Тёмная любовь 1 страница

16.

Осенью 1922 года, когда Федерико еще не было в Резиденции, с запросом о поступлении приехал восемнадцатилетний каталонец из Фигераса. Его звали Сальвадор Дали. В первый день его сопровождали отец, дон Сальвадора, и сестра – Ана Мария. Дон Сальвадор оказался каталонским нотариусом, приехавшим определять своего сына в Академию изящных искусств. Нотариус с дочкой вскоре уехали, а юноша остался в Резиденции. Позавтракав, косматый художник нахлобучил бархатный берет и задрапировался в плащ. Один только вид юноши вызывал у студентов Резиденции взрывы хохота. В их саркастических глазах он казался жалким типом. В лучшем случае живописным. Ничто так не отличалось от их костюмов-троек в английском стиле, как бархатные пиджаки и воздушные шарфы Дали. Кроме его длинных волос, не было ничего более непохожего на их элегантно остриженные головы, над которыми регулярно трудились цирюльники гранд-отелей «Риц» или «Палас». Дали, сторонившийся других студентов, предпочитающий одиночество, считал что они охвачены комплексом дендизма. Его товарищи по Резиденции внушали ему ужас, а когда они к нему обращались, Дали казалось, что он лишится чувств.

Характер у начинающего художника был тяжелого склада: Дали остался в воспоминаниях современников, как вспыльчивый и капризный, тщеславный и эгоистичный, постоянно кичившийся своей гениальностью, эпатирующий публику шокирующим поведением. В детстве Сальвадор был очень капризным, и буквально изводил родителей многочисленными прихотями – мать стремилась во всем потакать хорошенькому мальчику.

В свои восемнадцать лет Сальвадор был ослепительно красив: выше среднего роста, зеленоглазый, изящно одетый. Он считал, что если изображать из себя гения, то мир я посчитает тебя за гения. Но в душе юноши не все было так гладко.

В детстве он приобрел кучу сексуальных комплексов, которые едва не сломали его жизнь. Дали, например, не мог выносить, когда его кто-то касался. Любое физическое прикосновение доставляло юноше, а потом и мужчине дискомфорт. Мысли о физической близости вообще вызывали отвращение, которое нельзя было побороть ничем. Отвращение превращалось в иррациональным страх.

«Одержимый живописью и фанатично преданный искусству, Дали был изначально внутренне одинок, — вспоминает один из друзей, — и мучительно неловок в общении. Он был, что называется, не от мира сего». Дали не вел счета деньгам и, пока они водились, неизменно всюду платил за всех. (Ознакомившись с астрономическим счетом, отец его заподозрил, что сын содержит гарем, и свел ежемесячную сумму к минимуму. Что до гарема, то отцовские подозрения были абсурдны: «Сальвадор не видел ничего, кроме себя и живописи».) Несообразность его поведения поражала. В ту пору Дали боялся ездить в трамвае — не знал, как купить билет, куда сесть и где сойти, но тем не менее мог запросто устроить скандал, к примеру, в рыбной лавке, где ему, «представьте, не продали кисти и краски!». Прилежнейший из учеников, он с ледяной невозмутимостью мог известить профессора истории искусств на экзамене о его — академика — профессиональной несостоятельности. За вечер Сальвадор мог не проронить ни слова, но уж если начинал говорить, на слушателей обрушивался бесконечный и тягостный поток сознания. «Было больно видеть, как он выворачивается наизнанку — и хохочет».

Детство будущий великий живописец провел в родном Фигересе и приморском городке Кадакесе, где располагалась дача семьи Дали. Воспоминания о Кадакесе, море и побережьях, играх с сестрой Аной Марией, безоблачном детстве еще питают его. Но что-то изменилось с приездом в Мадрид. Смерть матери, казалось, навсегда отрезала от детства. И в творчестве, он понимал, должны наступить перемены. Как художник Сальвадор начинал свой путь в русле импрессинизма. Его работы до 1922 года – это почти всегда зарисовки Кадакеса, его жителей. Всё построено на переплетениях света, цвета, теней. Кадакес юный Сальвадор считал чуть ли не самым прекрасным местом на земле. Но сейчас, после приезда в Мадрид, влияние импрессионистов начинает блекнуть. Художника увлекает кубизм, кумиром становится Пикассо. Дали уделяет больше внимания форме, объёму, его картины становятся более проще, вывереннее. Уже в 1923 году будет написана его картина «Кубистический автопортрет». Правда, будут еще проблескивать импрессионистические интонации (например, «Обнаженная на фоне пейзажа», 1923). Этот, ранний Дали, импрессионист и кубист, сегодня известен не много. Тем не менее, картины его юношеских лет – фундамент, на котором вырос талант художника.

Прожив три месяца в Резиденции, Дали успел узнать о непредсказуемом и обаятельном обитателе общежития – Федерико Гарсиа Лорке, который в то время находился дома в Андалузии. Охваченный постоянным стремлением блистать, Дали вполне мог опасаться конкуренции с Лоркой, поскольку тот был не просто поэтом и подающим надежды драматургом, но и отличным пианистом, остроумным собеседником и завораживающим рассказчиком.

До Федерико же доходили слухи о необыкновенной одаренности новичка, благодаря которой тот был принят в Академию, хотя представленные им рисунки и не отвечали условиям конкурса, а сам он возмутил профессоров дерзостью и самомнением. Рассказывали также о титанических усилиях, прилагаемых доном Альберто к тому, чтобы убедить Сальвадора Дали стричься короче и одеваться не так причудливо. Знакомство состоялось на открытии выставки картин уругвайца Баррадаса. Сперва разговор не клеился - Сальвадор глядел исподлобья, односложно отвечал на вопросы. Но когда Федерико спросил, побывал ли уже Сальвадор в Толедо, тот вдруг схватил его за руку.

- Эль Греко! - выдохнул он. - Когда я впервые очутился перед «Похоронами графа Оргаса», у меня вся кровь свернулась в жилах и я грохнулся на плиты как камень!

Он и сейчас побелел, говоря это. Федерико смотрел на него с интересом. С выставки они ушли вместе.

Что и говорить, этот юноша не походил ни на кого из приятелей Федерико. Все было в нем необычно, начиная с фамилии (унаследованной, по его словам, от алжирского пирата Дали‑Мами, некогда взявшего в плен самого Сервантеса), – независимость и резкость суждений, откровенность, доходящая до самообнажения, гигантское честолюбие, которое, как охотно признавался сам Сальвадор, являлось главной пружиной его поступков.

– Шести лет от роду я мечтал стать поваром, – говаривал он без улыбки. – В семь захотел сделаться Наполеоном. С тех пор тщеславие мое непрерывно растет. Впрочем, воспоминания Сальвадора захватывали и более ранний период. Он всерьез уверял Федерико и тех из друзей Федерико, с которыми подружился, что помнит даже время своего пребывания во чреве матери и когда‑нибудь обязательно напишет «Внутриутробные мемуары».

Федерико всегда привлекали люди, не похожие на него самого. Сальвадор не стал исключением. Но никто из них пока не знал, что вскоре они станут неразлучны.

У Федерико и Сальвадора было много общего: они разделяли любовь к поэзии Рубена Дарио и к Франции, став германофобами еще во время Первой мировой войны; детство обоих было наполнено музыкой и фольклором; они остро чувствовали социальную несправедливость, и с раннего детства их отношения с собственной сексуальностью складывались непросто. Похоже на то, что они сразу же понравились друг другу. Как-то Сальвадор произнес, глядя на Федерико: «Думаю, благодаря тебе я открыл поэзию». Федерико любил пейзажи, привезенные Сальвадором из родных мест, – кипарисы, оливы, голубоватые горы, с пронзительной ясностью вырисовывающиеся в сухом, прозрачном, как бы дистиллированном воздухе Верхнего Ампурдана. Нравились ему и рисунки Дали – беглые, лаконичные, уверенные. Федерико называл картины своего друга ангельскими. Но сам Дали считал, что все это пройденные ступени, искал чего-то нового, что поразит весь мир. Реализмом, импрессионизмом никого в наше время не удивишь, а он как раз хотел удивлять, ошеломлять, озадачивать. Ультраисты его привлекли бы, если б не печать неизлечимой провинциальности, лежащая на всех их сверхрадикальных затеях, а Сальвадор, успевший распроститься с плащом и беретом и похожий теперь на небрежно‑изысканного мадридского сноба, ничего так не боялся, как показаться провинциальным. Теперь он ставил на Пикассо, увлекался кубизмом, и, когда его величество Альфонс XIII, соблаговоливший посетить Академию изящных искусств, выразил желание позировать ученикам, Дали написал портрет короля в кубистической манере, чем вызвал страшный скандал и навлек на себя гнев всех putrefactos.

«Путрефактос», «гнилье» – это гранадское словцо Федерико приводило Сальвадора в восторг. Черт возьми, да ведь это символ всей нашей жизни, а то и всей жизни вообще! В конце концов он решил создать целую серию рисунков под общим названием «Путрефактос» и с увлечением принялся за работу. Он выискивал натуру повсюду – в Рези, в Академии, в кафе, на бульварах, среди всех сословий и возрастов. Увидев пожилого человека, греющегося на солнце, он почтительнейшим тоном просил разрешения сделать набросок, и гот, польщенный, послушно застывал в указанной позе, не подозревая, в какую гнусную падаль его обращает карандаш молодого художника. Показывая друзьям новые листы своей серии, Дали сопровождал их краткими пояснениями. Вот охотник и с ним собака – попробуйте различить, где кто! Вот гражданский гвардеец, занимающийся любовью в полном обмундировании. Рисунки были злыми, жестокими, уморительно смешными.

Компания часто покатывалась со смеху с Дали – он был забавен во гневе. Надменные тирады его звучали так же преувеличенно, как его каталонский акцент, цинизм казался наигранным. Громче всех хохотал Федерико – он‑то знал, каким великодушным и щедрым может быть Сальвадор, какой он преданный друг, как умеет слушать стихи, заливаясь тою же бледностью, что и при первом их разговоре. Молодой каталонец все более нравился Федерико. Рядом с этим юнцом, на шесть лет его моложе, Федерико чувствовал себя увереннее, спокойнее. Вдвоем они были способны на самые рискованные выходки.

Одна из таких выходок доставила немало неприятностей дону Альберто. Побудительной причиной ее было прозаическое безденежье, одолевавшее обоих друзей с тех пор, как отцы их, словно сговорившись, почти одновременно перешли от родительских увещеваний к экономическим санкциям. Возникла идея: а не заставить ли раскошелиться кого‑нибудь из иностранцев – любителей живописи, целыми табунами слоняющихся по Мадриду? И вот уже некий американский дипломат и его супруга рассматривали картины Дали, внимая проникновенным речам Федерико, стремившегося убедить их в том, что покупка произведений столь многообещающего художника – наивыгоднейшая форма помещения капитала.

Опасения дипломатической четы, достаточно ли современны произведения многообещающего художника, были мигом развеяны: такого авангардизма они не видывали и в Париже. Что ж, мистер Янки остановился бы, пожалуй, на двух этих картинах, но – тут между супругами состоялся краткий обмен взглядами – лучше всего встретиться завтра в кафе «Алькала» и там окончательно договориться.

Назавтра в кафе «Алькала» стало ясно, что дело плохо. Жена ли отговорила или сам дипломат решил поискать более надежную форму помещения капитала, но только супруги не заикались более о приобретении картин Дали, а говорили преимущественно о своем восхищении Испанией, о матадорах, о знаменитых исполнителях фламенко, с профессиональной легкостью ускользая от всех попыток Сальвадора и Федерико направить разговор в нужное русло. Прошел час, другой, был исчерпан запас андалусских анекдотов, наконец, терпение Федерико лопнуло. А не показать ли нашим дорогим заокеанским гостям один интересный фокус? – Просим, просим! – Но для фокуса необходимы две совершенно одинаковые денежные купюры, по десять долларов каждая. Так, прекрасно. Теперь смотрите внимательно: вот эта – для Сальвадора, а эта – для меня. Раз, два, три!.. И пока американцы, еще ничего не понимая, растерянно провожали глазами бумажки, с волшебной быстротой исчезнувшие в карманах друзей, Федерико потащил Сальвадора к выходу.

Тремя годами позже Дали сказал барселонскому художественному критику Себастьяну Гашу, что их великая дружба держалась на яростном контрасте между «исключительным религиозным духом» поэта и его собственной, не менее значительной, антирелигиозной душой, что приводило к постоянным полуночным дискуссиям. Во всяком случае, Дали эта встреча сильно взволновала, о чем он написал в «Тайной жизни»: «Мне было ясно, что мои новые друзья были намерены взять от меня все, не давая взамен ничего, - все, что они могли бы мне предложить, у меня есть и, надо сказать, в большом количестве и лучшего качества. Однако личность Федерико Гарсиа Лорки произвела на меня огромное впечатление. То был поэтический феномен, уникальный, цельный – поэзия во плоти с пульсирующей кровью, трепещущая от тысяч язычков пламени, сокрытых в темноте потаенной биологии, наделенная, как и всякая сущность, своей собственной неповторимой формой».

Позже в автобиографии Дали признается: «В то время я знакомился с элегантными женщинами, желая утолить свой нравственный и эротический голод, а также свой ненасытный цинизм. Я избегал Лорки и его товарищей, тесно сплотившихся вокруг поэта. Был один кульминационный момент его неоспоримого личного влияния – единственный момент в моей жизни, когда я понял суть своих мук – ревность. Это случилось, когда мы гуляли всей группой вдоль Эль Пасео де ла Кастельяна по дороге к кафе, где обычно происходили наши литературные встречи и где, я знал, Лорка будет сиять как волшебный алмаз. Неожиданно я бросился бежать, и никто не видел меня три дня». Неудивительно, что потрясающий успех Лорки в обществе заставлял Дали остро переживать чувство собственной закомплексованности. Однажды Пепин Бельо, Лорка и Дали вместе были в кафе, где происходила оживленная дискуссия об искусстве. Бельо и Лорка принимали в ней активное участие. Но Дали молчал. «Ради Бога, скажи что-нибудь, - взмолился Пепин, - или они подумают, что ты идиот». Наконец Дали встал, с потупленным взором невнятно пробормотал: «Я тоже прекрасный художник» - и сел, при полном изумлении публики. Позже Бельо всегда врывался хохотом, рассказывая об этом.

Дали часто присутствовал на вечеринках, когда Лорка устраивал импровизированные выступления в «Рези». Иногда, как вспоминает андалузский поэт Рафаэль Альберти, Федерико спрашивал: «Откуда это? Посмотрим, узнает ли кто-нибудь», - поддразнивал он и начинал петь под свой же аккомпанемент:

Парни из Монплеона

Пахать отправились рано,

Чтоб вовремя быть на корриде,

А переодеться заранее.

В те дни, когда интерес к изучению старинных песен и романсов значительно и повсеместно возрос, многие знали, где какую песню поют.

«Так поют в Саламанке», - говорил кто-нибудь из присутствующих, еще не дослушав трагической песни о судьбе тореро.

«Правильно, молодец, - соглашался Федерико и вполне серьезно, ног в то же время с легкой иронией добавлял: - Ее включил в собрание народных песен священник дон Дамасо Ледесма».

Одной из любимых песен Лорки была песня цыган из Гранады, названная «Цыганское соронго», которую, еще до того как он использовал ее в своей пьесе, мелодию эту варьировали Альбенис и Мануэль де Фалья (последний ввел ее в музыкальную поэму «Ночи в садах Испании»). Дали навсегда запомнил исполнение Лоркой этой песни. В декабре 1966 года, через тридцать лет после убийства Лорки, Би-Би-Си готовило документальную передачу о Дали в Нью-Йорке. В одной из сцен он идет по улице, тихо напевая песенку «Цыганское соронго». Неожиданно, обернувшись к камере, он поет наиболее впечатляющую строфу:

…Луна – небольшой колодец,

Цветы - какая цена им!

А дороги руки твои,

Когда меня обнимают.

«Гарсиа Лорка!» - уходя восклицает Дали.

17.

Пока Федерико всё больше увлекался личностью Сальвадора Дали, над Мадридом сгущались тучи. 13 сентября 1923 года в Испании происходит государственный переворот. Назначенный королем Альфонсо XIII главой правительства генерал-майор Мигель Примо де Ривера, отменил конституционные свободы, распустил кортесы вместе с сенатом и объявил военное положение на территории всей Испании и получает мандат как глава Военной директории. Так началась диктатура Примо де Риверы. Андалузский помещик, потомственный военный, он начинает распоряжаться страной с патриархальной простотой и чисто профессиональной решительностью. В каждый округ правительством назначается делегат, которому предписано обеспечивать неуклонное выполнение всех приказов Военной директории, укреплять гражданскую дисциплину, воспитывать население в духе патриотизма.

Худощавое, мужественное лицо генерала улыбается с газетных страниц, заполненных его же пространными речами. Примо де Ривера славился на всю страну амурными подвигами, пристрастием к азартным играм и крепким напиткам, ходит немало рассказов. Совсем недавно, в бытность капитан‑генерал Валенсии, он пригласил к себе в театральную ложу молоденькую хористку и, не задернув даже занавесок, дал зрителям возможность полюбоваться спектаклем, куда более захватывающим, чем тот, что развертывался на сцене. Рассказывали, что и теперь по ночам генерала можно встретить в глухих кварталах Мадрида – изменив свою внешность, он бродит в поисках сильных ощущений, а замаскированная охрана следует поодаль.

В частных разговорах Примо де Риверу начинают звать уменьшительным именем – Мигелито. Анекдоты о нем становятся всё злее. Богатый материал для этих анекдотов дает поездка в Италию, совершенная диктатором вместе с Альфонсом XIII, – напыщенные, самодовольные речи, от произнесения которых генерал не удержался и за границей, его откровенное заискивание перед Муссолини, звание вождя испанского фашизма, пожалованное Примо де Ривере итальянским дуче, и церемониальный удар шпаги, закрепивший это пожалование.

Когда интеллигенты начинали создавать проблемы диктатуре, их депортировали, как произошло с Мигелем де Унамуно, или судили и заводили дела, как в случае с рядом преподавателей, среди которых был Фернандо де лос Риос. В стране, лишенной свободы, начались времена безмолвия.

18.

Почти все свободные часы Федерико и Сальвадор проводили вместе. Поэт был поглощен свои новым другом, не замечая как дружба перетекает в любовь, возможно, в самое сильное чувство его жизни. И он и знает еще, каким мучением для него обернётся эта любовь…

К 1923 году в Студенческой резиденции все заговорили о тройке неразлучных друзей. Лорка, Дали и Буньюль – так звали их. Вскоре эти трое стали негласной главой испанской интеллигенции времен диктатуры Примо де Риверы.

Изданные воспоминания Дали и Буньюэля о годах в Резиденции очень неточны и неполны, Лорка же был убит и не успел написать мемуаров. Частично сохранилась переписка между тремя друзьями (Дали, Буньюэль никогда не отличались бережным отношением к бумагам). Большинство писем Дали с 1925 года к Лорке сохранилось, но от Лорки к Дали – только два или три, а их были десятки. Что касается документов Резиденции, содержащих информацию о том, какие комнаты занимали друзья в то или иное время, и другие полезные сведения, - большинство из них было утеряно во время Гражданской войны. И теперь практически невозможно воссоздать процесс развития удивительной дружбы, объединившей трех наиболее плодовитых гениев Испании XX века. Читая воспоминания Дали и Буньюэля, можно увидеть, как в их автобиографиях стирается временная последовательность событий. Об этом хорошо сказал Пикассо Гертруде Стайн: «Вы забываете, что когда вы молоды, чего только не случается всего за один год».

Однако вскоре межличностными отношения между тремя друзьями. Чересчур близкое сближение Федерико и Сальвадора вызывает в Луисе раздражение, он почти откалывается от их группы. Буньюэль был встревожен растущей интимностью отношений Лорки и Дали; начинал относиться к приятелям с жестоким презрением. Луис писал своему другу Пепину Белло: «Бесчестный Гарсиа! Надо освободить Сальвадора от его влияния. Потому что Дали настоящий мужчина и очень талантлив».

Помимо Дали и Буньюэля у Федерико появляется множество других знакомых. В 1924 году он знакомится с Рафаэлем Альберти, двадцатиодналетним художником из Кадиса. Федерико встречает его радушно – ему нравятся картины Альберти, да притом они земляки: андалусец из Кадиса – это почти родственник. А Рафаэлю живопись успела надоесть: свою последнюю картину он подарил Федерико и окончательно решил посвятить себя поэзии. Другим его знакомым оказался начинающий поэт Хорхе Гильен. Так складывалось новое поколение в испанской поэзии.

В творчестве Дали тем временем наступает так называемый «период Лорки». Ану Марию, с которой Сальвадор написал не менее двенадцати портретов, стало оттеснять навязчивое присутствие Лорки в творчестве художника. Весной 1925 года Дали сделал несколько предварительных набросков поэта, разглагольствующего на тему собственной смерти. Эти жутковатые пророчества и сцены Лорка любил разыгрывать в своей комнате в Резиденции, как вспоминал Дали, после «наиболее трансцендентальных бесед нашего столетия о поэзии». Дали описывает это действо по меньшей мере дважды на французском языке. Английский пересказ, выполненный поэтом Джеральдом Маланга, отличается наибольшей живостью. Лорку мучила навязчивая идея. Он постоянно говорил о собственной смерти и часто не мог заснуть, пока кто-нибудь из друзей не посетит его перед сном. Я помню, однажды утром Лорка инсценировал свою смерть. Он сказал: «Сегодня второй день моей смерти. Мой гроб несут по улицам Гранады». И еще: «Балет смерти внутри моего гроба». К вечеру стали собираться люди, лицо каждого приходящего искажалось мукой, а Лорка хохотал, видя ужас на лицах, и расслаблялся, становился счастлив и спал очень хорошо. Такие представления были необходимы ему постоянно. На основе зарисовок необычного ритуала Лорки и фотографии, сделанной Анной Марией, снявшей поэта во время одного из подобных представлений на террасе дома в Эс Льяне в 1925 году, Дали задумал картину под названием «Натюрморт» («Приглашение ко сну»). Эта работа, законченная в 1926 году, является, по всей видимости, первой из того цикла, который Рафаэль Сантос Торроэлья соотносил с «периодом Лорки». Очертания головы поэта угадываются безошибочно. Рядом с ней Дали поместил одно из тех непонятных «приспособлений», которые стали постоянно появляться в его работах начиная с 1926 года. Эти штучки с круглыми отверстиями в центре и веретенообразными ножками, неприличные и неустойчивые, возможно, обозначали женскую сексуальность, по-разному пугавшую и Дали, и Лорку. На заднем плане картины, над головой поэта изображен аэроплан — намек на точность и стерильность машинного века, столь же дорогого сердцу Дали, как и Маринетти, автора футуристических манифестов. В большей части картин и рисунков «периода Лорки» голова поэта обычно соединена с головой Дали и почти всегда, как и на этой картине, расположена на фоне стилизованного изображения террасы в Эс Льяне.

В 1925 году вместе с Сальвадором Дали Федерико отправляется в Кадакес, город детства начинающего художника, чтобы провести Пасху вместе с другом. Приветствуя семью Дали, Федерико выучил несколько фраз по-каталонски. Отец Дали принял поэта как родного и даже устроил представление сарданы, народного каталонского танца, в его честь.

Кадакес был и впрямь местом необыкновенным. Справа – если глядеть с моря – отроги Восточных Пиренеев подступают к самому берегу и превращаются в катастрофическое нагромождение рвущихся вверх и вкось утесов, скал, каменных глыб, словно вывороченных из недр земли каким‑то гигантским взрывом. Взрыв этот, однако, не задел Кадакеса; дойдя до него, горы смиряются, переходят в холмы – покатые, голые, вереницей слонов огибающие бухту, по берегам которой разбросаны хижины рыбаков, а в глубине возвышается белая вилла сеньора Дали. Левее, к югу, ландшафт еще мягче, там оливковые рощи и виноградники, совсем как где‑нибудь под Малагой. И все это зрелище, вставленное в общую раму из черно‑зеленого с проседью моря и бездонного неба немыслимой голубизны, можно охватить одним взглядом. Окаменевшее буйство изверженных горных пород, неумолкающий голос моря, древний промысел рыбаков, виднеющиеся кое‑где на холмах развалины стен, построенных еще греками, сообщают природе Кадакеса нечто библейское, вечное.

Ана Мария Дали, сестра художника, так описала их любимый городок: «У самой кромки воды по гладкой поверхности камня проложена полоска мха. Эта мохнатая поросль, уходящая в морскую глубь — чужая камню; похоже, она разъедает скалу, и камень размягчается, меняет свой стальной цвет на мягкий, бархатистый и теплый, как у миндального зернышка. Внизу же, в воде, мох разрастается и его зеленая паутина обволакивает скалистый берег, плещется в море, а где-то в глубине, темнея, нити становятся водорослями и обретают форму: травинка, веточка, лист. Если нагнуться, в заводи, в этой капле воды, увидишь свою жизнь, с трагедиями и радостями. Вот серебристая рыбка торопится укрыться от хищников — прозрачных, зубастых, крохотных акул, взметнувшихся целой стаей. Кажется, ей удалось спастись — укрылась за белым камнем. А вот неторопливо пятится рак, и рядом, на песчаной лужайке, отливая перламутром, красуется «башмачок Мадонны».

Жизнь буйствует, плещется и замирает в этой капле воды — таинственном и безмолвном морском мире. Он поражает воображение, но, в сущности, эта жизнь ничем не отличается от нашей, разве что наша не вызывает улыбки.

Какие сокровища запрятаны там, на береговой кромке! Чего только не находили мы там в детстве, роясь целыми днями в песке и гальке, — радовались, хвастали друг перед другом, а после теряли свое сокровище и напрочь о нем забывали. Одна из самых ценимых нами драгоценностей называлась «глаза Святой Лусии». Это овальные камушки, похожие на глаза, — гладкие и белые с пятнышком посередине, которое при известной фантазии может сойти за зрачок. А с другой стороны они розоватые с прожилочками, как живое тело.

Самозабвенно перерывая песок и гальку, теребя подушечки мха и кучи выброшенных на берег водорослей, мы искали «глаза Святой Лусии» и соперничали: у кого больше?

Но вот стихла трамонтана, море посветлело, и над ним, еще минуту назад сиявшим яркой, ослепительной синевой, уже реет «белый покров». Еще мгновенье — и белое марево замерцает золотыми кругами, и закружатся крылатые муравьи, спутники заката. Они летят низко, вплотную к воде и часто, не рассчитав, гибнут. Море долго колышет их отяжелевшие, разбухшие останки...

Небо сияет; солнечный луч высвечивает золотистую пыльцу. А «глаза Святой Лусии», упрятанные в песке и гальке, спят — им темно, и только изредка уходящее солнце отыскивает их в космах выброшенных на берег водорослей, и под ногами что-то на миг загорается матовым лунным сияньем. Перебирая камушки, можно отыскать «глаза», но разбудить — нельзя. Надо опустить их в кислоту, и тогда «глаза» откроются. То же ведь и с людскими глазами: иные кажутся выцветшими, потухшими, и только невзгоды, как жгучее лекарство, смывают налет — и в глазах начинает светиться душа. Впрочем, у нас дома я не видела потухших глаз…

…Нa Пасху к нам должен был приехать друг Сальвадора, с которым мы еще не были знакомы, — Федерико Гарсиа Лорка...

…Сальвадор и Федерико приехали перед самым праздником, к обеду. Такси остановилось перед террасой. В официальных представлениях не было нужды:

— Это мой друг Федерико, я вам о нем говорил.

И всё. Брат показал Федерико его комнату, и вскоре мы сели за стол. Не помню, о чем мы говорили за обедом, помню одно: весь обед мы хохотали. К десерту казалось, что мы знакомы целую вечность.

Кофе мы пили на террасе, под эвкалиптом. Федерико изумила красота пейзажа, и он все повторял, что Ампурдан напоминает ему Гранадскую долину. Но еще сильнее поразил его Кадакес. Он говорил: «Здешний пейзаж сиюминутен и вечен, и притом без изъяна». А когда в сумерки мы с ним отправлялись на ежевечернюю прогулку к оливковой роще, ему казалось, что мы идем по Святой земле... Это о наших оливковых рощах он потом написал:

Как хороши оливы Кадакеса!

Сонм белых тел и сумеречных душ...

Мы сразу полюбили Федерико».

Лорка был очарован Кадакесом, крестным ходом на Страстной Неделе, изумительной готикой здешнего храма, семьей Дали и местными жителями. Среди последних выделялась блаженная Лидия Ногес, чья мать, Долорс Саба (известная в городе как «ла Сабана»), имела репутацию ведьмы. От матери Лидия унаследовала дар пророческих предсказаний; она украшала свою речь неожиданными метафорами, и у нее было очень выразительное лицо с глазами навыкате, что, по мнению Анны Марии, делало ее похожей на краба. Подобно Дон Кихоту, Лидия казалась вполне разумной в разговорах на общие темы, но моментально преображалась, стоило кому-нибудь затронуть одну из ее навязчивых идей. Женщина неопределенного возраста (в момент встречи с Лоркой ей было около пятидесяти), она сдавала часть своего дома в Кадакесе. Именно у нее и останавливались в 1910 году Пикассо и Фернанда Оливье во время посещения Рамона Пичота. Незадолго перед тем здесь же останавливался Эухенио д'Орс, тогда еще юноша, к которому Лидия воспылала страстью, преследовавшей ее до самой смерти в 1946 году. Когда разум покинул ее после гибели мужа, рыбака Нандо, во время шторма, ее поразительно живое воображение расцвело удивительным образом, и она стала отождествлять себя с Терезой — героиней знаменитого романа д'Орса "Умница", опубликованного в 1911 году. Лидии пришла в голову мысль, что д'Орс продолжает общаться с ней в своих заметках в барселонской газете, которые она жадно прочитывала, а затем писала бесконечные письма знаменитому писателю. Дали, для которого Кадакес был самым мистическим местом во всем Средиземноморье и который к этому времени уже знал о самоубийстве своего деда, также не избежал ее чар: «Лидия обладала удивительными, параноидными способностями, наиболее близкими к моим, которые мне когда-либо встречались. Она так искусно устанавливала четкие связи между любым предметом и своей навязчивой идеей, пренебрегая всем остальным, что всегда было трудно не согласиться с ее утверждениями, хотя всем была известна их абсурдность. Играя словами, она ухитрялась истолковать статьи д'Орса так ловко и остроумно, что изумляла окружающих чудесным даром своего воображения. Она могла самым невероятным образом трактовать статьи как любовную переписку, что я и сам потом иногда использовал в собственных посланиях»…

Дата добавления: 2015-07-02