Впечатления и пейзажи

ИСТОКИ

ПРОЛОГ

ФЕДЕРИКО ГАРСИА ЛОРКИ

ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО

И.Корнилов

1.

Первая треть XX века была одним из самых ярких периодов в истории испанской культуры. Он начинается приходом в литературу «поколения 98 года». Национальная катастрофа - поражение в испано-американской войне и потеря последних заокеанских колоний - обращает представителей этого поколения к осмыслению трагедии Испании, к социально-философским и историческим проблемам. Каждый предлагает свой путь к спасению и свою программу действий, но всех - Унамуно, Валье-Инклана, Бароху, Асорина, Мачадо - объединяет эта «странная» любовь к родине, чувство двойственное и мучительное, «и страсть и ненависть к отчизне». Их книги, стихи Хуана Района Хименеса, переводы Толстого и Достоевского и французская поэзия конца века формируют вкус нового литературного поколения, названного впоследствии «поколением 27 года». Тридцать лет разделяют эти поколения. Тридцать лет, понадобившиеся Испании для того, чтобы «медленное самоубийство» завершилось установлением диктатуры. Смена поколений, естественно, расставляет акценты на противоположностях, которые в данном случае легко обнаруживаются, но при всех различиях, при явной полемической ориентации поколения 27 года на замкнутый поэтический мир глубинное родство поколений неоспоримо. Историческая перспектива делает эту связь еще яснее: почти всем им суждена одна война и одна судьба - смерть или изгнание. Предчувствие этой судьбы, знание ее неизбежности и тревожная готовность принести жертвы пронизывают испанскую поэзию XX века, сообщая ей высокую трагическую напряженность. Пожалуй, нигде, кроме России, не было тогда такого могучего цветения поэзии. Антонио Мачадо и Хуан Район Хименес, вслед за ними - блистательная плеяда молодых поэтов, и, среди них – Федерико Гарсиа Лорка.

ГЛАВА ПЕРВАЯ:

2.

Федерико Гарсиа Лорка родился в самый разгар войны за Кубу, 5 июня 1898 года в андалузском селении Фуэнте-Вакерос недалеко от Гранады в семье андалузского землевладельца. Произошло это в большом поместье «Сото де Рома». Когда-то оно было подарено в вечное пользование кадисскими кортесами первому герцогу Веллингтону, одержавшему при Саламанке победу над Наполеоном. Его мать, Висента Лорка Ромеро была школьной учительницей и второй женой Федерико Гарсиа Родригеса, которому подарила четверых детей: Федерико, Консепсьон, Франциско и Исабель…

…Знойный июньский день клонится к вечеру, но мужчины еще не вернулись с поля; на улице пусто и тихо. Лишь около дома, принадлежащего состоятельному арендатору Федерико Гарсиа, необычное оживление: соседки входят и выходят, отгоняют сбежавшихся детей, обсуждают – действия акушерки... И вдруг замолкают, прислушиваясь к слабым стонам, доносящимся изнутри.

Там, вцепившись руками в края старой деревянной кровати, борется с болью и страхом маленькая смуглая женщина. Ее широкий лоб влажен, темные расширившиеся глаза в который раз обегают знакомые стены, то и дело возвращаясь к одному из портретов.

С портрета глядит нежное полудетское лицо покойной Матильды Паласиос, первой жены Федерико. У Матильды не было детей, но кто знает, не умри эта женщина – быть может, она еще стала бы матерью... матерью того ребенка, который сейчас так упорно просится на свет. А школьная учительница Висента Лорка, возможно, так и осталась бы старой девой... Никто не повинен в том, что судьба распорядилась иначе, почему же Висенте кажется, будто полудетское лицо смотрит на нее с упреком? Но тут новая волна боли смывает все мысли.

В это время Федерико Гарсиа, коренастый мужчина средних лет, шагает домой по полевой тропинке. Человек он не суеверный, но на всякий случай, чтобы не искушать враждебные силы, старается не думать о том, что волнует его больше всего на свете. И все же, когда это может случиться? Висента считает, что дня через два, а ну, как завтра? Да, только тот, кто, как он, уже смирился было с тем, что навсегда останется бездетным, а потом похоронил и оплакал супругу и думал, что никогда не женится, а после все‑таки женился... словом, только такой человек может понять его сейчас.

Тревога, которую он весь день гнал от себя, вдруг охватывает его с такой силой, что он не может больше ни минуты выносить неизвестности. Он сворачивает на улицу Тринидад, сразу же видит толпу женщин у своего порога и останавливается, почувствовав постыдную слабость в ногах. А соседки, как по команде, повертываются к нему и торжествующе кричат наперебой:

– Поздравляем, дон Федерико! Сын!

3.

…С чего начинается мир? Прикосновения. Шумы. Пятна и очертания. Капля по капле проникают они в сознание крохотного человечка, который, впрочем, уже внесен в церковные книги под именем Федерико Гарсиа Лорки. Идут недели, месяцы; капли сливаются в ручеек, ручеек превращается в реку, и вот уже целое море звуков, цветов, форм обрушивается на ребенка с каждым его пробуждением. Звуков больше всего – разноголосая речь, треск погремушки, шаги, шорохи, скрипы, звяканье, наконец, тишина, у которой есть свой собственный голос. Барахтаясь в этом море, ребенок не одним только слухом, а всем своим существом начинает различать в нем какие‑то чередования, приливы и отливы, взлеты и падения. Мерное покачивание колыбели, однообразные движения, баюкающий напев пробуждают в нем новое чувство, отличное от голода и боли, но так же властно требующее утоления. Понуждаемый этим чувством, он захочет вновь и вновь отдаваться размеренному колыханию. Смутное ощущение своей сопричастности миру, звучащему вокруг, разбудит в нем бессмысленную радость, которая станет, быть может, первой собственно человеческой радостью в его жизни. Он научится открывать знакомые повторы и переплески в тиканье часов, в посвистыванье птиц за окном, в непонятных еще словах, раздающихся со всех сторон, в веселой суматохе солнечных пятен на стенах, в себе самом. И первые звуки, которыми он обрадует мать, – гульканье, лепет – будут подвластны все той же поющей, катящей волны стихии. Пройдет время. Ребенок начнет говорить, узнает, как зовутся изведанные им чувства. Но это чувство всех дольше останется неназванным и неосознанным; оно будет жить где‑то в глубине, тревожить по временам.

4.

Послушных детей навещают ады – добрые феи, которые живут в полях и оливковых рощах, летают по воздуху и свободно проходят сквозь стены. Федерико очень хотелось их увидеть, но послушанием он не отличался, уж если кто должен был его навестить, так это скорее коко – существо ни на что не похожее, неописуемое, невообразимое и тем особенно ужасное.

И все же однажды вечером, вбежав в спальню, Федерико застал там аду. Белая, просвечивающая насквозь, она сидела на окне, подобрав под себя ноги, и тихонько покачивалась. Федерико не успел ни удивиться, ни испугаться – ада легко соскользнула с подоконника и растаяла в темноте. Когда он подбежал к окну, там уже ничего не было, кроме легкой занавески, вздуваемой ветром.

А вот домового – дуэнде – никак не удавалось подстеречь, хоть он и напоминал постоянно о своем присутствии: то заскребется под полом, то сбросит чашку со стола, а то, напугав лошадей в конюшне, заставит их храпеть и бить копытами в стену. Проказник он оказался неутомимый, и избавиться от него было невозможно. Отец рассказал, что одного крестьянина дуэнде до того довел своими проделками, что бедняга решил перебраться в другое жилище. Вот, уже вкатив во двор нового дома последнюю тележку с вещами, он спрашивает жену:

– Ничего не забыли?

И вдруг в ответ ему визгливый голосок из умывальника:

– Не беспокойся, все уже здесь!

Озорник домовой нравился Федерико куда больше всех фей. Наверное, это маленький – с зеленый апельсин величиной – чертенок, взъерошенный и хлопотливый. Хорошо бы с ним подружиться!

5.

Дни бесконечны, ночи огромны, время еле движется. Правда, вокруг кое‑что изменилось. Они живут уже в другом доме, побольше и попросторней. В гостиной появился блестящий черный комод, мать умеет извлекать из него удивительные звуки – они ни на что не похожи, но от них делается то беспокойно, то весело.

Но вот донья Висента перестает присаживаться к инструменту: она больна, и няня, которая теперь ходит за Федерико, говорит, что у него скоро будет братец.

Действительно, брат появляется. Его зовут Луис, и он такой маленький, что даже не кричит, а едва попискивает. Не успевает Федерико с ним познакомиться, как Луиса кладут на стол в нарядном ящике и ставят возле него свечи, зажженные среди бела дня. Няня объясняет: Луис – счастливец, милосердный Господь взял его к себе в ангелочки, и он теперь будет жить на небе.

Никто, однако, не радуется тому, что Луис станет ангелочком; женщины плачут, отец ходит насупившись. И как же брат попадет на небо, если его – это Федерико понял из разговоров – положат в яму и сверху засыплют землей?

Из множества секретов, которыми полна жизнь взрослых, этот был самым скверным, не хотелось и расспрашивать. «Умер», «смерть», – повторяли кругом; значение этих слов оставалось неясным, но все, даже отец, произносили их одинаково – покорно и бессильно, и это было хуже всего. Брат исчез, жизнь пошла по‑прежнему, но Федерико навсегда запомнил бесцветное пламя свечей и желтое личико на белой подушке. И еще одно он подслушал: будто бы всех это ждет. И мать? И отца? И его, Федерико? Он тоже будет лежать в ящике, а потом... Невозможно было поверить. Но иногда он верил – и тогда хотелось рыдать, выть, забиться куда‑нибудь.

6.

Пастуший источник – так звали его родину: Фуэнте Вакерос. С тех пор как Федерико помнил себя, два эти слова, слившись в одно, звучали вокруг. В них было все – фонтан на площади, бульканье и плеск, веселые голоса, белые дома, а за ними бесконечная зеленая равнина... Фуэнте Вакерос, страна детства, главное место на земле! И вдруг они уезжают отсюда. Недалеко, в соседнюю деревню, она ближе к железной дороге. Этого требуют отцовские дела, те самые дела, о которых известно, что они идут все лучше и лучше. А как называется эта деревня? Отвратительно! Ну, а все‑таки как? Вот так и называется: Отвратительная, Asquerosa. Отвратительная... Они переезжают в Отвратительную. Там будут отвратительные дома, противные люди, мерзкая погода. «Где вы живете?» – будут их спрашивать, а они станут отвечать: «В Отвратительной». Что ему до отцовских дел, до железной дороги! Оказалось, что Аскероса почти ничем не отличается от Фуэнте Вакероса: дома там были такие же белые, люди такие же приветливые, и то же бескрайнее поле кругом. Здесь Федерико нашел себе новых приятелей, здесь у него появился брат Франсиско, а потом и сестренки – Кончита и Исабелита. От Фуэнте Вакероса в памяти осталось только название. Но оно не забылось. Слово «Аскероса» всякий раз вызывало у Федерико чувство, близкое к тошноте. Невозможно было привыкнуть к этому слову – липкому, грязному, омерзительному. Другие как знают, но он никогда в жизни не скажет, что живет в Аскеросе. Его родина – Пастуший источник, вы слышите: Фуэнте Вакерос!

7.

Федерико любил уходить из дома в полуденный зной, когда прекращались все работы и крестьяне спали в своих домах. Он ложился где‑нибудь в тени и слушал, как побулькивает вода в оросительных каналах, как заливается цикада, опьянев от солнца. А если как следует прислушаться, можно было различить легкий серебряный звон, который издают налитые колосья, когда ветер ударяет их друг о друга. Когда ветер усиливался, то казалось, что огненные волны бегут по пшеничному полю, разбиваясь о темно‑зеленый берег рощи. И сердце Федерико начинало вдруг бешено колотиться от прилива каких‑то непонятных ему самому чувств, от острого желания немедленно, сию же минуту разделить эти чувства с другим человеком. Он вскакивал и пускался куда глаза глядят. Но в этот час на поле никого не было, только голые бронзовые ребятишки плескались в канаве и барахтались в пыли. Да если и встретить кого‑нибудь, что смог бы он ему сказать?

А еще Федерико был зачарован католической мессой, ее пышностью и одновременно строгостью, красотой христианской веры. Мальчик даже пытался разыгырвать церковную службу дома. Долгое время это было его любимым занятием. Донья Висента, не на шутку растроганная благочестием своего первенца, в мечтах уже видела его архиепископом Гранады. Затем у мальчика появилась еще одна страсть – кукольный театр. Федерико не пропускал ни одного представления, и скоро скамеечка во дворе дома была им превращена в первый ряд театра. Из одеяла, повешенного на веревку, вышла превосходная ширма; в куклах и игрушках недостатка не было.

Куклы пробудили в мальчике его врожденную страсть к переодеванию, к представлениям, которые он сам придумывал и в которых принимали участие его друзья и домашняя прислуга.

Однажды донья Висента привезла из Мадрида в подарок сыну настоящий кукольный театр – театр мечты Федерико. Мальчик часами пропадал за занятиями с куклами, устаивал собственные спектакли.

Детские годы Федерико прошли в атмосфере поэтических образов старинных испанских преданий, песен, музыки. Отец играл на гитаре и пел старинные андалусские песни – «канте хондо», мать прекрасно играла на фортепиано. Всю жизнь Федерико будет черпать вдохновение в поэзии родного края, легенды и реальные случаи, услышанные в детстве, позже превратятся в стихи, романсы, пьесы. «Мое детство - это село и поле. Пастухи, небо, безлюдье», - и отблеском этого детства освещена вся его недолгая жизнь. Детство - в доверчивости, беззащитности и неполном неумении вести практические дела, в покоряющей естественности и в фантастических выдумках…

ГЛАВА ВТОРАЯ:

8.

В сентябре 1909 года семья дона Гарсиа переезжает в Гранаду…

В той стороне, где вставало солнце, находилась Гранада. Казалось, там не один город, а несколько. Была, например, отцовская Гранада – город контор, складов, магазинов. Дон Федерико то и дело отправлялся туда, парадный и озабоченный, а возвращался усталый, но довольный, с кучей подарков для семьи.

Гранада, где родилась и провела юность донья Висента, вся состояла из тихих садов и тенистых аллей, по которым прогуливались задумчивые девушки. В этот город не ездили, его только вспоминали, хотя в особенно ласковые минуты мать и говорила Федерико: «Вот погоди, возьму тебя в Гранаду...»

А послушать учителя, так выходило, что Гранада – это какой‑то сплошной музей: мавританские дворцы и башни, собор, воздвигнутый в XVI веке, старинные дома, в которых жили исторические герои и знаменитые писатели.

Была еще одна Гранада – ее Федерико представлял себе в виде нагромождения влажных камней, похожих на заплаканные лица.

Город, который открылся, наконец, Федерико, оказался похожим сразу на все описания и в то же время ни на что не похожим. Подобное чувство испытал он над переводными картинками, увидев впервые, как под мокрыми пальцами, стирающими верхний слой бумаги, тусклый рисунок превращается в нечто ослепительное, праздничное, блистающее непросохшими красками.

Все Гранады, о которых он слыхал, смешались здесь в пестром беспорядке. Трамвай – новейшее электрическое чудо – громыхал и звенел возле древних ворот Эльвиры, слоноподобной каменной громады, стиснутой между скучными жилыми домами. В проеме каменной арки, изукрашенной затейливой резьбой, красовалась вывеска: «МЕБЕЛЬ. ПРИНИМАЮТСЯ ЗАКАЗЫ. ЦЕНЫ ТВЕРДЫЕ».

На площади Пасео дель Салон бронзовый Колумб, преклонив колено перед королевой Исабель, горделиво развертывал карту неведомых земель, а кругом прогуливались девушки в светло‑розовых платьях.

Впереди, за морем крыш, на зеленом пригорке высилась Альгамбра – мавританская крепость, знакомая Федерико по многим рисункам. Но разве могли эти рисунки рассказать о том, как сумрачно выделяются темно‑красные зубчатые стены и башни на синем небе? Разве кто‑нибудь предупреждал, каким маленьким чувствуешь себя рядом с уносящимся в небо собором и как повсюду следят за тобой в Гранаде безмолвные снежные вершины, встающие за Альгамброй?

А цветы! Пунцовые, желтые, голубые чашечки свисают с балконов и террас, выглядывают из окон, покачиваются за железными прутьями оград. Ползучие растения взбираются до самых крыш, извиваясь по белым стенам, как зеленые змеи. Букеты в руках у встречных женщин, розы в их прическах, и даже в гриву ослика‑водоноса вплетены виноградные листья.

Первое время Федерико не оставляло ощущение, будто весь город окутан облаком, погружен во что‑то вроде тумана или дыма. Но воздух был настолько чист и прозрачен, что можно было различить все оттенки зелени на холме Альгамбры – от яркой веселой травы до густых, почти черных кипарисов. Только потом Федерико понял: то, что показалось ему дымом или туманом, на самом деле было странным, непонятного происхождения звуком, висевшим в воздухе.

Этот звук примешивался к шарканью подошв и стуку колес, к выкрикам торговцев и жалобам нищих, он то вырастал в шум, то убавлялся до лепета, но никогда не пропадал окончательно. И вдруг Федерико узнал его: это был голос льющейся воды. Тот же голос, что неумолчно звучал в полях вокруг Аскеросы, только здесь он все время менялся. Вода журчала в канавках, с громким шелестом плясала в фонтанах, плескалась в берега текущих по городу рек – Дарро и Хениля; со всех сторон что‑то булькало, капало, хлюпало, шлепалось о камень, шуршало по листьям, и все это сливалось в ровный шум, от которого приятно щекотало в затылке и хотелось дремать…

Освоившись в новом городе, Федерико стал отваживаться и на дальние прогулки. Пройдя через весь город, он попадал на Новую площадь, а оттуда по улице, идущей в гору, поднимался между двумя рядами лавчонок к Гранадским воротам – полукруглой арке на толстых колоннах. Сразу же за воротами начинались сады. Вперемежку росли здесь дубы и олеандры, вязы, лавры и еще много других деревьев, которые он и не знал, как называть. Со всех сторон раздавалось журчанье, солнечные пятна дрожали на стволах, а сквозь просветы в листве виднелись нависавшие над головой коричневато‑красные стены, увитые плющом.

Но самое интересное находилось дальше. По любой из трех аллей можно было подняться в Альгамбру и целыми часами бродить по лабиринту из полуразрушенных зал, двориков, комнат и павильонов, разглядывать причудливую мозаику и таинственные письмена. Так он дошел однажды до Дворика Львов, где со всех сторон – галереи, украшенные тончайшим каменным кружевом, а посредине – бездействующий фонтан, вокруг которого уселись каменные львы, похожие на громадных собак. В соседнем дворике оказался бассейн с такой неподвижной водой, что ее можно было принять за стекло. А рядом поднималось суровое здание, не шедшее к изящной Альгамбре, – Федерико уже знал, что это дворец Карла V, который начали строить, когда император решил было сделать Гранаду своей столицей...

Забравшись так далеко, жалко было бы не подняться в Хенералифе – летний дворец мавританских владык, стоящий еще выше, чем Альгамбра. Из окон этого дворца Гранада со всеми своими домами и колокольнями казалась игрушечным городом, канувшим на дно зеленой пропасти. Блаженная лень охватывала Федерико; он готов был без конца сидеть тут, не думая ни о чем, а только глядя вниз и слушая пение невидимых ключей. Но снизу, с тропинки, доносилась незнакомая речь, слышался профессионально‑восторженный голос гида, и нужно было поскорее спускаться по противоположному склону.

Тут подстерегал его новый соблазн – гора Сакро‑Монте, желто‑бурая, голая, лишь кое‑где утыканная кактусами и терновником. Дорога идет вверх уступами, по одну сторону обрыв, по другую отвесная стена, местами выбеленная известкой, и в этих местах – отверстия, прикрытые занавесками. И по всей горе, куда ни глянь, прямо из земли поднимаются струйки дыма. Там, в пещерах, живут цыгане.

Когда ветер вздувал занавеску, Федерико, замирая от страха, заглядывал внутрь, видел плетеные табуретки, посуду на полках, разноцветное тряпье на стенах, очаг, пылающий в глубине. Случалось, что навстречу ему звенела потревоженная гитара, выбегали цыганки в пестрых юбках, кубарем выкатывались голые малыши, но, увидев, что это не турист, все возвращались обратно.

Давно пора было возвращаться домой, есть хотелось нестерпимо, и мучила мысль о предстоящем возмездии за долгую отлучку. И все же, как Федерико ни торопился, он не мог заставить себя быстро идти по крутым и извилистым улочкам Альбайсина. Старинное это предместье, где дома громоздились друг на друга, словно сваленные в кучу ураганом, жило своей жизнью, отличной от размеренной и нарядной жизни других кварталов Гранады. Люди здесь выглядели беднее, но и свободнее, женщины орали во всю глотку, мужчины раскатисто хохотали и сквернословили.

Между тем дон Федерико Гарсиа выходит из себя. С тех пор как семья переехала в Гранаду – а для кого это было сделано, как не для детей, не для их образования? – старший сын совершенно отбился от рук. Целыми днями шатается по городу, домой приходит невесть когда, исцарапанный, одичавший, и тут же утыкается в книжку – отнюдь не в учебник! – или берется за гитару. И такого бездельника предоставить самому себе, разрешить ему самостоятельно готовиться к сдаче экзаменов на степень бакалавра? Ну, нет! Только в школе – и более того, в школе церковной, Федерико узнает, что такое настоящая дисциплина!

На дворе стоял 1909 год. Школа была, пожалуй, первым, что возненавидел Федерико в своей жизни. Началось это с того дня, когда, войдя в класс, он увидел, как несколько учеников, толкая друг друга и фыркая, прилаживают иголку к стулу учителя. И это почиталось нормальным. Потянулись постылые, неотличимые друг от друга недели. Вставать затемно, чтобы поспеть к ранней обедне, потом брести, зевая, вместе с другими по низким сумрачным коридорам, со страхом думать – вызовут сегодня или пронесет, – все это еще можно было стерпеть. Хуже была пронзительная тоска, не отпускавшая Федерико с той минуты, как он входил в класс и из всех на свете цветов оставались только черный цвет парт, доски, учительских сюртуков да белый – стен, потолка, бумаги, мела, из всех на свете звуков – только ровное гудение голосов, скрип перьев, шелест перелистываемых страниц, из всех запахов – лишь смешанный, кислый запах чернил и пыли. На уроках грамматики составляли таблицы, на уроках географии чертили карты, а на уроках истории и составляли таблицы и чертили карты. Когда учитель говорил о чужих странах, представить эти страны можно было только в виде раскрашенных кусков бумаги, а если учитель рассказывал о королях или полководцах, то было совершенно ясно, что это не люди, а просто имена с двумя датами, соединенными черточкой. Да полно, шумит ли еще там, снаружи, Гранада, и переливается ли на солнце снег окрестных вершин, и дышат ли в садах тяжелые, осенние цветы?

Всему этому нужно было сопротивляться. Постепенно Федерико научился читать, держа книгу под партой. Перес Гальдос, Гюго, а там и запретные Золя с Мопассаном скрасили ему немало часов школьной жизни. Он научился давать отпор задирам и отводить душу, рисуя карикатуры на учителей и товарищей. Рисовал он их одним штрихом, не отрывая карандаша от бумаги – получалось причудливо, но похоже. А когда становилось совсем уж невмоготу, он удирал из школы и, махнув рукой на последствия, отправлялся бродить по городским окраинам.

Случай свел его с Антонио Сегурой - учеником великого Верди, он обнаружил у мальчика большие способности к музыке. Долговязый, стремительно шагающий, в крылатом плаще, Сегура казался диковинной птицей, неведомо откуда залетевшей в сонную Гранаду. Он часто любит приводить слова Мендельсона, что по сравнению с настоящей музыкой слова кажутся туманными и двусмысленными.

Так в жизнь Федерико-подростка вошла огромная любовь – музыка. Он часами занимался с Сегурой, мир преображался от прикосновений к клавишам фортепиано.

И вот – первое его выступление. Вечер в Литературно-художественном центре Гранады. В программе вечера значилось выступление юного пианиста Федерико Гарсиа Лорки. Бледный Федерико за роялем выглядел старше своих лет; он отчаянно волновался, но, прикоснувшись к клавишам, вспомнил напутствие учителя: «Думай только о музыке!» – и все отступило. Сердце доньи Висенты, сидевшей в зале, готово выскочить. Господи Боже, и это тот самый красный комочек, тот беспомощный малыш... Она с трудом заставляет себя вслушаться. Пьеса, которую исполняет Федерико, хорошо ей знакома, но звучит она немного необычно, словно мальчик вносит в музыку что‑то свое. Собственно говоря, это дерзость с его стороны, но дон Антонио, кажется, доволен, и мать успокаивается.

Увлечение Федерико музыкой было настолько сильным, что Сегура просил дона Гарсиа отправить сына продолжить свое музыкальное образование в Париже, чего желал и сам юноша. Но отец отнесся к увлечению сына скептически. «Сеньору Сегуре, – говорил он, – прежде чем забивать голову мальчишке, не мешало бы вспомнить собственный опыт. Ученик Верди, написал, как говорят, несколько опер, а чем все это кончилось? Не сумел пробиться и на старости лет должен зарабатывать на жизнь уроками. Незавидная карьера!».

А внезапная смерть Сегуры поставила в мечтах подротка о музыкальной карьере финальную точку. И в 1914 году, в возрасте шестнадцати лет, Федерико поступил в Гранадский университет на факультет литературы и философии и факультет права.

9.

Оказалось, что университет мало чем отличался от школы. Знакомое чувство скуки и одиночества охватывало Федерико, как только он входил в аудиторию, сырую и холодную во всякое время года. Он старался занять место подальше от кафедры и поближе к окну. Отсюда можно было наблюдать за тем, как небо, бледно‑голубое с утра, постепенно заволакивается городскими дымами и становится грязно‑белым, как пожелтевшая за лето листва торопится снова зазеленеть, пока не опадет вовсе под проливными ноябрьскими дождями. А здесь внутри ничто не менялось. С одним и тем же выражением показного усердия на лицах лихорадочно скрипели карандашами зубрилы в первых рядах; на задних столах развлекались тихими играми, шепотом поверяли приятелю сердечные тайны и обменивались впечатлениями о запретных местах, посещенных накануне. Сменяли друг друга профессора на кафедре, но если закрыть глаза, то можно было подумать, что это один и тот же равнодушный и усталый человек излагает основы римского права, рассказывает про учение Платона или толкует о нумизматике.

Спасение Федерико находит по-прежнему в музыке. Но появляется и другая страсть – поэзия. Юноша погружается в мир литературы. Беккер, непонятый современниками, Рубен Дарио, вливший юную кровь в старческие жилы испанской поэзии, Хуан Рамон Хименес, братья Мачадо – вот имена, которые составляют для Федерико новый мир. Он так похож на мир музыки, живет по законам ритма и созвучий. И все-таки он иной. И Федерико начинает писать. Сначала подражая любимым поэтам, неумело и еще сыровато, но искренне и обретая собственный голос. Первые сохранившиеся стихи Лорки относятся в 1915 году.

Судьба сводит юношу с закоулочниками. Так называла себя группа гранадской молодежи, которая собиралась в кафе «Аламеда». Свой литературный кружок они называли «Уголок». Вот имена некоторых из его участников: Хосе Мора, поэт, Анхель Бариос, композитор, Эрменхиль Деланс, офортист и сценограф, Хуан Кристобаль, скульптор, Манола Анхелес Ортис, художник, Пепе и Мануэль Монтесиносы (Пепе станет филологом, а Мануэль врачом, женится на сестре Федерико Конче и впоследствии его выберут алькальдом Гранады), Хуан Дедиос Эхеа, Мельчор Фернандес Альмагро (ему адресовано множество писем Лорки) и др.

Они декламировали стихи, высмеивали старое искусство, сочиняли пародийные произведения, а однажды даже придумали вымышленного поэта, стихи которого, являвшиеся пародией на модную тогда поэзию, сыскали славу даже в Мадриде.

Никакой разбор, никакая критика не способны были так обнажить и выставить на свет Божий всю напыщенность, пошлость и фальшь какого‑нибудь поэтишки, как удавалось это сделать с помощью одной счастливой строки, написанной в его же собственной, чуть утрированной манере. Они проводили прекрасные минуты в поисках такой строки, потешаясь, фыркая, наперебой придумывая стихи.

Федерико становится завсегдатаем кафе «Аламеда» и входит в сообщество закоулочников. Он был среди них младшим, первое время помалкивал, прислушиваясь к разговорам. Разговоры были необыкновенны. Истины, само собой разумевшиеся, оказывались старческими бреднями, незыблемые авторитеты опрокидывались двумя‑тремя щелчками.

А тяга к стихотворству одолевала юношу всё чаще. Федерико пытался противиться: стихи писались слишком легко, а музыка приучила его бояться этой обманчивой легкости. Каждый день приносил открытия. Он понял, почему романсы в книгах напоминали засушенных бабочек. Стихи рождались, чтобы звучать. На бумаге слово было мертвым, в устах оно оживало, приобретало объем, вес, цвет. За привычным его значением показывалось иное, глубинное: открывалось неожиданное родство с другими словами, откликавшимися его звучанию. В слове «alba» – «заря» – просыпалась белизна – albor предрассветного неба, а в памяти отзывались и каменщик – albañil, и все в цвету абрикосовое дерево – albaricoque, и буревестник‑альбатрос, а там еще и еще...

Однако закоулочникам Федерико своих стихов не показывал, довольствуясь участием в коллективном сочинении пародий.

В феврале 1917 года Федерико впервые выступил в печати. По просьбе университетского профессора Фернандо де лос Риоса он написал статью «Символическая фантазия», посвященную столетию со дня рождения поэта Хосе Сорильи. «Символическая фантазия» начиналась описанием ночной Гранады, над которой витает дух воспевшего ее Сорильи – голос его слышится в звоне колоколов. Появляется другой дух – и голосом Анхеля Ганивета оспаривает у Сорильи честь называться возлюбленным Гранады. В конце концов еще один голос – реки Дарро – мирит соперников: оба они достойны имени возлюбленных Гранады, и город продолжает спать своим таинственным сном. Возвышенные тирады духов сделали бы честь самому Капдепону, а в то же время Федерико не удержался и в описание спящей Гранады вложил свои собственные, далеко не иронические чувства. Вышло нечто непонятное ему самому: и не пародия и не всерьез. Впрочем, дон Фернандо остался доволен...

А профессор теории литературы и искусства, дон Мартин Берруэта предложил начинающему поэту принять участие в традиционной каникулярной поездке по стране. Этого Федерико не ожидал. Поездки по Испании, которые каждое лето предпринимал дон Мартин в компании нескольких учеников, были гордостью профессора. Студентам, отобранным для участия в этих поездках, все завидовали. Попасть в их число можно было только благодаря выдающимся успехам. Счастливцы, на которых падал выбор, посещали разные города, знакомились с историческими и литературными памятниками, встречались с профессорами и студентами других университетов, даже сами выступали на торжественных актах в их честь.

Летом 1917 года Федерико отправился в поездку по родной стране. Он впервые покинул Гранаду.

10.

Так вот ты какая, Испания!

Одно дело – пробегать описания природы у Гальдоса и Асорина, разглядывать гравюры и открытки с видами городов, замков, соборов... И совсем другое – из окна ползущего на север поезда собственными глазами следить за тем, как постепенно бледнеет и гаснет зелень, как ее вытесняют желтые, бурые, коричневые тона, как все вокруг становится суше, скупее, суровей.

Спутники дремлют, дон Мартин уткнулся в какую‑то книгу – верно, пополняет эрудицию перед грядущими достопримечательностями. Уплывает назад унылая равнина Ла Манча; проносятся мимо чахлые пристанционные садики; овцы, сбившись в кучу, пережидают, пока промчится чудовище, повстречавшееся им на древней тропе. А то вдруг вынесется из‑за поворота целый город со сказочными башнями и колокольнями, с целым лесом флюгеров на крышах. Флюгера в форме сердца неторопливо поворачиваются, и сердце Федерико как будто тоже начинает поворачиваться за ними.

Новая Кастилия сменяется Старой. Все выше плоскогорье, угрюмей природа, молчаливей жители. Люди двигаются медленно, словно придавленные непомерным грузом. Ночью Федерико не может заснуть. Под луной Испания кажется еще более загадочной и манящей. Она как будто создана для лунного света…

И снова за окном вагона в бледном свете занимающегося утра проплывают полуразрушенные замки, редкие хутора, заросли кустарника, бурая, морщинистая равнина. Потревоженная свистком чета аистов на дряхлой башне вытягивает шеи вслед поезду...

Так вот ты какая, моя Испания!

Оставаясь в отведенной для ночлега келье какого-нибудь монастыря, он воображал себя одним из тех, кому суждено провести здесь всю жизнь и каждую ночь видеть, как падает лунный свет на каменные плиты, каждую ночь слушать вой огромных монастырских собак. А когда он слушал торжественные литургические песнопения, ему чудилось, что эта стройная хоровая молитва – огромная колонна из черного мрамора, подымающаяся в беспредельную высь, к самому престолу Господню...

Но вот уже позади пустынные каменистые поля, постоялые дворы, погруженные в спячку города, монастыри, соборы... Снова Андалусия – зеленая, золотая. А перед глазами все стоит ветхая башня с гнездом аистов...

Последний перевал перед Гранадой, городок Баэса. Здесь группа путешествующих студентов познакомилась с другом дона Берруэта – поэтом Антонио Мачадо, одной из наиболее значительных фигур испанского поэзии того времени.

Дома, в Гранаде, Федерико читал друзьям и родственникам свой путевой дневник. Все‑таки он немало сумел заметить за короткий срок поездки, зарисовки его воспринимались как комментарии к тому, о чем только что спорили. Географические названия оживали, заселялись людьми. Кто‑то из закоулочников предложил: а не издать ли этот дневник? Ведь он – готовая книга. Черт возьми, это мысль! А что скажет Федерико? Да он и сам об этом подумывал... Через несколько минут вопрос считался решенным, дело было только за деньгами.

Деньги соглашался дать отец. В конце концов он в состоянии истратить тысячу‑две песет, чтобы доставить мальчику удовольствие. Другой в его возрасте мог попросить автомобиль, а то и увлечься чем‑нибудь похуже. Дона Федерико заботило иное: он не желал, чтобы все гранадские шутники насмехались над его сыном. Не ерунда ли то, что сочинил Федерико? – вот единственное, что его тревожит. Получив надлежащие заверения – не от друзей сына, этим свистунам он не очень‑то доверял, но от вполне солидных людей, профессоров Берруэты и де лос Риоса, – отец успокоился и отсчитал нужную сумму.

Федерико был как во хмелю. Забросив лекции, он готовил дневник к печати, дописывал, правил, а в голове стучало одно: «Моя книга, первая моя книга!» Он дополнил путевые записи несколькими пейзажами Гранады – летний рассвет, Альбайсин, город на закате солнца, посвятил книгу памяти покойного учителя музыки, профессору Берруэте, товарищам по путешествию...

Волнуясь, он вписал в пролог заветные, давно придуманные слова: «Поэзия заключена во всех вещах – в уродливых, прекрасных, отталкивающих; все дело в том, чтобы суметь извлечь ее... Все увидеть, все почувствовать...»

Под названием «Впечатления и пейзажи» небольшой сборник путевых заметок вышел в Гранаде, в 1918 году. В этих еще неумелых очерках чувствуется влияние прозы «поколения 98 года» - начиная с выбора жанра и кончая характерным превращением детали в символ. Однако уже в них, среди описательности и повторов, вдруг возникает четкая лоркианская интонация или образ, предвещающий его стихи.

Друзья Федерико написали о книге весьма лестный отзыв в местную газету. Кроме того, молодой автор получил несколько писем, одно из них очень забавное – от дяди Энрике, который знаком с поэтом, сравнивающим Лорку с самим Дарио. Но Федерико считает себя всего лишь несчастным юношей, увлеченным и безмолвным. У него, почти как у любимого им Верлена, в груди цветет лилия, оросить которую невозможно. Его стиль производит впечатление чего-то страстного, но в самой глубине души Федерико, таится желание быть еще ребенком, чаще всего он ощущает себя бедняжкой, забившимся в угол.

В 1918 году Федерико работал над юношеской пьесой – исторической трагедией о Иисусе Христе, но темой произведения он сделал любовь. Вечерами парень читал отрывки из своей пьесы матери. Донья Висента задумчиво глядела на сына. Сердце ее ощущало, с Федерико что-то происходит, на душе у него не спокойно. Мальчик ее страдает, но причин страдания донья Висента понять не могла.

11.

То время в Гранаде было овеяно для Федерико и юношеской любовью. Первой, еще во многом надуманной и выросшей на почве поэзии. Тем более удивительно, что ею была девушка.

Ее звали Мария Луиса Натера Ладрон де Гевара. И на лице девушки блестели две шаловливые капли морской воды, в которые поэт страстно окунался в юности. Исследователи давно обратили внимание на то, что юношеские стихотворения Лорки, в которых не раз возникает образ девушки, не могут быть рожденными одной мечтательностью, они носят отпечаток глубокой травмы, оставшейся от потери, которую юноша перенес как драму.

До сих пор было известно имя другой его музы – девушки с таким же именем, но другой фамилией – Марии Луисы Эхеа. Она была дочерью богатого промышленника из поселка Аламартас. Ее брат часто бывал в кафе «Аламеда», состоял в Уголке. К тому же их семьи дружили. Начинающий поэт был привязан к сестре приятеля, везде ходил за девушкой, но на Федерико она внимания не обратила, внимание бледного юноши ее тяготило, и вскоре из Гранады девушка исчезла. Это безответная страсть определила одну из основных тем первых стихотворений Лорки.

Совпадение имен Натеры и Эхеа до сих пор создает трудность для исследователей жизни поэта.

Ян Гибсон, автор многочисленных книг о жизни Гарсиа Лорки, пишет, что Федерико встретил Марию Луису Натеру, когда ему было восемнадцать лет, ей в ту пору исполнилось только пятнадцать. Они познакомились в санатории, возможно, в Ланхароне, находящемся возле Гранады и известным своими лечебными водами, куда часто ездила донья Висента Лорка. Обычно ее всегда сопровождал любимый сын. Мария Луиса Натера ездила туда со своей бабушкой. Вскоре юных Марию и Федерико объединила музыка, а именно пианино. Юноша все еще не оставлял мечты о карьере пианиста, а девушка заслушивалась классической музыкой. Они вдвоем часто играли в четыре руки.

В стихотворениях этого периода часто появляется подобное описание встречи лирического героя с возлюбленной:

El piano de cola de sonido sangraba

con un vago «Nocturno» que un muchacho tocaba.

Ella vino a mi lado con su oro y su gasa.

¿Es Chopin?... Sí, Chopin...

Y no dije nada.

... Después de separarnos

la tristeza me ahogaba.

Подстрочный перевод стихотворения звучит так:

Звук рояля кровоточил

Скитающимся ноктюрном, когда его касался парень.

Она стала рядом со мною со своим золотом и своею вуалью.

- Это Шопен? - Да, Шопен…

И не сказал я более ничего…

…А когда она отдалилась,

Задыхался я от печали.

Музыка соединила двух чувствительных подростков, увлеченных ранним творчеством Шопена и разделяющих обоюдную страсть к Бетховену. Федерико разрывался в то время между музыкой и поэзией, не зная, какую именно стезю выбрать. И выбрал он бы, верно, музыку и пианино, если б отец не отказал в его просьбе о поступлении в консерваторию. Позже Лорка скажет, что литература заполнила ту пустоту, которая образовалась от разлуки с музыкой. Правда, своё увлечение пианино он не оставит до конца жизни.

Музыка соединяла юношу и девушку… разъединяло всё остальное. Мария Луиса Натера происходила из очень богатой семьи, и ей просто не разрешили встречаться с мальчиком, который выбрал карьеру поэта и не скрывал своих намерений. Так прозаически всё окончилось. Но в душе Федерико девушка оставила громадный след, он написал ей несколько писем, которые Мария Луиса хранила даже после того, как вышла замуж за Энрике Итоса Родригеса, человека с душой художника, который всю жизнь рисовал портреты любимой. На них отчетливо выделяются синие глаза Марии Луисы, которые в далекие годы юности околдовали Лорку.

Письма поэта к Марии Луисе были позже сожжены ее мужем, но вовсе не из-за ревности: он был республиканцем и опасался в годы Гражданской войны преследований за хранение вещей убитого фалангистами поэта. По свидетельствам дочери Марии Луисы также существовала фотография, на которой были изображены ее мать и Лорка в санатории. «Я все пытаюсь найти ее, пытаюсь – но ничего не выходит», - говорит она. Именно дети Марии Луисы вышли на Яна Гибсона после того, как на испанском телевидении был показан фильм «Лорка. Смерть поэта», в первой серии которого рассказывалось об увлечении поэта Марией Луисой Эхеа. Дети сеньоры Натеры написали письмо и попросили рассказать миру историю их матери.

Такова несостоявшаяся любовь Федерико Гарсиа Лорки и Марии Луисы Натеры. Женщины в его жизни еще будут – Ана Мария Дали и Маргарита Магдалена Мансо. Еще две несостоявшиеся любви, еще два неразделенных чувства, но неразделенных со стороны женщин, не поэта. Все последующие возлюбленные поэта окажутся мужчинами.

Если верить воспоминаниям Риваса Черифа, испанского поэта и драматурга, Лорка связывал свою гомосексуальность с юношеским опытом. Он сказал, что не осознавал ее до тех пор, пока в возрасте семи лет не был разлучен со своим лучшим другом из Фуэнте-Вакерос – мальчиком чуть младше его, чьи родители переехали в другую деревню. Поэт также утверждал, что его тесная связь с матерью делала для него невозможными гетеросексуальные отношения – заявление, которое Чериф счел неловкой отсылкой к теории Фрейда.

Гомосексуальность причиняла юноше много страданий. Возможно, девушки его юности были попыткой убежать от самого себя. Не раз в его ранних стихах возникнет жалоба на собственную инакость, на причиняемые непохожестью на остальных страдания…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ:

Дата добавления: 2015-07-02