Тёмная любовь 3 страница

В тот вечер Лорка публично прочитал в Вальядолиде стихи сразу из трех готовивящихся к опубликованию книг – «Песни», «Стихи о канте хондо», «Цыганское романсеро». В этих неопубликованных еще книга наиболее полно проявились характерные черты дарования Лорки – он воспринимает жизнь фатально, как роковое предначертание, лиризм исполнен огромного эмоционального накала. «Стихи о канте хондо» уходят глубиной в фольклорные мотивы, окунают читателя в атмосферу андалузских пейзажей, традиций, легенд и верований.

21.

Свое двадцативосьмилетие, отпразднованное 5 июня 1926 года, Федерико встречает с родными, в отцовской усадьбе Даймус, затерянной среди оливковых рощ и свекловичных полей. Лето выдалось на редкость жаркое и сухое – зелень выцвела, почва растрескалась, и кажется, что равнина вот‑вот заполыхает со всех четырех концов. А на душе у Федерико холодно и тревожно. Двадцать восемь лет! Не время ли задуматься, оглядеться, посмотреть на себя со стороны? Не пора ли остепениться? – читает он каждый день в суровом взгляде отца, в глазах матери, любящих и печальных. Да и в самом деле – ну, что он собой представляет, великовозрастный «сеньорито» без определенных занятий?! Автор двух книг, об одной из которых стыдно вспомнить, а другую он давным‑давно перерос... Автор двух пьес – первая провалилась, а вторая не может увидеть сцены: сам Мартинес Сьерра, наговорив комплиментов, сказал откровенно, что только самоубийца решится в нынешних условиях поставить «Мариану Пинеду», которая, несомненно, будет воспринята как памфлет против диктатуры Примо де Риверы («Свобода? Конституция? – да вы что, с луны свалились, дружище?»)... А еще он – «последний хуглар», как прозвали его друзья, сочинитель песенок и романсов – их заучивают на память, передают из уст в уста; говорят, даже испанские студенты в Париже декламируют «Неверную жену» на вечеринках, – но следует ли удивляться тому, что родителям эта слава кажется сомнительной и неверной?

Годы идут, а ничего не меняется. Между ним и Сальвадором по-прежнему пропасть, он также зависим деньгами от отца. Так до каких пор можно жить на средства отца, во всем от него зависеть и всякий раз, обращаясь к нему за деньгами, чувствовать себя мальчишкой? Нет, решает Федерико, необходимо что‑то предпринять. Юриспруденция не для него, но разве не смог бы он, к примеру, преподавать литературу, как Хорхе Гильен?..

Он размышляет, не стать ли ему преподавателем, как утроить свою профессиональную жизнь. В апреле 1927 года в журнале «Стихи и проза» (Мурсия) публикует цикл своих стихотворений под общим названием «Андалузские виньетки». В Малаге выходит его поэтический сборник «Песни» («Сanciones », 1927). Здесь звучат струны многострадальной, мятущейся души поэта. Музыкальность тона возрастает, мотивы времени и смерти переплетены с темой души, ночи. Пейзажи – всегда лунные и ночные. Место действия – андалузские тихие города и села.

И тут до Федерико доходит весть о том, что известная каталонская актриса Маргарита Ксиргу прочла пьесу «Мариана Пинеда» и собирается поставить ее – разумеется, если автор согласен. Согласен ли автор? ДА! ДА! ДА!

Федерико пишет письмо Сальвадору, сообщает о радостной новости и просит быть проводником по Барселоне. Дали отвечает одобрительно…

Красавица Барселона, как ты нарядна весной, когда, осажденная с трех сторон бурной зеленью, врывающейся в предместья, ты отступаешь к синему морю, над которым полощутся флаги всех наций! Какой залихватской кистью раскрашена, как благоухает, свистит и щебечет твоя знаменитая Рамбла – наверное, единственный в мире бульвар, где по правую и по левую руку тянутся чуть не на километр столы, заваленные ворохами цветов, уставленные птичьими клетками!

Утверждают, что ни один барселонец не заснет спокойно, если хоть раз в день не пройдется по Рамбле, не перекинется словом с разбитными цветочницами. Что же говорить о приезжем, да еще о таком, который явился в этот город затем, чтобы покорить его своей пьесой! Федерико дня не хватало – он разгуливал по Рамбле и поздно ночью, когда пусты мокрые оцинкованные прилавки и только гвоздичный запах все еще стоит в воздухе.

Пока что Барселона покорила его – и не только своей красотой. Люди здесь чувствовали себя свободнее, обо всем на свете судили, не понижая голоса, и честили правительство, как хотели. Мадрид казался отсюда усталым и старомодным; близость Франции ощущалась во всем. Сальвадор – в Барселоне он чувствовал себя как дома – свел Федерико с компанией художников, писателей, критиков, с гордостью называвших себя авангардистами. Все они были отчаянно молоды и в вопросах искусства, как и в остальных, придерживались самых крайних взглядов. Поэта из какой‑то там захолустной Гранады они встретили покровительственно. Впрочем, потребовался один лишь вечер, чтобы отношение к нему резко переменилось.

«Вот человек, всем своим существом излучающий юг, – записал у себя в дневнике начинающий критик Себастьян Гаш. – Выглядит он так: смуглая кожа, блестящие, полные жизни глаза, густые черные волосы и гвоздика в петлице серого пиджака. Юношески горячий, порывистый, разговорчивый и лаконичный в одно и то же время, он наделен молниеносным воображением: каждая фраза – замысел, каждое слово – стих».

Придя к Маргарите Ксиргу, Федерико не нашел ее в кабинете, где они обычно работали. Служанка передала, что сеньора просит его немного подождать. Время шло, Федерико начал уж недоумевать, когда, наконец, актриса появилась из боковой двери. Она вошла легко и стремительно, чем‑то встревоженная, неумело пытаясь скрыть свою тревогу. Ни слова еще не было произнесено, но он видел перед собой Мариану Пинеду. Она выглядела не совсем так, как он думал – старше, с печатью обреченности на лице, – однако именно эта Мариана была настоящей, иную он теперь не мог бы себе представить.

Декорации к спектаклю рисует Сальвадор Дали. Они вновь сближаются друг с другом и вновь неразлучны. Федерико чувствует в Дали перемены, его возвращающееся тепло.

Так как Сальвадор никогда не был в Гранаде, Федерико подсказывает ему, делает наброски – гостиную в доме Марианы, дворик монастыря святой Марии Египетской, куда заточили Мариану перед казнью. Увидев у Сальвадора эти эскизы, Себастиан Гаш заинтересовался: может, у Федерико есть и другие рисунки? Было бы любопытно взглянуть. Других рисунков оказалось немало. С некоторых пор Федерико стал прибегать к ним в тех случаях, когда чувства, бродившие в нем, не укладывались в слова. Одними беглыми линиями он чертил фигуры разбойников не свирепых, а грустных, цыганок с распущенными волосами, моряков, за плечами которых вились ленточки, изображал странных рыб с человеческими глазами, поникшие, будто раненые, цветы в кувшине... Контуры людей и предметов совмещались, пересекались, рождая причудливые графические метафоры. Наброски были по‑детски наивны и по‑детски же выразительны, а впечатление производили трагическое. Контраст этот особенно поразил Себастиана, тут же предложившего устроить выставку рисунков Федерико, приурочив ее к премьере «Марианы Пинеды».

Предложение застало Федерико врасплох – рисовал он для собственного удовольствия, ни о чем подобном не думая. А что скажет Сальвадор? Сальвадор поддержал идею Гаша с горячностью, началась организация художественной выставки поэта.

А пока в театре Гойя идут репетиции, Федерико снова проводит время у Дали в Кадакесе. В этот раз поэт приехал в Кадакес на три месяца. Снова море будит его по утрам, снова Анна Мария – как она выросла и похорошела за эти два года! – хозяйничает в столовой, мимо окон которой ходят то и дело заплаканные женщины в трауре – вдовы рыбаков, пришедшие посоветоваться с нотариусом.

Федерико и Сальвадор ездили на экскурсии, как и в 1925 году, слушали музыку, джаз, стихи на открытой террасе Эс Льяне, дурачились на пляже и много работали вместе, как и рассчитывал Дали. Он, в первую очередь, торопился завершить написанную в прозе поэму «Святой Себастьян», о которой говорил Лорке в марте, признаваясь, что во время работы постоянно думал о поэте и даже считал иногда его и святого одним и тем же человеком. «Святой Себастьян» стал началом вступления Дали на каталонский литературный Олимп. Неудивительно, что он посвятил «Святого Себастьяна» Лорке, когда текст был напечатан в июльском номере «L'Amic de les Arts». Издатель журнала Хосеф Карбонель был настолько увлечен «Святым Себастьяном», что предоставил Дали колонки своего журнала, в котором художник начал регулярно публиковаться. Еще один, весьма прозрачный, намек на Лорку дан в иллюстрации Дали к «Святому Себастьяну». Она изображает святого с головой камбалы. Поскольку Дали в письмах о Себастьяне называл Лорку «камбала», присутствие головы этой рыбы кажется вполне объяснимым.

Также в то лето Дали пишет картину, посвященную Федерико. Ее название – «Пепелинки» (1927). Написанная в пресюрреалистической манере, она имеет глубокий подтекст. Пепелинки – все, что остаётся от человека, после смерти. Отголоски его жизни. Люди уходят. От одного человека остался силуэт в чьей-то памяти, от другого – полурамплывшиеся очертания тела, от третьего – набор любимых гитар. Интересная деталь картины – силуэт девушки, который распадается на рой сердец. Душа распадается на мириады чувств, испытанных женщиной в течение жизни. Теперь они безвозвратно уходят.

Лето продолжается. Федерико и Сальвадор вдвоем совершают поездки на лодке, и однажды не замеченная вовремя волна едва не выбрасывает их на скалы мыса де Креус. После этого к сценкам, которыми Федерико потешает по вечерам семью Дали, прибавляется новая: «Бедный андалусец, потерпевший кораблекрушение». Вечером сидят на террасе, не зажигая света. Успокоившееся море, полное звезд, сливается с небом, так что не разберешь – то ли небо подкатывается к ногам, то ли море нависло над головой.

Чувство в сердце Аны Марии к Федерико становится обреченней. Ни с одним человеком не чувствует себя Анна Мария так легко и свободно, как с Федерико. Теперь ей все в нем нравится – даже мнительность и изнеженность, даже то, что Федерико в те минуты, когда он не поет, не читает стихи, не показывает свои сценки, бывает и неловок и неуклюж. Про себя она сравнивает его с лебедем, который тоже ведь изящен и легок только в родной стихии, а поглядите‑ка на него, когда он шагает, переваливаясь по земле! Не нравится Анне Марии лишь то, что, постоянно бывая наедине с Федерико, она тем не менее ни на миг не бывает по‑настоящему наедине с ним. Ревнивым женским чутьем угадывает она целый рой невидимых существ, которые рождаются в фантазии Федерико и повсюду сопровождают его. Он болтает, смеется, слушает ее истории, а тени этих существ все время пробегают по его лицу, их отражения возникают в глубине его глаз. Любая фраза, западающая в его память, может пустить там корни, обрасти подробностями, положить начало целому характеру... и вот уже Анна Мария не знает, кто перед нею – Федерико или кто‑то другой, завладевший его воображением.

Ана Мария долго ждала, когда Лорка сделает ей предложение, он, увы, напрасно. Она будет любить его в течение всей жизни, хранить память о возлюбленном до конца дней. А нынешнем летом у морского побережья все окрашено в цвета счастья. Федерико, Сальвадор и Ана неразлучны.

В середине июня друзья возвращаются в Барселону. Последние дни перед премьерой проходят в лихорадочной спешке. В день спектакля Маргарита Ксиргу мимоходом спрашивает у Федерико, где он будет сидеть. В директорской ложе? Напрасно! Она посоветовала бы ему усесться где‑нибудь в зале, а то и на галерке, среди людей, не подозревающих, что он автор. И еще одно, – тут Маргарита кладет ему руки на плечи. – Не следует ожидать большого успеха. «Мариана Пинеда» – хорошая пьеса, но избалованную барселонскую публику ею не удивишь. Вот в Мадриде – а Маргарита непременно покажет ее в Мадриде – спектакль прозвучит по‑другому. И все‑таки пусть Федерико помнит, что лучшая его пьеса еще впереди!

Ана Мария вспоминает вечер премьеры «Марианы Пинеды» следующим образом: «Премьера «Марианы Пинеды» прошла с успехом, но, мне кажется, эта замечательная пьеса, прекрасная игра Маргариты Ксиргу и чудесные декорации заслуживали не просто успеха, а триумфа. До сих пор не понимаю, отчего этого не случилось, ведь «Мариана Пинеда» была, бесспорно, лучшей из постановок, виденных барселонским зрителем за последние годы.

После премьеры «Марианы Пинеды» мы долго гуляли по городу — Федерико, Ксиргу, Марагетас, Гаш, Мунтайя, брат и еще несколько актеров. Обошли весь Готический квартал — Федерико страшно нравилась старая Барселона. Было тихо, почти совсем темно: ночи в июне темные, а фонарей у нас немного. На Королевской площади Гарсиа Лорка сыграл для нас спектакль — пародию на себя, драматурга. Он выходил на сцену, кланялся, благодарил публику — актер он был великолепный. Но тот, кто знал его душу, не мог не ощутить в этой пантомиме привкуса горечи. С площади Сан-Хайме по улице Фернандо мы спустились на Рамблас и там, на террасе «Золотого Льва», еще долго праздновали премьеру. Со временем горечь прошла, и, думаю, Федерико навсегда запомнил тот вечер, когда он впервые, рука об руку с Маргаритой Ксиргу, вышел на аплодисменты».

Выставка рисунков Федерико открылась 25 июня, на следующий день после премьеры «Марианы Пинеды», в галерее Дальмау, но особым успехом не пользовалась. Публика посещала ее вяло. Только Сальвадор Дали, верный друг, всё бродил вдоль стен, всё вглядываелся в развешанные рисунки…

Но Барселона остаётся вновь за горизонтом. Ана Мария делает запись о том, что было после: «Мы едем в Кадакес. Сейчас… мы другими глазами видим пейзаж: он обретает классическую завершенность. Над нами то же лазурное небо, впитавшее синеву стольких глаз, глядевших на него тысячелетие за тысячелетием, и та же оливковая роща вдали — какая симфония оттенков гам, где на горизонте зеленовато-лунное серебро олив сливается с закатным пламенем! Море, как хрустальная глыба, пронзенная лучами, вдруг вспыхивает разноцветными огнями и, отражая небесную радужную игру, застывает зеркалом. Закат пламенеет — и кажется, вот-вот случится что-то, не может не случиться! Но ничего сверхъестественного не происходит...

Просто мы с Федерико идем по тропинке, вьющейся по оливковой роще. А там, где кончается тропа, на склоне — россыпь белых, словно миндальный цвет, домиков, чуть розоватых в закатных лучах. Звонят церковные колокола.

И правда, ничего особенного не происходит — случается ежевечернее чудо: гаснет небо, густеет лиловый сумрак, и на краю тропинки загорается зеленый, всегда таинственный огонек светлячка.

Мы возвращаемся с прогулки, а брат, оказывается, всё еще в мастерской. Кажется, он не знает усталости. Вечерами, сидя на террасе, мы долго разговариваем — о картинах Сальвадора, о пьесе, задуманной Федерико. Спокойное зеркало моря отражает звездные узоры и огоньки прибрежных домов. Кругом такая тишина! Лишь едва слышно шелестят под легким ветерком листы эвкалипта, а издалека доносится плеск весел.

Федерико читает нам стихи — из «Цыганского Романсеро», из «Песен». А когда его чуть хрипловатый голос смолкает, мы еще долго молчим — эта чудная ночь так рифмуется с его стихами! Луна медленно плывет над морем...

Раннее утро. Солнце, румяное, как земляничка, заглядывает в окна столовой, наполняя ее розовым сияньем.

Я готовлю завтрак. А лодка уже ждет — сегодня мы едем в Туделу. И вдруг в дверном проеме, на фоне сверкающей морской глади возникает силуэт Федерико. Тот же рассветный розовый отсвет лежит на его волосах, на лице. В руке у него коралловая веточка — окаменелое деревце, застывшая сеточка кровеносных сосудов.

Когда Федерико впервые появился у нас в доме, мне было семнадцать лет. По тем временам это скорее детство, чем юность. Так, я — в семнадцать лет — еще играла с игрушкой, любимой едва ли не с младенчества, — с медвежонком. Я одевала его как куклу: сшила ему передничек, смастерила шляпу, ботиночки и вечно таскала с собой, а когда мы располагались в гостиной, усаживала на креслице — маленькое, его собственное, — и брат обязательно вкладывал зверенышу в лапы какую-нибудь книжку по философии: «Пускай учится!»

Федерико сразу включился в наш спектакль и стал обращаться с медвежонком как с живым существом. Медвежонок участвовал во всех наших играх и забавах. Как-то Федерико совершенно серьезно спросил меня:

— У него есть имя и фамилия?

— Имя есть, — ответила я, — Медвежонок!

Надо сказать, нас всегда поражало сходство Медвежонка с Эдуардо Маркиной.

— Здесь есть родство! — заключил Федерико и стал звать звереныша «Дон Медведь Маркина».

Я уже говорила, что вечно таскала его с собой, — так Медвежонок попал на фотографии, где мы сняты все вместе. Федерико часто прятал Медвежонка, причем невероятно изобретательно, и бывал совершенно счастлив, наблюдая, как я ищу его и не могу найти. В конце концов я начинала сердиться:

— Федерико! Куда девался Медвежонок?

— Понятия не имею! Или нет у меня забот поважнее Медвежонка?

Если я сердилась всерьез, игра кончалась — Федерико «находил» Медвежонка:

— Да вот же он!

Медвежонок постепенно стал непременным — третьим — участником наших разговоров. Федерико посылал ему открытки, а как-то раз написал письмо. Я ответила за Медвежонка.

Однажды вечером мне сообщили с телефонной станции, что сеньор Гарсиа Лорка просил предупредить: завтра он приедет в Кадакес, примерно к обеду. Я бросила все и стала готовиться к встрече. Наутро все было готово. Стол на террасе я накрыла именно так, как любил Федерико. Сидела, ждала и радовалась тому, что впереди целый день, который мы проведем вместе. Завидев такси, бегу навстречу и вдруг останавливаюсь как вкопанная — в такси нет Федерико! Только шофер, а на заднем сиденье развалился Медвежонок, моя любимая игрушка, плюшевый мишка! В полном остолбенении смотрю на Медвежонка, потом спрашиваю шофера:

— И больше никого нет?!

— Нет, сеньорита! Тот сеньор посадил мне медведя и говорит — поезжай!

Я чуть не расплакалась, так мне было горько. Беру медведя, иду с ним домой сказать Консуэло, нашей кухарке, что Федерико не приехал, что обеда не будет, но рта не успеваю раскрыть: передо мной, откуда ни возьмись, Федерико собственной персоной! Схватил меня за руку и отчитывает:

— Думаешь, мне приятно? Только и слышишь, что про Медвежонка! Где мишенька? Куда мишенька запропастился? Пойду мишеньку искать! Хоть бы раз кто спросил, где Федерико! Я и растерялась, и испугалась. Прошу его:

— Ну, пожалуйста, не сердись, не надо!

Но Федерико еще долго гневался, пока мы наконец не выдержали и не расхохотались.

Поездки в Туделу — одно из незабываемых впечатлений того лета. Нам с Сальвадором страшно хотелось показать Федерико удивительный туделанский пейзаж. И вот лодка и Энрикет уже ждут нас. Сразу после завтрака поплывем. Те места — за мысом Креус — просто великолепны, особенно при яростном полуденном солнце.

Если я скажу, что мраморные глыбы вблизи Туделы цветом более всего походят на старое тусклое золото, то не погрешу против истины. И под стать цвету их мягкие очертания. Между глыбами — чудесные маленькие бухточки. Туделанская долина — она невелика — стелется зеленым лугом. А по краю берега в ряд выстроились эти причудливые скалы, похожие на разных зверей и птиц. У них есть удивительное свойство — они меняются точь-в-точь как облака. Одна скала похожа на орлицу, раскинувшую крылья над зеленой долиной. А чуть дальше, в туманной дымке, над кромкой моря нависает огромный верблюд. Даже если скала ни на что не похожа, она все равно впечатляет, настолько величественны и совершенны ее очертания. Сальвадор еще подростком излазил все эти скалы и, взобравшись на очередную вершину, неизменно вытягивал руку вровень с горизонтом. Туделанские скалы невероятно красивы на фоне темного кобальта моря, особенно когда солнце высекает из них искры, отыскивая вкрапления слюды.

В то лето мы довольно часто плавали на мыс Креус и в Туделу. Это теперь там многолюдно, а тогда Тудела оставалась отдаленным, пустынным местом, и добирались туда исключительно морем. Обедали мы прямо на берегу, под Орлиной скалой, и проводили сиесту в подобии пещеры, образованной сомкнутыми скалами. Пещера открывалась морю — синева слепила глаза, а на стенах поблескивали вкрапления слюды. До самого вечера мы бродили среди скал, оранжевых на закате, и возвращались в Кадакес уже почти ночью. Переступив порог дома, Федерико переводил дух и говорил обычно одну и ту же фразу:

— Путешествие в Туделу — это вам не пустяк! Одна обратная дорога чего стоит — то буря, то ураган! Такого страху натерпишься! Но Тудела того стоит.

Мы не могли сдержаться и каждый раз хохотали. На море была тишь да гладь.

Федерико любил рыться в нашей библиотеке. Обнаружив в ней каталонские издания античных авторов, он обрадовался тому, что правительство Каталонии предприняло издание этой серии, дающей возможность познакомиться с античной классикой в переводе на каталанский. Он горячо советовал мне прочесть «Метаморфозы» Овидия: «Здесь, Ана Мария, все». И правда, с тех пор как я впервые прочла эту книгу, я не расстаюсь с ней, а когда перечитываю, мне слышится голос Федерико, его рассуждения о персонажах, о мифах.

За три месяца, что Федерико прожил у нас тем летом, он не получал писем из дому, вряд ли я запамятовала. Но однажды пришло письмо от отца, в котором Федерико было велено немедленно возвращаться. Послание походило на ультиматум. Федерико вознегодовал, мы тоже, но отмахнуться никак нельзя. Федерико, конечно, очень любил своих и не собирался с ними ссориться, но и уезжать ему тоже не хотелось. Он сказал о письме моему отцу, который долго объяснял, что считает Федерико членом нашей семьи, где все его любят, но — ничего не поделаешь! — отцовская воля есть отцовская воля. Федерико ответил, что готов повиноваться. Однако время шло, Федерико был явно обеспокоен, но об отъезде не заговаривал. Отец догадался о его финансовых трудностях и предложил денег на дорогу. Федерико наотрез отказался. Отец настаивал, и диалог этот длился до тех пор, пока Федерико не осенило: он возьмет деньги в обмен на гонорар за мадридскую постановку «Марианы Пинеды». Отец нашел это предложение крайне забавным и сказал, что нечего выдумывать бог знает что, а надо ехать — деньги Федерико пришлет из дому, когда сможет. «Ни за что и никогда и ни в коем случае!» Тогда отец, чтобы хоть как-то разрешить ситуацию, согласился принять предложение Федерико. И он тут же написал бумагу, в которой передавал отцу право на гонорар за «Мариану Пинеду». Отец вошел в роль и осведомился:

— А если гонорара не хватит?

Федерико не понял шутки и серьезно ответил:

— Не беспокойтесь, я немедленно вышлю недостающую сумму.

Но отец продолжал:

— А как быть в случае, если гонорар превысит сумму долга?

Федерико, по-прежнему не понимая, что над ним подшучивают, отвечал самым серьезным образом:

— В этом случае весь гонорар отойдет вам.

Не в силах дольше сдерживаться, мы с Сальвадором расхохотались.

Помню, отец дал Федерико по крайней мере вдвое больше, чем стоила тогда дорога из Кадакеса в Гранаду. А на другой день вернул Федерико бумагу и сказал, что сожалеет о том, что принял его условия, — ведь не прими он их, Федерико остался бы с нами.

Решено. Федерико едет через неделю. Остаются считанные дни. Вот и предпоследнее утро. Из мастерской брата доносится его невнятное пение, больше похожее на жужжание большого шмеля, — верный признак поглощенности работой. Он и сейчас пишет с утра до вечера, а манера его снова переменилась. Теперь картины Сальвадора исполнены самой смелой фантазии, но в то же время точны в деталях — как у Брейгеля или Босха.

Мы с Федерико, чтоб не мешать брату работать, идем на мыс Сортель. Там песок на берегу желтее, крупнее и жестче нашего, но зато именно там можно отыскать причудливые окаменелости, радужные стекляшки и красивые, отполированные прибоем камни, которые так нравятся брату. С этих причудливых камней он пишет так называемые предметы или аппараты. За ними — «за добычей для Сальвадора» — мы туда и отправляемся. И целое утро роемся в песке, выискивая какую-нибудь диковину. Догадаться, что это — камень, ископаемая кость или обломок раковины, — обычно совершенно невозможно.

А как радостно вдруг у самой воды наткнуться на краба, запутавшегося в водорослях, или углядеть за камнем стайку креветок! Снова, как в детстве, я открываю для себя — а теперь и для Федерико — неприметную жизнь прибрежных лагун. Федерико радуется всякому открытию как ребенок.

— Господи! Смотри — ну и чудище! — И он показывает мне какую-нибудь кроху.

И мы битый час разглядываем рисунок завитков, пятнышки на панцире или розовое робкое щупальце, не переставая удивляться тому, что все они, эти крохи и монстры, заняты одним — охотой друг на друга. Так, роясь в песке и вглядываясь в водный сумрак прибрежных пещер, мы просиживаем под палящим солнцем до полудня. Но пора возвращаться. Пора и Сальвадору оторваться от холста: время купаться.

Обычно мы с братом заплывали довольно далеко, а Федерико неизменно оставался на берегу. Он и не приближался к воде, если нас не было рядом, — волна, даже крохотная, вызывала в нем священный ужас. Он боялся, что «море поглотит его». А если и соглашался войти в воду — на полшага от берега, не дальше! — то при одном условии: я должна держать его за руку. Он боялся, что утонет. Боялся безотчетно, как ребенок.

Иногда Федерико обижался совершенно по-детски и вел себя как обиженный, капризный ребенок. Ему просто необходима была всеобщая любовь и ласка. Обидевшись, грозился уехать:

— Уеду, раз вы меня не любите!

И убегал, прятался. Мы с Сальвадором где только его ни искали, сбивались с ног. Он же, конечно, знал, что мы не находим себе места, и в конце концов, когда мы совсем уже отчаивались, появлялся — веселый, счастливый тем, что о нем тревожатся, — значит, любят.

Была среди наших забав игра, которой просто упивались соседские дети — Мария и Эдуардо. Она называлась «Весточка от Маргариты».

Как-то под вечер мы с детьми гуляли по берегу, и Федерико разыграл целый спектакль. Он вдруг погнался за какой-то бумажкой, поймал ее, «принесенную ветром», и объявил, что это — весточка от Маргариты. Развернул послание и начал читать:

«Милые дети!

Пишет вам белый конь. Смотрите, как ветер треплет мою гриву. Я скачу за звездой. Скачу изо всех сил, а никак не догоню — не получается! Я измучился, выбился из сил и погибаю — ветер скоро совсем развеет меня. Видите, осталась уже только легкая дымка. И она тает».

Мы смотрели во все глаза. И правда, вот он — конь. Ветер колышет гриву, то длинное шелковистое облачко — конский хвост, а два других — крылья. Мы глаз не могли оторвать, и вдруг далеко-далеко, у кромки горизонта загорелась звезда. Мы закричали: «Смотрите, звезда, звезда! Смотрите!»

А в другой раз Эдуардо поднял камешек и протянул Федерико:

— Прочти!

Федерико взял и начал читать:

«Милые дети!

Я здесь лежу уже очень долго. Сколько лет прошло! А прежде, в незапамятные времена — будь они благословенны! — я был крышей над муравейником. Муравьишки верили, что я — небо, и верили так горячо, что я и сам чуть не поверил. Теперь-то я знаю, что я — камень, но все равно потихоньку, украдкой вспоминаю о былом. И прошу вас: никому пи слова. Это тайна».

Вот так мы играли в «весточки от Маргариты». Таинственные письма на воображаемых листах, на камушках, на лепестках цветка, на кленовых листьях...

Все то лето я часто ловила себя на том, что после музеев — Прадо, Лувра — иначе вижу привычный мир: мне открывается в нем новая красота. Искусство, оказывается, учит видеть природу.

Федерико тоже чувствовал магию Кадакеса. Ею, насколько могу судить, проникнута пьеса, которую он тогда писал, — «Жертвоприношение Ифигении».

— Я создам аллегорию Средиземноморья! — говорил он.

Однако — в отличие от брата — Федерико не сидел день и ночь над рукописью. Но я видела, как он впитывает новые впечатления, как чувствует наше море, здешний — единственный — свет и закатную палитру олив. Я видела, как он застывал, потрясенный, ловя тот миг, когда на море опускался «белый покой» — стихали волны, и вода застывала зеркалом, прозрачным до самого дна — так, что было видно, откуда растут скалы. Поэт так же чуток к миру, как и художник. Тот же восторг, то же восхищение я видела в эти минуты и в глазах брата, и в глазах Федерико. Мне кажется, в картине Сальвадора «Венера и Купидон» запечатлено это душевное состояние.

Натура Лорки была такой живой и обаятельной, что все мы сразу оказались под его властью. Характер же — совершенно детский: Федерико просто не мог существовать без любви и ласки. Он хотел, чтобы о нем заботились, чтобы его баловали. И, как ребенок на прогулке, обязательно брал кого-нибудь из нас за руку — так, словно рука друга могла защитить его от смерти, мысль о которой никогда не оставляла.

Иногда Федерико мерещилось, что у него болит горло. При первых признаках недомогания Федерико сам уверялся в серьезности болезни и не позволял усомниться другим. Он требовал заботы, просил сделать эвкалиптовое полоскание — и комната наполнялась благоуханием эвкалипта. Температуру он мерял беспрестанно и ежеминутно выражал готовность проглотить множество таблеток, которых мы не давали, потому что температура оставалась нормальной. Так что лечение сводилось к ласке и потаканию всем капризам.

Страх смерти никогда не отпускал его. Когда мы выходили в море на лодке — при полном штиле, — Федерико боялся смотреть вниз: у него кружилась голова, ему казалось, что лодка вот-вот перевернется и мы потонем. Если же море хоть чуточку волновалось, Федерико боялся, что лодку захлестнет и мы захлебнемся. И только но воскресеньям, в церкви, пока звучала месса, предчувствие вечности смягчало страх смерти...

Дата добавления: 2015-07-02