Тёмная любовь 2 страница

…Сейчас Федерико наслаждается Кадакесом, впитывает красоту этих мест всеми порами. По утрам, когда Сальвадор запирается у себя в мастерской на чердаке, а отец его, повязав фартук, уходит возиться в саду, гость часами бродит вокруг поселка. То он поднимается к остаткам циклопических стен, то забирается в скалы, где чувствуешь себя точно в жерле потухшего вулкана, а то просто сидит на песке, завороженно глядя, как волна подкатывается, опрокидывается – и целая шеренга белых лохматых пуделей выбегает на берег, кувыркаясь и уменьшаясь в размерах. С морем у Федерико отношения сложные: оно и отталкивает его и влечет одновременно. Пульсирующая, живущая своей загадочной жизнью стихия кажется ему враждебной, подчас внушает непреодолимый ужас. Перед лицом этой бескрайности и бездонности Федерико ощущает пронзительную тоску по Гранаде, по возделанной, защищенной от бурь долине, по родному, обжитому миру детства. И все-таки его вновь и вновь тянет к морю, как мальчишкой тянуло, замирая от головокружения, смотреть вниз с башен Альгамбры.

А между тем, куда бы ни пошел Федерико, за ним внимательно и ревниво следит пара черных глаз, принадлежащих Ане Марии, сестре Сальвадора. Ей было семнадцать, и она, увидев Лорку, впервые испытала влюбленность. С ним оказалось легко - легче, чем с братом, хотя Федерико был намного старше - на десять лет. Ана Мария старалась сначала не поддаваться добродушию андалузца, его открытой улыбке. Не без тайного злорадства сравнивала она широкое, почти квадратное лицо Федерико с точеным профилем Сальвадора, неуклюжесть, приметную в походке гостя, – с небрежным изяществом, сквозящим в каждом движении брата. Впрочем, в движениях Федерико, если всмотреться, есть, пожалуй, своя косолапая грация, какой обладают котята, щенки да очень маленькие дети. Однажды как-то она застала Федерико на морском берегу в тот самый момент, когда неожиданно большая волна окатывает его – задумавшегося или задремавшего – с ног до головы. Надо видеть, как он шарахается, какая резкая бледность разливается по его смуглому лицу! И это мужчина?! – готова вознегодовать Ана Мария, бросаясь к нему на помощь, но, когда Федерико, все еще не опомнившись, совсем по-детски хватает ее за руку, раздражение вдруг пропадает, сменяется незнакомым чувством, от которого сжимается сердце.

Как раз в этот день за обедом Сальвадор вспоминает, что Федерико привез с собой недавно законченную пьесу в стихах – да, народный романс в трех эстампах! – так вот, не соблаговолит ли он почитать ее нам? «В эстампах так в эстампах», – сеньор Дали, украдкой взглянув на садовые ножницы, восклицает с преувеличенным энтузиазмом, что он был бы счастлив послушать сочинение гостя. Вот и дочь тоже... но дочь, потупясь, строптиво молчит, и тогда Федерико кивает: хорошо, он согласен.

Чтение происходит здесь же в столовой, под улыбающейся из своей ниши старинной статуей Божьей Матери. Нотариус захвачен с первых минут, лицо его выражает бесхитростное удивление: не ожидал! «Ну, что я вам говорил?!» – усмехается Сальвадор. Ана Мария смотрит на Федерико в упор, но видит не его, а белую комнату в старом гранадском доме, видит разных людей, поочередно возникающих перед ее внутренним взором. Видит донью Ангустиас, до смерти перепуганную тем, что приемная дочь ее Мариана вышивает какое‑то знамя для своих друзей‑либералов. И беззаботных сестер – хохотушку Ампаро и сдержанную Лусию, не вовремя пришедших навестить свою старшую подругу Мариану Пинеду. И восемнадцатилетнего Фернандо, влюбленного в Мариану так беззаветно, что ради нее он готов пожертвовать даже любовью к ней... И Мариану в платье цвета светлой мальвы, Мариану, охваченную тревогой, Мариану, спасающую от гибели своего возлюбленного, заговорщика Педро де Сотомайора. И все они – в нем одном, в этом вот человеке, который показался Анне Марии таким беспомощным!

Второй и третий эстампы Федерико читает уже при зажженной лампе – почти наизусть, как и раньше, лишь изредка наклоняясь к разложенным перед ним четвертушкам бумаги. Не успевает Федерико произнести: «Занавес быстро опускается», как странный сдавленный звук заставляет всех повернуться к Анне Марии. Прижимая к лицу ладони, натыкаясь на стулья, она выбегает из комнаты. Отец смотрит ей вслед озабоченно, Сальвадор – с легким неудовольствием. Федерико устало улыбается. Сейчас он выглядит гораздо старше своих лет.

Сразу после вечернего чтения «Марианы Пинеды» Ана Мария запишет: «С этого дня отец принял Федерико в свое сердце — он стал ему вторым сыном. И Федерико ответил ему глубокой привязанностью. Он знал, что у нас он — в родном доме, а не в гостях».

В конечном итоге, увлеченный Сальвадором, Лорка раскрыл перед обитателями этого дома все богатство своих талантов. Здесь были и импровизированные поэтические выступления, и анекдоты, и фокусы, и пантомима, и фортепьянные импровизации на музыкальных вечерах у Пичотов в Эс Сортеле, и даже паузы угрюмости для равновесия. Вскоре все члены семейства Дали стали его поклонниками.

Время, которое Федерико провел в Кадакесе, заставило его забыть обо всем, что его беспокоило. Маленький белый поселок, постоянный шум моря, свет, нежность Аны Марии, завоеванное восхищение их отца, прогулки по морю на лодке, постоянное присутствие Сальвадора рядом с ним. Почти ничто не нарушало огромного счастья, которым он наслаждался на каталонском побережье.

В тот момент Ана Мария считала, что Лорка тоже влюбился в нее. Это была такая любовь, о которой девушка мечтала, - одна на всю жизнь, поэтическая и недосягаемая, прекрасная. На протяжении всей своей жизни Ана Мария так и не сможет признаться себе в правде, что человеком, которого действительно любил поэт, был ее родной брат. Она не понимала этого, не хотела понимать. Федерико никогда ее не обманывал, он просто ничего не мог исправить. В письмах к Ане Марии он всегда был к ней добр и ласков, приветлив и нежен, но – как друг, как брат, не как влюбленный. Ана Мария этого – не понимала. Да и понимают ли влюбленные?

То было время любви. Ана Мария, влюбленная в Федерико. И Федерико, влюбленный в Сальвадора. Чувство к художнику поэт пронесет через всю жизнь, посвятит возлюбленному множество стихов. А что Сальвадор?

В их отношениях сейчас трудно разобраться. Начавшиеся как дружба, они перетекли в мучительную для обоих любовь. Дали тоже любил Федерико, и всё-таки что-то мешало ему отдаться чувству полностью. На фотографиях Лорка и Дали нередко держатся за руки или обнимают друг друга. И все-таки, когда Федерико попытался вступить с художником в более близкую связь, тот отказал ему. Неизвестно, чего боялся Сальвадор: стать ли гомосексуалом или самой физической близости с мужчиной, но он чётко определил границу их отношений, предпочёл оставить любовь платонической. Лорка воспринял это как удар. Сальвадор занимал все его мысли, он был одержим Сальвадором, и – почти отвержен. Иногда Федерико сомневался в искренности его чувств, не понимал природы происходящего между ними, страдал. Ни холодность Дали, ни слепые и гибнущие надежды, - ничего не мешало продолжению дружбы поэта и художника, но в стихи Лорки навсегда вошла какая-то терпкая горечь, ощущения тайной боли, трагического изображения любовного чувства. Любовь в стихах и пьесах Лорки – всегда трагедия, приносящая мучения и боль.

Твой весной Дали подарил Федерико свою картину «Натюрморт» (1924) – она будет висеть в комнате поэта на протяжение всех лет его пребывания в Студенческой резиденции.

Лорке очень понравилось празднование Пасхи в Кадакесе и особенно приготовленные по этому случаю сладости. В один из таких дней Дали показал ему церковь в Жероне, славившуюся пасхальной службой, а также отвез его к развалинам античного поселения Эмпорион, давшего имя всему краю. Лорка был заворожен великолепной мозаикой с изображением Ифигении, приносимой в жертву, и у него появился замысел драмы на эту тему. В конце Страстной Недели семья Дали вернулась в Фигерас, где нотариус организовал повторное чтение пьесы «Мариана Пинеда» и поэтическое выступление Лорки для друзей дома. То и другое прошло с большим успехом. Сальвадор устроил также праздник сарданы на бульваре. Затем Федерико и Дали отправились на два дня к Ансельмо Доменечу в Барселону, а потом вернулись в Мадрид.

Когда Лорка уехал из Кадакеса, всей семье, а заодно друзьям и соседям вдруг показалось, что дом Дали опустел, а ведь еще недавно назад никто здесь и знать не знал о существовании Федерико.

Пребывание Гарсиа Лорки в Каталонии не прошло незамеченным. В одном из еженедельников Фигераса — «Ла Bey дель Эмпорда» за 18 апреля 1925 года — была напечатана следующая заметка:

ПОЭТ ИЗ ГРАНАДЫ В ФИГЕРАСЕ

Дружба привела в наш город гранадского поэта Федерико Гарсиа Лорку, истинного поэта, которому удалось сказать не просто еще одно, а новое слово в поэзии. Гарсиа Лорка молод, но это уже зрелый поэт, одолевший все новомодные искушения. Его поэзия ориентирована на классику, язык благороден, а мысль и чувство — всегда человечны. В лучших своих образцах стихи его достигают тех высот, что покорялись лишь великим мастерам.

Таково наше мнение, но куда красноречивее свидетельствуют о Гарсиа Лорке его собственные сочинения. Множество стихотворений, но главное — драму в стихах «Мариана Пинеда» — он прочел на вечере в узком кругу, где его проводили единодушной овацией. Все, кому посчастливилось слышать авторское чтение, надолго запомнили прекрасные стихи и сердечную атмосферу вечера.

Летом 1925 года семья Гарсиа Лорки уже переехала в Уэрта-де-Сан-Висенте, загородный дом в предместье Гранады, который дон Федерико недавно купил. Теперь семья Гарсиа Лорки, будет, как правило проводить лето здесь. Для Федерико чудные дни Пасхальной недели в Кадакесе давно закончились… Но мерный гул моря преследует его и дома, в Гранаде. Стоит только зажмуриться – и снова покатятся волны, поплывут перед глазами дикие скалы, бурые нагие холмы. И белые домики рыбаков. И Сальвадор.

Ана Мария пишет в своих воспоминаниях: «Так, день за днем уходит лето. А я получаю письма из Гранады, от Федерико. Он помнит нас и скучает по Кадакесу. И мы скучаем по Федерико. Как бы хотелось, чтобы он снова приехал! <В письмах> Федерико с нежностью вспоминал Кадакес. Многое в них может показаться метафорой, поэтической загадкой, хотя на самом деле ничего этого нет. Так, в одном письме Федерико запечатлел живой образ нашего дома, в котором он в 1925 году провел Пасхальную неделю, таким, каким тот дом остался у него в памяти. В этом письме нет ничего литературного. Просто Федерико, воспринимая все через призму своего поэтического мира, пишет так, как ему видится. И когда он упоминает о вечерней заре, что зажгла коралловый огонек в руке Мадонны, речь идет о коралловой веточке, которую он сам принес и вложил в руку статуи. На рассвете, когда солнце вставало из-за моря, казалось, что веточка светится, но Федерико уверял меня, что огонек загорается и на закате, при одном условии — «если никого нет дома». Федерико говорил это совершенно серьезно, и я готова была верить. В описании плясуний-негритянок тоже нет ничего таинственного. Плясуний Федерико разглядел в наших занавесках из шнуров с нанизанными стеклянными шариками — белыми и зелеными. От ветра они колыхались и распугивали мух. Рисунок, что опутал Федерико, действительно существовал. Речь идет об автопортрете Сальвадора — несколько кривых линий на нем казались Федерико путами. Память его — живое существо. Она ест пасхальный пирог, пьет красное вино, усаживается в кресло, просит еще кусочек пирога, спрашивает, как будет по-каталански «облако». Федерико вообще часто спрашивал: «Как это будет по-каталански? А это? А то?» Какие-то слова казались ему звучными и очень красивыми, какие-то он находил смешными, забавными, печальными, ласковыми или злыми. Слово «нуволь» (облако) нравилось ему необычайно, и он все переспрашивал, притворяясь, что забыл:

— Как будет по-каталански «облако»? Нуб... Нуба... Нум...

И перебирал чуть ли не весь алфавит, пока не складывал искомое «нуволь».

По каталонскому обычаю на Пасху крестный одаривает крестницу особым пирогом, который называется «мона». И ежегодно я получала от крестного «мону» огромных размеров. За праздничным столом, поедая пирог, мы рассказали Федерико об этом обычае, который он оценил в полной мере (равно как и пирог), хотя название «мона» показалось ему ужасно смешным. Зато слово «кульеретта» (ложечка) он счел ласковым и милым...».

Прибыв домой, Федерико столкнулся со старыми проблемами: лучшие актрисы страны отказались от его «Марианы Пинеды». Его творческая жизнь приостановилась. Он должен был заявить о себе публике. Только коммерческий успех мог освободить его от финансовой зависимости от отца, зависимости, которая его гнетет и подрезает ему крылья. Ему нужно заработать денег, чтобы быть ближе к Сальвадору. Некоторые его друзья пытаются пробиться за границей. Буньюэль, например, уже оставил Резиденцию и в Париже полностью посвящает себя кино. После выставки, проведенной в Стеклянном дворце парка Ретиро в Мадриде, где были представлены многие произведения Дали, его карьера стремительно пошла в гору. Сальвадор бесконечно далек от Федерико. Разлученные пространством, они отдаляются друг от друга, и это становится невыносимым. К тому же так и не решены все недомолвки в их отношениях. Федерико сгорает от тоски по Сальвадору, жаждет увидеть его и не может. Он, который так мечтал путешествовать и посмотреть мир, вынужден вернуться в привычную обстановку Гранады и пишет там письма, стихи и ожидает разрешения своих проблем. Поэт тщетно ждет известий от Сальвадора, который обещал приехать к нему, но, кажется, забыл об этом. Горечь становится очевидной в каждом письме, которое выходит из-под пера Федерико. Чтобы отвлечься, он пытается отправиться поездку по Италии, но денег на нее нет, и родители сердятся. От лете 1925 года поэт напишет: «Лето смутное и меланхоличное. Я переживаю самый сильный кризис из тех, что у меня были. Литературное творчество и творчество сентиментальное выскальзывают у меня из рук. Я никому не верю. Мне не нравится никто».

19.

К 1925 году Федерико закончил свою единственную пьесу на историческую тематику – драму в стихах «Мариана Пинеда» («Mariana Pineda», 1925). «Мариана Пинеда была одним из сильнейших впечатлений моего детства», - вспоминал Гарсиа Лорка в 1933 г., рассказывая о том, как еще ребенком вместе со своими сверстниками он распевал тот самый народный романс, которым начинается и заканчивается его пьеса. К работе над этой пьесой поэт приступил в 1923 г., как видно из его письма Фернандесу Альмагро, в котором уже заявлена форма будущего произведения («своего рода стилизованный лубочный романс») и намечен образ героини, расходящийся с официальной версией. Работа над пьесой увлекала Лорку, но подвигалась с трудом и была закончена 8 января 1925 года (дата на сохранившемся автографе рукописи). Это единственная пьеса Лорки на историческую тему. Она посвящена народной гранадской героине, казненной за участие в заговоре. Мариана (Марьяна) Пинеда (1804-1831) - реальная историческая фигура, героиня освободительной борьбы, возродившейся в Испании под конец так

называемого «чёрного десятилетия», которое наступило за подавлением революции 1820-1823 гг. Проживая в Гранаде, она в 1830 г. помогла бежать из тюрьмы своему двоюродному брату Федерико Альваресу де Сотомайор, приговоренному к смертной казни, и по поручению деятелей, готовивших восстание против правительства Фердинанда VII, вышила знамя с девизов «Закон, Свобода, Равенство». Немногочисленные повстанцы, выступившие на юге Испании, были разгромлены, а революционный эмигранты не сумели вовремя прийти им на помощь. Мариана была арестована по приказу королевского судьи Рамона Педросы. Вышитое ею знамя обнаружили при обыске в доме ее родственницы. Суд вынес Мариане смертный приговор. Публичная казнь состоялась 26 мая 1831 г. Впоследствии в Гранаде воздвигли памятник Мариане Пинеде. Трагическая судьба этой женщины запечатлена в песенной творчестве народа. Но в основу пьесы легли не исторические данные и не официальная историография. Фабула, известная зрителю заранее, и подтверждающие ее предсказания позволяют Лорке перенести внимание с интриги на внутреннюю драму Марианы. Для Гарсиа Лорки, верного духу легенды и собственному художественному чувству, Мариана - прежде всего страстно влюбленная женщина, во имя любви отдающая жизнь за Свободу: «Это Джульетта без Ромео, и она заслуживает скорее мадригала, нежели оды». Развивая в дальнейшем свой замысел, он стремится правдиво воспроизвести историческую атмосферу, насыщает пьесу реалиями эпохи, однако свободно группирует факты и дает волю воображению во всем, что относится к сфере человеческих страстей. «Интерес, который представляет собою моя драма, - пишет он Антонио Гальего Бурину, - заключается в характере, который я хочу создать, и в фабуле, которая не имеет ничего общего с историей, ибо я сам ее придумал».

По романтической традиции Мариану окружают двое. Казалось бы, амплуа ясны с самого начала: Педро – герой, Педроса – злодей. Они в разных политических лагерях, их убеждения различны и несоизмеримы, но все же рядом с Марианой противопоставление Педро - Педроса снимается. В своей человеческой сущности они оказываются двойниками: оба позволяют казнить Мариану, оба лгут ей, и никакие политические объяснения и оды Свободе не оправдают предательства. Единственное, что написано прозой в «Мариане Пинеде», - это письмо Педро, спокойное, деловитое, в каждой строке этого письма - неустанная забота о собственном спасении: «...нам нельзя видеться, есть сведенья, что за тобой следят». Для Педро все просто, но ему непонятно и чуждо самозабвение Марианы. В каждом его слове, обращенном к ней, - тень враждебности; так настороженно говорят непосвященные с теми, кому ведома тайна. Педро, Педроса, Фернандо – все они хотят от любви чего-то для себя: хотят заплатить или требуют платы. Именно поэтому так странно похожи интонации последних диалогов Марианы с Педросой и Фернандо. Каждый помнит только о своей любви и хочет обменять ее на предательство Марианы. Поэтому все они так безжалостны, когда она отвергает этот взаимовыгоднейший обмен, - бессильная, еле сдерживаемая ярость здравого смысла перед неподвластной ему истиной. Но только она одна гибнет за свободу, они же - растворяются в толпе. Предательство любви оказывается предательством свободы.

В «Марьяне Пинеде» первое появление героини сопровождается ремаркой: «она чем-то встревожена». Состояние постоянной тревоги в этой пьесе объясняется вескими и очевидными обстоятельствами. В более поздних театральных произведениях Лорки атмосфера тревоги так и не рассеется. Ранняя пьеса поэта — в известном смысле пролог ко всем другим его театральным произведениям. Тревога, пронизывающая драмы Гарсиа Лорки, — не что иное, как предчувствие насильственной смерти, которой обречены его герои. Тревога рождается у Лорки не от зыбкой неизвестности, как, скажем, у Метерлинка, не от пугающих, теснящих душу сомнений по поводу того, можно или нельзя избежать трагической развязки, но из отчетливого, уверенного предчувствия ее фатальной неизбежности. Атмосфера гнетущего, чреватого трагедией покоя в драмах Лорки возникает сразу же, в первых ремарках и первых репликах действующих лиц. Пьеса «Когда пройдет пять лет» начинается в душное, знойное предгрозье: «Грозовое небо все в темных тучах… пыль, жара, зловоние… слышны сильные раскаты грома». В «Кровавой свадьбе» первая же сцена — между матерью и сыном — зачернена зловещими штрихами. «Дом Бернарды Альбы» начинается со звона погребальных колоколов, они оплакивают умершего и предвещают новую смерть. В отличие от большинства драматургов Лорка не скрывает — с помощью отвлекающих маневров и перипетий — неизбежность трагической развязки, а сразу же оповещает о ней зрителя, заражая предчувствием надвигающейся катастрофы. С первых же реплик внутреннее напряжение театральной игры достигает крайней степени. Но Лорка взвинчивает его еще и еще, как неистовый андалузский танцовщик фатальные ритмы своей победной и трагической чечетки. Развитие действия в драмах Лорки состоит в том, что атмосфера тревоги все накаляется, все тяжелеет, как южная жара, — от розового утра до обморочных послеполуденных часов, чтобы в финале разрядиться стремительным ночным убийством. Страшна насильственная смерть, но еще страшнее гнетущее, все более явственное предчувствие ее. По сравнению с ожиданием убийства даже убийство кажется облегчением. Сцена поножовщины в «Кровавой свадьбе» обозначается нежным дуэтом скрипок в ночном лесу.

Но пока что «Мариана Пинеда» только предвещает дальнейшие драмы Лорки, намекает на них. В Испании никто не брался ставить «Мариану Пинеду»: трактовка сюжета не устраивала цензуру, но не радовала и либеральную оппозицию. «Мне возвращали пьесу, ссылаясь то на неприемлемость, то на сложность», - вспоминает Лорка.

В сказочных образах, навеянных Кадакесом, пробует Федерико найти соответствие некоторым из своих постоянных, годами вынашиваемых мотивов. Летом 1925 года он задумывает большую поэму.

«Эта поэма называется „Сирена и карабинер“, – сообщает он спустя несколько месяцев в письме Хорхе Гильену. – В ней рассказывается, как один карабинер выстрелом из ружья убил маленькую морскую сирену. Это трагическая идиллия. Под конец там будет великий плач сирен, плач, который вздымается и низвергается, словно вода в море, меж тем как карабинеры кладут мертвую сирену под знаменами в штабе».

И все же Федерико так и не напишет этой поэмы… Возможно, помешает душевный кризис, разразившийся в то лето.

20.

Осень 1925 года подарила Федерико воссоединение с Сальвадором. Былые недомолвки, вроде, забыты. Позади – их недолгое счастье в Кадакесе, а затем – лето врозь. Но теперь они снова вместе. Федерико – после душевного кризиса, Сальвадор – после своей первой персональной выставки.

В это время Дали и Лорка увлеклись образом Святого Себастьяна. Летом 1926 года поэт трудился над тремя посвященными этому мученику лекциями, собирая репродукции картин и скульптур, изображающих святого. Лорка уговорил своего друга, поэта Хорхе Гильена, бывшего в то время в Вальядолиде, сделать для него фотографию небольшой статуэтки Св.Себастьяна работы Педро Берругете, хранящейся в знаменитом музее этого города. Она изображала красивого, томного юношу, весьма похожего на лорда Альфреда Дугласа, возлюбленного Оскара Уайльда. Нет сомнений в том, что Лорка и Дали прекрасно знали о негласной художественной традиции, установившейся со времен Ренессанса и наделяющей Св.Себастьяна статусом тайного покровителя гомосексуалов.

В одном из писем Дали напоминает Лорке, что Св.Себастьян был покровителем Кадакеса, и спрашивает, видел ли он где-либо, чтобы стрелы пронзали ягодицы мученика? Дразнящий намек на гомосексуальные отношения и на попытку Лорки овладеть им, Сальвадором. В том же письме Дали признаётся, что считал Св.Себастьяна воплощением цели, к которой должно стремиться современное искусство. Бесстрастность и отрешенность святого, терзаемого стрелами, были теми качествами, которые художник стремился обрести в своей жизни и творчестве.

Под влиянием нахлынувших чувств от воссоединения с другом Федерико пишет свою «Оду Сальвадору Дали» - гимн в честь возлюбленного. В апреле 1926 года она была опубликована в журнале «Ревиста де Оксиденте». «Ода Сальвадору Дали» была встречена критикой благосклонно. О Лорке заговорили как о поэте, сумевшем обновить традиции испанской лирики.

Сразу после публикации «Оды…» между Лоркой и Дали происходит ее одна попытка физической близости. Как и прежде, она потерпела фиаско. Что-то треснуло и застыло в омертвелой тишине. Но ничего, они еще смогут быть друг возле друга…

Правда, Сальвадор уже наметил поворот в их отношениях. Академия изящных искусств его разочаровала. И Дали решил бросить учёбу. Он пришел на экзамен, вытащил билет… и отказался отвечать, мотивировав это тем, что ни один из присутствующих здесь профессоров не знает этого вопроса лучше него. Такая выходка произвела громкий скандал, а студент добился своего – он был отчислен.

В творчестве Дали в это время наметился поворот. Именно 1926 год сильно изменил технику его письма. Он стал считать, что реалистические, импрессионистские и кубистские начала его творчества исчерпаны, увлекся философией дада. Исследователи называют этот период его творчества пресюрреализмом (1926-1928). Картины теряют смысловое наполнение, тяготеют к авангарду, на них часто изображаются труднообъяснимые вещи. Доминирующие цвета – телесно-розовый и темно-синий. В это можно угадать влияние «голубых» и «розовых» картин Пикассо. Одна из характерных картин этого периода – «Мёд слаще крови» (1926), для которой позировал Гарсиа Лорка. Силуэт его головы можно заметить в правой части картины. Здесь же возникает и важный для творчества Дали символ дохлого осла, который знаменует, что классическое искусство должно умереть...

Париж казался Дали спасением. От Академии искусств, от испанского вкуса, который казался ему провинциальным, от Федерико. И он уезжает во французскую столицу. Лорка воспринимает отъезд друга тяжело, и снова переживает душевный кризис. Ему кажется, что их отношения зашли в тупик. Всё вот-вот окончится. Федерико боится потерять Сальвадора, пишет ему письма в Париж, изливает тоску в стихах. Дали же в это время гуляет по Лувру любуясь выставленными там картинами. Во французской столице он успевает познакомиться со своим кумиром, Пикассо. Начинает писать картины под его влиянием. Особенно это заметно в полотне «Плоть на камнях». Недолго побыв в Париже, Сальвадор отправился в Брюссель, где увидел полотна любимого им голландского мастера Яна Вермеера.

Федерико ищет спасения в работе. Нужно забыться, не думать о том, что мучает. Поэзия всегда его спасала…

В марте 1926 года Федерико снова оказывается в Гранаде, в уже в апреле в компании с Хорхе Гильеном и Гильермо де ла Toppe Федерико отправляется в старый кастильский город Вальядолид по приглашению тамошнего Атенея. «Откуда они меня знают? – недоумевает он всю дорогу. – И с чем, собственно, буду я там выступать?» Друзья помалкивают. Не говорить же, что вальядолидцы действительно не слышали даже имени Гарсиа Лорки (а кто виноват, как не сам он, годами не отдающий в печать лучшие свои стихи?) и пригласили его исключительно по настоянию Гильермо и Хорхе, лишь на этом условии согласившихся прочитать лекции о современной испанской литературе.

Встречающий их президент Атенея, дон Энрике, приветлив и деловит. «Сегодня, восьмого апреля, ваша лекция, дон Хорхе; любители поэзии ожидают ее с нетерпением. А потом наш... м‑м... молодой друг почитает свои стихи?.. Ну и отлично!».

Поглядев на заполняющийся зал через дырочку в занавесе, Федерико приходит в уныние. В основном пожилые люди; лица как равнина Ла Манчи – суровые, неподвижные, в морщинах. Но тут Хорхе Гильен, бледный и важный, поднимается на трибуну, и Федерико скрывается в комнату за сценой – припомнить что‑нибудь подходящее для этой аудитории. Прочесть им, что ли, «Элегию донье Хуане Безумной»?

Негромкая, размеренная речь Хорхе еле долетает сюда, но какие‑то его слова заставляют Федерико прислушаться. Гильен говорит занятные вещи – о кризисе современной поэзии, раздробившейся на десятки течений и школ, об утрате единых критериев, о все возрастающем разрыве между искусством для избранных и искусством для всех. Где он, тот поэт, который сумеет преодолеть этот гибельный разрыв и станет народным, не отказавшись от завоеваний своих предшественников?

Ах вот как, такой поэт уже существует?.. Ему незачем ни порывать с традицией, ни отбрасывать достижения учителей. Он носит в себе и видит перед собою чудесный народ. И он принимается петь, как поет народ его Андалусии, и он превращает в стихи весь мир своей Андалусии: горы, небо, человека и призрак. Он не копирует их – он их поет, воображает, воссоздает; короче говоря, он претворяет их в поэзию. Но в каком великолепном единстве предстают земные стихии в этом творчестве, которое, в свою очередь, вобрало в себя поэтическое мастерство всех эпох!

Андалусец – значит, это он о Хименесе. С чего только Хорхе взял, что их общий учитель не печатает своих стихотворений, предпочитая исполнять их устно? Хуану Рамону это вовсе не свойственно. Постой, постой!.. И вдруг Федерико явственно различает свою фамилию, названия своих еще не опубликованных книг. Приоткрыв дверь, он с возрастающим ужасом вслушивается в незнакомо звенящий голос друга, сопровождаемый усиливающимся ропотом публики:

– Волнующее мгновение... Прежде чем войти уверенным шагом в Историю, он появляется перед нами. Нет еще ни официальной торжественности, ни заранее предрешенного мнения. И мы с вами не пассивные свидетели посвящения, нам выпала высочайшая честь быть активными, пылкими открывателями. Пройдут года, и мы сможем сказать: «Мы провидели в Федерико Гарсиа Лорке великого поэта, каким ему предстояло стать. Мы оказались теми, кто создает, а не теми, кто хоронит». Это звучит патетично и вместе с тем так просто: Федерико Гарсиа Лорка большой поэт, как дважды два – четыре. Истории не останется ничего иного, как только сказать: «Аминь».

Молчание. Несколько жидких хлопков, неразборчивые возгласы, шум. Отступать некуда. Он всей кожей чувствует множество глаз, берущих его на прицел, но именно это чувство и возвращает ему присутствие духа. Побеждая смятение, нарастает в нем знакомая страсть: объединить всех этих людей, заставить их радоваться, тосковать, мечтать вместе с собой! Шагнув к самому краю сцены, Федерико начинает читать стихи – так, как читал бы одному‑единственному человеку, Сальвадору.

Он читает стихи о канте хондо, следя за тем, как разглаживаются морщины на лицах, напряженно вслушиваясь не в аплодисменты, взрывающиеся после каждого стихотворения, а в тишину, паутинкой повисающую в зале, как только он вновь открывает рот. Читает отрывки из книги «Песни» – полную черной тоски «Песню всадника» и ту, задорную, которую посвятил Ирене Гарсиа, служанке, и горькую – «Деревце, деревцо». Но лишь окончательно уверившись в своей власти над аудиторией, он решается вывести на подмостки Пресьосу‑цыганочку, ветер и море.

Дата добавления: 2015-07-02