаяния и т.п.). Вероятно, в большинстве своём эти символы панкультурны в силу идентичности лежащих в их основе физиогномических реакций людей, относящихся к разным этносам. Данное утверждение, естественно, не отменяет некоторых исключений, имеющих место при сравнении далеко удалённых ментально и темпорально друг от друга культур (ср., напр., культурные эмоциональные паттерны европейцев и ставшими хрестоматийными в подобных случаях японцев). На наш взгляд, мотивированность и, если так можно выразиться, известный панкультуризм акциональных символов эмоций следует объяснять не только онтологической общностью всечеловеческой, универсальной физиогномики, но, возможно, и их сценарностью, динамизмом и продолжительностью действия, относительно легко «читаемыми» коммуникантами. Другими словами, архитектоника акциональных символов по сравнению с предметными более ёмкая, развернутая, а значит, более понятная и менее культурно зависимая.

Предметные символы, по нашему мнению, значительно менее мотивированы в силу их культурной маркированности. Общеизвестно, что один и тот же предмет в разных этнических обществах и даже микросоциумах может обладать разными оценочными характеристиками, разными «валентностями» и коннотациями (ср. отношение к солнцу страдающих от холода и полярной ночи жителей крайнего Севера и изнывающих от постоянной жары жителей Африки и т.п.). Это утверждение в полной мере относится и к предметной символизации эмоций. Если, к примеру, флороним «ива» – символ грусти (ср. «плакучая ива» и «Trauerweide») в русском и немецком этносах, то, следовательно, сам денотат, обозначенный этим знаком, имеет или имел внешние (особенности ствола, листвы и др.) или, возможно, функциональные свойства, лёгшие в основу его символизации.

Существуют различные классификации вербальных символов, в основу которых положены те/иные признаки (Сепир 1993б, с. 205-206; Hayakawa 1967, S. 26-31 и др.). Одним из важнейших при этом считается прагматический критерий, лёгший в основу классификации словесных символов на аффективные (affective) и эпистемологические (epistemological) (Ochs 1993, p. 216-217). Мир может кодироваться и, соответственно, декодироваться рациональными или эмоциональными (эмотивными) средствами языка.

Средства вербальной концептуализации эмоций разноуровневы. Как правило, в реальной речи они выступают в комплексе, придавая ей образность и экспрессию. Наиболее коммуникативными являются лексический и фразеологический уровни языка. Словная (лексемная) и сверхсловная (словосочетания, устойчивые словесные комплексы) номинации при лингвокогнитивном анализе той/иной концептосферы наиболее информативны, поскольку они служат способом порождения, развития, рецепции и хранения смыслов. Оба вида номинации, в особенности фразеологическая, значимы также и при лингвокультурологическом анализе понятийных систем языка, поскольку являются непосредственными «свидетелями» многочисленных смысловых трансформаций, происходящих в языке и в целом культуре. Данным обстоятельством, по нашему мнению, объясняется предпочтительность выбора учёными для когнитивного и, в особенности, комплексного лингвокультурологического анализа лексически и фразеологически оформленных концептов, в которых объективирован внешний и внутренний мир человека.

Любая концептосфера лингвистически объективирована различными языковыми техниками – прямыми, вторичными и косвенными типами номинаций. Эмоциональная концептосфера знаково оформлена преимущественно вторичной и косвенной номинациями (метафора, метонимия, функциональные переносы). Этот лингвистический факт мы объясняем известной распространённостью и продуктивностью указанных типов номинации в языках на их современном этапе развития (безграничность мира и смыслов и ограниченность прямых номинативных техник). Кроме того, следует помнить, что вторичные и косвенные номинации есть процесс и результат оценочного переосмысления языковых сущностей.

Знаки, оформляющие эмоциональные лексические концепты, архитектоника которых есть суммарный результат соотношения понятия, оценки и образа, с прагматико-семасиологической позиции классифицируются, согласно В.И. Шаховскому (Шаховский 1988, с. 31-33), на три класса – обозначения (грусть, ужас, Freude и т.п.), дескрипторы (слёзы на глазах, Traenen in den Augen и т.п.) и экспликанты (подлец, Schuft и т.п.). Последний класс вербальных знаков принято называть эмотивами (Шаховский 1988, с. 32-33). В их семантической структуре логический компонент максимально редуцирован, а оценочно-образный, соответственно, максимально развёрнут, манифестирован.

Пользуясь правилом аналогии, мы можем фразеологические концепты (концепты, выраженные сверхсловно) классифицировать на фразеологизмы-номинанты (ревность съедает кого-л., der Neid frisst an j-m и т.п.), фразеологизмы-дескрипторы (волосы дыбом встают [ от страха ], j-m stehen Haare zu Berge [ vor Schrecken ] и т.п.) и фразеологизмы-экспликанты (убирайся к черту!, Scher dich zum Teufel! и т.п.).

Для лингвокультуролога анализ ЭК, оформленных сверхсловными номинациями, по сравнению с однолексемными обозначениями оказывается максимально продуктивным в силу большей структурно-смысловой развёрнутости первых. Сверхсловные номинации (в особенности, пословично-поговорочные выражения) есть специфические микротексты, обладающие смысловой и структурной законченностью.

Вместе с тем, однако, следует заметить, что действительно всестороннее описание, глубокое лингвокультурологическое изучение концептов эмоций (независимо от типа их оязыковления) возможно посредством обращения исследователя к многочисленным контекстам их применения в той/иной языковой культуре.

ГЛАВА III

ЛИНГВОКУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ЭМОЦИОНАЛЬНЫХ КОНЦЕПТОВ В НЕМЕЦКОЙ И РУССКОЙ ЯЗЫКОВЫХ КУЛЬТУРАХ

РАЗДЕЛ 1.

ЭТИМОЛОГО-КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ НОМИНАНТОВ ЭМОЦИЙ

1.0. Общие замечания

Во «Введении» монографии было дано обоснование необходимости проведения основательного анализа сущности ЭК с лингвокультурологических позиций в диахронии опредметивших их языков. Изучение же проблемы формирования вербализованной концептосферы предполагает обращение исследователя к самим истокам оязыковлённых понятий – их этимологии. В этом разделе работы мы бы хотели по возможности пристально рассмотреть этимологический «портрет» вербализующих ЭК (как базисные, так и вторичные) слов – номинантов эмоций.

Прежде чем затронуть вопрос этимологии номинантов эмоций, следует указать на многочисленные трудности, с которыми сталкиваются учёные в своих попытках установления происхождения слов в языке. Следует подчеркнуть важность этимологических данных не только для языкознания, но и для всех гуманитарных наук. Именно результаты этимологического анализа слов, как совершенно справедливо писал в своё время А.А. Потебня, позволяют увидеть направление мысли человека, людей, говорящих на разных языках (Потебня 1997, с. 51–53).

Самой главной проблемой при установлении происхождения слов считают относительно позднее появление письменности. Звуковой язык, как известно, предшествует письменному. Второй сложностью являются многочисленные ошибки при переписывании письмен, хранивших первичные формы, реликты прошлой жизни языка. Словоформы и значения, которые возникли благодаря «техническим» ошибкам, часто называют специальным термином «слова-призраки». Их, по утверждению учёных, в любом языке достаточно много (см. пример с номинантом эмоции в немецком языке Eckel в одной из работ М.М. Маковского (Маковский 1980, с. 66). Значительную трудность, кроме этого, представляют собой непосредственно сами различные конвергентные и дивергентные процессы, всегда имевшие место в корреспондирующих друг с другом языках, их формах существования, напр., в социальных и территориальных диалектах.

Сопоставительный анализ этимологических данных, повествующих нам о прошлой жизни языка, его слов, многие из которых уже давно реликты, безусловно, сам по себе сложен, поскольку исследователь (как этимолог, так и интерпретатор этимологических фактов) всегда ограничен эмпирической базой, объектом своих изысканий – сохранившимся языковым материалом. Многие учёные предупреждают о соблазне толковать исследуемый архаичный материал с позиций исключительно наших современных представлений, пленниками которых мы всегда в той или иной мере являемся. Так, в частности, семасиолог Д.Н. Шмелёв, дискутируя вопрос установления первичных и вторичных (переносных) значений у слов, делает следующее справедливое замечание: «При освещении истории слова нельзя переносить современное ощущение связи между «исходным» и «метафорическим» значениями слова на его прошлое. Те изменения в значении слов, которые определяются обычно как их метафоризация, не всегда могут быть правильно поняты без учёта возможности своеобразной реметафоризации, или обратной метафоризации. Переносное употребление слова, ведущее к закреплению у данного слова нового значения, может явиться источником новой языковой метафоры, в том числе при забвении или частичном вытеснении первоначального «прямого» значения, – источником обратной метафоры, как бы возвращающей слово к его прежнему (или близкому) значению» (Шмелёв 1964, с. 119. – Курсив наш. – Н.К.). И далее для манифестации высказанной идеи автором цитаты приводится пример с русским словом жажда: «Переносное» и «вторичное» с точки зрения современного языкового восприятия значение слова «жажда» – сильное желание – в историческом плане оказывается... остатком более древнего «первичного» значения» (Шмелёв 1964, с. 119).

Если учесть то обстоятельство, что действительно научное изучение истории языка началось относительно недавно – в середине XIX столетия с зарождением и последующим формированием сравнительно-исторического языкознания (Ф. Бопп, В. Гумбольдт, Я. Гримм, Б. Дельбрюк, Р. Раск, Ф. Шлегель и др.), то успехи этимологов, компаративистов можно считать впечатляющими. Особенно результативными оказались научные изыскания, берущие своё начало с середины XX века, когда были уточнены прежние и сформированы новые методики исследования языков в исторической ретроспективе (Э. Бенвенист, Дж. Бонфанте, К. Бук, Вяч. Вс. Иванов, Г.А. Климов, Е. Курилович, А. Мейе, О. Панагл, В. Пизани, Н.И. Толстой и др.).

Расширение методического инструментария (наряду с традиционной внешней лингвистической реконструкцией «изобретается» внутренняя лингвистическая реконструкция, в частности её семантический «вариант»), позволяющего вскрывать в диахронии ткань языков, диалектов, языковых состояний прошлого, по утверждению учёных (см., напр., Климов 1990, с. 6-19), по-прежнему оказывается недостаточным для установления принципиально новых научных фактов, для верификации многочисленных версий толкования происхождения слов. «Ни суммирование известных значений, ни их праязыковая транспозиция, ни достоверные этимологические соответствия, – пишет О.Н. Трубачев, – полной гарантии реконструкции реального древнего значения не дают» (Трубачев 1988, с. 214-215). И далее он продолжает развивать свою мысль: «Полезно отдавать себе отчёт в том, что мы лишь приблизительно нащупываем древнее значение или, вернее, его основные признаки. Описанное показывает не слабость этимологического метода семантической реконструкции, а трудности самой реконструкции» (Трубачев 1988, с. 214-215).

Привлечение новых лингвистических методов для исследования происхождения языков, их уровней (фонологического, лексико-семантического, морфологического, синтаксического) нередко приводит не к открытию нового знания, а к опровержению уже, казалось бы, признанных этимологических истин. Так, в частности, научные данные, полученные учёным при реконструкции фонологических систем конкретных языков в парадигматике, нередко оказываются противоположными знанию, добытому посредством применения синтагматических приёмов (процедуры дистрибуционного анализа), т.е. когда во внимание принимается «фонетическое окружение», в котором могли функционировать реконструируемые фонемы» (см. подробнее: Гаджиева, Журавлёв, Кумахов, Нерознак 1988, с. 8). Отсюда и изобилие версий в объяснении происхождения тех/иных слов, словоформ и т.п.

Сторонники генетического подхода к установлению этимологии слов с определённой долей скепсиса относятся к возможностям получения действительно объективных данных, если учёный при этом ограничен изучением исключительно фонетических законов языка (Маковский 1992; Монич 1998, с. 97-120 и др.). В статье «Проблемы этимологии и семантика ритуализованных действий» Ю.В. Монич констатирует: «В процессе разработки и совершенствования приёмов этимологического анализа содержательная сторона языковой единицы по объективным причинам играла вспомогательную роль. Однако закономерно, чем меньше оставалось претензий к формальной стороне исследовательской процедуры, тем больше становилось их по отношению к семантическим штудиям» (Монич 1998, с. 97). Данное, с нашей точки зрения, ценное замечание, нами будет учтено и, как кажется, положительно верифицировано на конкретном материале.

Увеличению в геометрической прогрессии этих научных предположений способствует ещё и то обстоятельство, что, помимо собственно лингвистических – шире филологических – методик, в последнее время в генетическом и сравнительно-типологическом языкознании и, в целом, в компаративистике начинают использовать также и не лингвистические (этнографические, исторические и т.п.) методы и приёмы. Их применение, как мы понимаем, обусловлено необходимостью верификации степени достоверности фактов, установленных филологическим путем. На целесообразность учёта научных данных, полученных этнографией, этнологией, культурологией, историей, археологией, географией, всё чаще указывают сами языковеды (Расторгуева 1989, с. 16–33; Серебренников 1988а, с. 138-145 и др.).

Множество версий при толковании тех/иных языковых явлений с точки зрения их происхождения имеет место и в нашем материале. Номинантам эмоций, в особенности русского языка, иногда даётся исследователями принципиально различное этимологическое объяснение. Этот факт вполне естественен, закономерен, если учесть те многочисленные объективные сложности, с которыми сталкиваются учёные при установлении хронологических параметров жизни слов, причин их появления и исчезновения, самых различных дивергенций и конвергенций, которым перманентно подвергаются любые языковые элементы и структуры.

В нашей работе мы используем наиболее авторитетные этимологические словари немецкого и русского языков – Etymologisches Woerterbuch der deutschen Sprache (Kluge F.– Далее сокращенно – EW 1999), Etymologisches Woerterbuch des Deutschen (Pfeifer W. – Далее – EW 1989), этимологические словари русского языка (Фасмер М. – Далее – ЭС; Преображенский 1959, Срезневский 1989). Помимо указанных лексикографических источников мы считаем целесообразным воспользоваться результатами учёных, проанализировавших некоторые из интересующих нас лексемы в обоих языках (Вежбицкая 1997а, с. 33-88; Вежбицкая 1999, с. 547-610; Ларин 1958, с. 151-162; Маковский 1980; Покровский 1959, с. 60-117; Степанов 1997а; Широкова 1999, с. 61-65; EW 1999).

Применительно к описываемому здесь материалу более полные сведения о происхождении номинирующих эмоции слов мы находим в немецких этимологических словарях. В них, и это достаточно важно для нас с учётом поставленных задач, более развёрнуто даны хронологические характеристики номинантов эмоций, вербализующих соответствующие концепты, в то время как в русских этимологических словарях точно не датируется время появления исследуемых нами слов.

Отсутствие прямого указания на точные датировки возникновения слов значительно затрудняет, в частности, решение вопроса о хронологической последовательности появления номинантов эмоций в русском языке. При этом, разумеется, могут быть использованы и косвенные данные не лингвистического характера (факты из области культурологии, этнографии, истории и т.п.), опираясь на которые, на наш взгляд, правомерно вести речь о хронологической первичности и, соответственно, вторичности тех/иных языковых знаков, обозначающих ЭК.

Косвенные доказательства в пользу признания первичности (базисности) определённых концептов весьма любопытно будет, по нашему мнению, сопоставить непосредственно с лингвистическими данными.

В нашей работе мы исходим из следующего концептуального положения. Познание человеком мира непременно сопровождается возникающими в его сознании эмоциональными представлениями, ассоциациями и т.п. Само восприятие окружающей действительности ввиду биологической, физиологической и психической природы человека эмоциоцентрично, что уже давно доказано наукой. Весь переживаемый Homo sapiens мир эмоций можно представить себе как некий существующий в перманентном состоянии, в состоянии временной и пространственной непрерывности континуум, содержание которого, во-первых, как минимум периферийно хронологически изменчиво и, во-вторых, его составляющие обладают определёнными отличительными свойствами, некоторыми специфическими характерологическими чертами. К числу важнейших мы относим релевантность того/иного фрагмента эмоционального континуума для человека. По нашему мнению, несмотря на диффузный характер человеческих эмоций и на комплексность их феноменологического существования в нашем сознании, оправдано выделение ключевых, базисных эмоций, которые, с одной стороны, лежат в основании «деривации» онтологически близких, но вместе с тем и отличных от них эмоций (вторичных), а с другой – по сравнению с последними обладают стабильностью в любой культуре и во все времена, т.е. они – универсальны.

К предлагаемым (возможно, спорным) здесь читателю выводам пришли многие авторитетные психологи, философы, культурологи, этнологи, этнографы, которых условно можно объединить в единую так называемую генетическую школу (см. работы Б. Спинозы, В. Вундта, Н. Грота). Целесообразным мы полагаем верификацию этих психолого-культурологических данных на конкретном лингвистическом, в том числе и этимологическом, материале.

Выше (глава I, параграф 1.1.) мы назвали онтологические характеристики эмоций, установленные смежными с языкознанием науками (психологией, психоанализом и др.). Одной из этих характеристик является хронологическая первичность–вторичность эмоций. Можно предположить, что филологические данные о времени фиксации (= появления) обозначающих их знаков могут служить одним из аргументов в пользу признания/непризнания статуса базисных у определённых эмоций в немецкой и русской культурах. С этой целью предпринимается попытка выяснения времени появления слов, обозначающих эмоции (в том числе и базисные), в указанных культурах, языках.

Для решения данной задачи принципиально важной является сама эмпирическая база, филологический анализ которой может позволить сделать научные выводы. Мы считаем возможным в её качестве рассмотреть так называемые «списки эмоций», предлагаемые в психологии, психоанализе, других смежных с ними науках. При этом в поле зрения, таким образом, окажутся номинанты эмоций, которые называются большинством отечественных и зарубежных учёных, и которые имеют этимологическое объяснение в доступных нам (наиболее известных и авторитетных) специальных лексикографических справочниках.

Отмеченные выше компаративистами, этимологами сложности установления происхождения слов в высшей степени актуальны и для исследуемого нами материала. В данном случае имеются в виду прежде всего различия в этимологических толкованиях номинантов эмоций, что связано, главным образом, с объективными трудностями выявления первичных форм и значений языка. Изучение вопроса происхождения интересующих нас лексико-семантических единиц, представленных в этимологических словарях немецкого и русского языков, обнаруживает, как мы понимаем, применение их составителями как приёмов внешней, генетической по своей сути, реконструкции, так и внутренней, преимущественно семантической реконструкции. Иногда сами результаты, полученные посредством применения различающихся друг от друга методик, различны. Соблюдения принципа научности исследования, естественно, требует учёта всех существующих версий объяснения этимологии номинантов эмоций.

Некоторые исследователи, занимавшиеся историей отдельных слов, обозначающих эмоции, сопоставляя данные этимологических и современных толковых словарей, приходят к мысли о том, что номинанты эмоций в принципе должны быть производными от слов, изначально обозначающих, как правило, реальные, физически воспринимаемые объекты внешнего мира. Так, Б.А. Ларин утверждает, что такие слова русского языка, как ярость, грусть и стыд, есть дериваты. «Ярость» происходит от слова «яр» – «горячий, пылкий»; «грусть» – производное от литовского слова grusti, grudziu – «толочь», «стыд» («студ») имело первоначальное значение «холод»; ср.: производное от «студ» – студень, студенец, простуда, остудить (Ларин 1958, с. 158. – Цит. по: Безруков 1969, с. 31-32. – См. об этом также: Пропп 1999, с. 159).

Анализ этимологии современных номинантов эмоций в немецком и русском языках подтвердит высказанное Б.А. Лариным предположение о производности эмоциональных словозначений (лексико-семантических вариантов). Этот вывод становится понятным, если вспомнить сам процесс формирования человеческого мышления, сознания в целом: первичная форма (этап) мышления – предметно-действенна. Мышление, понимаемое как развиваемая человеком способность к абстрагированию от непосредственно наблюдаемой, физически данной реальности, прежде всего, действительно предметно. Оно эволюционирует по мере освоения человеком мира. При этом, безусловно, чрезвычайно значителен удельный вес языка, фиксирующего познавательные поступки человека, более того, в определённой мере формирующий интенсивность (может быть, и успешность?) их совершения. Слово, замещающее человеку в его познавательно-конструктивной деятельности объекты вначале реального, а затем – по мере абстрагирования мышления – и виртуального мира, в истории своей жизни множество раз трансформирует свою семантику, бесконечно комбинируя входящие в неё содержательные признаки. Подобного рода трансформации, вызванные, в конечном счёте, поступательным развитием нашего сознания, приводят, с одной стороны, к языковой полисемии, а с другой – к омонимии. Последняя, как хорошо известно, часто представляет собой распад полисемии.

Таким образом, мы придерживаемся концептуального положения, согласно которому слова, обозначающие в современных языках своими отдельными значениями чувственную сферу человеческого бытия, первоначально номинировали факты, явления, предметы, реально существующие в жизни, в природе. При этом, однако, принципиально важно учитывать то обстоятельство, что современные номинации эмоций в архаичной и средневековой картинах мира не были чётко дифференцированы языковым сознанием их носителей далекого прошлого. Можно предположить, что на стадии своего формирования указанные номинации носили комплексный характер, ими могли обозначаться фрагменты самых различных концептосфер языка – сама эмоция, её каузатор, в целом вся ситуация, сопряженная с эмоциональной поведенческой реакцией раннего Homo sapiens.

Интересны в этой связи рассуждения выше упомянутого слависта Б.А. Ларина, рассматривающего этимологию ряда слов, обозначающих эмоции в русском языке на его современном этапе развития. Он пишет: «От синкретического значения «холод» как явления природы и физиологически определяемого узкому – переживание, эффект, сопровождающийся ощущением холода. Далее обозначение аффекта «стыд» и отсюда социально-оценочное значение «позор, поношение», развившееся к обозначению интимных действий и частей тела, а далее и порока» (Ларин 1958, с. 158. – Цит. по: Безруков 1969, с. 31). Перенос имён с объектов физического мира, явлений природы на физиологию человека, а затем и на его ментальный мир – один из продуктивных способов номинации фрагментов объективной и субъективной действительности.

Дата добавления: 2015-07-02