Развитие естественного языка

Вопрос о возникновении и развитии ЕЯ интересовал человека в самыс отдаленные времена. По крайней мере уже в древнейших письменных памятниках можно найти свидетельства этого интереса, не ослабевающего и в наше время. Возникновению и развитию ЕЯ посвящены многочисленные исследования философов — от античности до современно ста, антропологов, социологов, физиологов, психологов и лингвистов. Показателем традиционности этого вопроса является включение его в нормативные учебники по введению в языкознание.

Вот как о происхождении языка говорит, например, Диодор Сицилииский (I в. до н. э.): Первоначально люди жили, говорят, неустроенной и сходной со зверями жизнью, выходили на пастбище и питались вкусной травой и древесными плодами. При нападении зверей нужда научила щ помогать друг другу и, сближаясь вместе от страха, они начали постелен но друг друга узнавать. Голос их был более бессмысленным и нечленораз дельным, но постепенно они перешли к членораздельным словам и, уста новив друг с другом символы для каждой вещи, создали, понятно для ни; самих изъяснение относительно всего. А так как объединения имели ме сто по всему миру, то язык оказался не у всех равнозвучным, поскольку каждые случайным образом составляли свои слова: отсюда разнообразие характере языков, а первоначально возникшие объединения положили начало племенам» (цит. по [Кочергина, 29-30]).

А вот какие соображения по поводу происхождения языка высказывают апологеты христианства — патристы (И-VIII вв. н. э.). Наиболее распространенным положением всех теорий был тезис, что язык являет ся отличительным признаком человека. Не может быть, утверждали TeoJ логи, ни языка без человека, ни человека без языка. Теологи признавали речь важнейшим видом деятельности, в которой проявляется разумности человека. Ни одно животное, по учению христианских богословов, не способно к творческой деятельности, поэтому у него не может быть языка. По словам Григория Нисского, творческая способность человеку ц,а\ рована, но мы сами делаем дом, скамью, меч, плуг и вообще все нужной для жизни. «Так и речевая способность есть дело Создавшего наше естев ство таковым, а изобретение слов каждого в отдельности придумана нами самими, чтобы пользоваться ими для обозначения предметов. ЭтЛ подтверждается тем, что повсюду признаются постыдными и неприличными многие слова, изобретателем которых ни один здравомыслящий не признает Бога».

В сочинении «Об устроении человека» Григорий Нисский писал, что строение человеческого рта приспособлено к потребности произношения членораздельных звуков главным образом благодаря человеческой руке. В той же работе он обращает внимание не только на роль руки, но и прямой походки человека, позволившей освободить передние конечности от функции подпорок телу.

Особенность человеческого языка, отличие его от способа общения Бога и ангелов, заключается в звуковом характере человеческого общения. Так, по словам Григория Нисского, человеку нисколько не нужно было бы употреблять слова и имена, если бы люди могли открывать друг другу чистые движения разума, подобно тому, как общаются ангелы. Но так как возникающие в нас мысли не могут обнаружиться вне телесной оболочки, мы, по необходимости наложив на вещи как бы знаки, известные имена, посредством этих знаков объясняем движения ума. При этом звуки чело­веческого языка — это осмысленные звуки, связанные со значением: «Кто даже из младенцев не знает, что звук и слово имеют взаимное соотноше­ние, и что как слух не обнаруживает деятельности, если не раздаются зву­ки, так не действительно и слово, не направленное к чьему-либо слуху». На эту связь звука и смысла обращал внимание и Ириней Лионский: «Что слово происходит от мысли и ума — это все люди знают». Но ос­мысленность звука — специфика человеческого языка. Иероним Стри-донский отмечает: «Мы, люди, — животные разумные и можем понимать его мудрость, и не так несмысленные сердцем, чтобы подобно бессловес­ным скотам слышать только звук слова, а не мысли».

Язык предназначен для общения, следовательно, в процессе общения должны участвовать и говорящий, и слушающий. Кроме того, необходим и, как теперь принято говорить, канал связи. Все эти компоненты речевого акта предполагают наличие друг друга. Василий Кессарийский отмечает: «Голос для слуха и слух по причине голоса. А где нет ни воздуха, ни язы­ка, ни уха, ни извитого прохода, который бы переносил звуки к сочувст­вию в голове, там не нужны речения».

Христианские мыслители считали, что процесс мышления может протекать вне языковой формы. Василий Кессарийский так представлял себе процесс порождения речи: сначала в мысли появляется образ предме­та, а затем мы подбираем соответствующие значения и передаем результат «словесным органам», в результате работы которых («сотрясения возду­ха») наша тайная мысль становится явной.

Еще одна интересная идея — о соотношении предметов (вещей) и слов. Если для античного мировоззрения слово, имя является неотъемле­мой частью именуемого, то для христианских мыслителей оно есть знак или символ какой-то сущности, а не ее часть, элемент вторичной систе мы, от которой существование самого именуемого предмета не зависит Как отмечал Григорий Нисский, «никакое имя само по себе не имеет су щественной самостоятельности», но «всякое имя есть некоторый при знак и знак какой-либо сущности и мысли, сам по себе не существую щий, и не мыслимый».

Таким образом, очевидно, что христианские философы занимались исследованиями проблем, многие из которых получили или получают ре шение в современной лингвистике.

Я не ставлю задачи дать полный и исчерпывающий обзор всех кон цепций и гипотез по поводу происхождения языка — это вполне успешно сделал Б. В. Якушин в работе Гипотезы о происхождении языка. Хоч) остановиться лишь на основных предпосылках возникновения ЕЯ.

1. Предпосылки возникновения языка

Для возникновения ЕЯ были необходимы следующие условия: во-первых, достаточно высокий уровень развития мышления у ближайших «родственников» человека; во-вторых, потребность использования сигналов уже в коллективах животных; в-третьих, физиологические особенности человека; в-четвертых, характер совместной деятельности людей.

Как установлено, у животных существуют своеобразные формы об­щения, которые возникают в результате генерализации отдельных пред­ставлений в одно общее, которое И. П. Павлов считал аналогом понятия [Якушин₂, 77]. Об этом же свидетельствуют исследования Р. Н. Ладан» ной-Котс, Ю. Линдена и мн. др. Источники обобщений можно проследи! еще глубже — любому живому организму свойственна врожденная гене­рализация раздражителей [Кольцова, И]. Уже в самом акте ощущенш присутствует синтез [Серебренников!, 19].

Второе условие — сообщество животных «от пчелы до гориллы», пс выражению Р. Шовена, устройство которого обязательно предполагав! определенную иерархию. Особенно высокой степени сложности иерархи* достигает в обезьяньем стаде [А. Н. Леонтьев, 267].

Совместная жизнь животных «не возможна без особых средств per ламентации социального поведения членов сообщества; ни одно сообщество не обходится без знаковой коммуникации, которая распростра­нена в царстве животных столь же давно, как и материальная комму­никация. И эти средства регламентации, которые мы можем наблюдать с достаточной степенью точности, представляют собой дочеловеческий аналог языка» [Бюлер, 4]. «Биологический источник продуцирования знаков следует искать прежде всего в той, более высоко организованное общественной жизни животных, где социальная ситуация требует рас­ширения общего горизонта восприятия. Если один из участвующих в кооперативной жизни индивидов имеет больше данных восприятия и памяти, важных для той или иной ситуации, то это и составляет содер­жание сообщения» [Бюлер, 42].

Не менее важным условием является и физиологическая организа­ция человека [Серебренников!, И]- Вслед за христианскими теологами, Ф. Энгельс отмечает, что вертикальная походка благоприятствовала то­му, чтобы будущие органы речи преобразовались путем модуляции и постепенно «научились произносить один членораздельный звук за дру­гим» [Энгельс, 20].

Существенным условием, несомненно, стала совместная трудовая деятельность — от поисков пищи и охоты до изготовления орудий охо­ты и труда. Особую роль играет именно изготовление орудий, требую­щее воображения и расчета. Трудовая деятельность предполагает обя­зательное прогнозирование как ее отдельных этапов, так и ее конечно­го результата.

Сложная иерархия общества, распределение ролей и обязанностей, как социальных, так и трудовых, передача знаний, обучение — все это обусловило необходимость коммуникации, а физиологическая приспособ­ленность привела к неизбежному выбору основного средства коммуника­ции — звучащей речи. Правда, существует мнение, что самым первым и естественным способом передачи информации был кинетический — жес­ты, мимика, позы, короче — пантомима. «Нам следует предположить, что начатки звукового языка вообще развились на основе языка жестов и что звучащий язык перестал нуждаться в этой поддержке не сразу, а лишь постепенно, по мере того как он все более совершенствовался. Что касает­ся языка жестов, то он, в свою очередь, несомненно, возник из непроиз­вольных инстинктивных движений» [Пауль, 225]. Вместе с тем в экстре­мальных ситуациях сигналы должны были передаваться быстро и точно, и при занятости рук идеальными сигналами оказались звуковые.

Таким образом, знаковая система прачеловека могла реализоваться в Двух субстанциях — звуковой и жестовой. В соответствии с приведен­ным мнением первоначально доминирующую роль в общении играли позы и жесты, поскольку они обладали достаточно большим разнообра­зием, большей выразительностью, чем звуки, так как органы речи были еще недостаточно развитыми, и, конечно, большей наглядностью и кон­кретностью — прямо воспроизводили изображаемые ситуации. Но с те­чением времени роли переменились, и звуковой язык занял ведущее ме­сто [Якушин₂, 115].

Многие исследователи отмечают важную роль пантомимических Действий в жизни первобытных человеческих коллективов. В процессе этих действий люди не только обменивались информацией («расширение общего горизонта восприятия» — по Бюлеру), но и обучали молодых неопытных соплеменников, приобщали их к коллективному опыт [Якушин₂, 127]. В результате знание отдельных индивидов превращалось в сознание, а отдельные индивиды приобщались к этому общественному сознанию.

Увеличение разнообразия и усложнение игровых ситуаций приводил к возрастанию роли «звукового сопровождения», которое с течением времени оказывалось все более пригодным для дробления, членения, дифференциации ситуаций и давало возможность сочетания отдельных элементов в новые комбинации. Постепенно звук стал важнейшим смыслоразли чительным средством и при этом — условным, символическим.

По своему устройству первобытный язык представлял собой набо] «слов-предложений», т. е. тех самых однословных высказываний, с которыми мы уже встречались при знакомстве с процессом развития ДЯ.

2. Однословное высказывание

В предыдущем разделе я уже отмечал, что уместнее употребляп термин не однословное предложение, а однословное высказывание. Но i он оказывается недостаточно корректным. «Предложение не может су шествовать до слова, как и слово до предложения, поскольку они явл» ются коррелятивными элементами одного и того же (скорее всего, доста точно продвинутого состояния человеческого языка» [Бюлер, 70-71} Однако в связи с тем, что более удачного термина пока не существует придется и в дальнейшем использовать однословное высказывание (у многих авторов — предложение). При этом нужно лишь помнить, что ка! «слово», так и «предложение» при рассуждении о первых этапах развития языка весьма приблизительны и относительны.

«Нельзя себе представить, чтобы создание языка начиналось с обо] значения словами предметов, а затем уже происходило соединение слон В действительности речь строится не из предшествующих ей слов, а, на[ оборот, слова возникают из речи... Слово образует границу, вплоть до ко] торой язык в своем созидательном процессе действует самостоятельно.. Словом язык завершает свое созидание» [Гумбольдт, 90]. «Если мы отважимся углубиться в ранние истоки языка, то увидим, что в начале человек в глубине своей души действительно связывает с каждым произносимым звуком языка полновесный смысл, т. е. имеет в виду законченное предложение; с точки зрения своего намерения говорящий никогда не произносит отдельных слов, даже если, с нашей точки зрения его высказываний однословно» [Там же, 149].

«Когда говорится, что первое слово есть уже предложение, то под „предложением" бессознательно разумеется не то, что носит это название в формальных языках, а психологическое (не логическое) суждение при помощи слова. Такое первое слово, или, что то же, первобытное предло­жение, есть акт апперцепции, т. е. сравнения и объяснения того, что уже раз воспринято; оно связывает две мыслительные единицы: объясняемое (психологический субъект) и объясняющее (психологический предикат) и в этом смысле оно двучленно, без чего само сравнение и объяснение не­мыслимо... Первообразное словесно-одночленное предложение, иначе — первообразное слово языка... предикативно. Между тем простейшее предложение наших языков заключает уже в себе грамматическую форму; оно появляется в языке вместе с нею» [Потебня, 81-82].

«В самом начале человечество выражало свои мысли одиночными словами, которые и были первоначальной формой предложения» [Богоро-дицкийг, 203].

«Там, где имеется одно слово, образующее предложение, там, конеч­но, имеется и предикативное отношение, но нет отношения сказуемого, а предикативное отношение получает свое выражение другими средствами, прежде всего средствами фонетическими, выявляющими законченность и полноту даже одночленного высказывания» [Адмони₃, 58].

Можно было бы продолжать перечень высказываний о характере «слов-предложений» первобытного языка, но уже и из приведенных вид­но, что эти единицы ничем не отличаются от детских однословных выска­зываний. Общность между ними заключается в следующем.

1. Однословное высказывание представляет собой «полный коммуни­кативный акт», т. е. то сигнал, не просто посланный от избытка эмоций. А направленный конкретному адресату, скорее — адреса­ там, с целью предупредить их о том или ином изменении в характере ситуации.

2. Непосредственно связано с ситуацией, является ее частью, одной из
ее характеристик, существенной именно для данного момента.

3. Высказывании выражается новое, то, на что необходимо как-то реагировать в данный момент. Данное — известное всем и понятное состояние ситуации — оказывается подразумеваемым и не получает внешнего выражения.

4. Высказывания предикативны: выражаемый признак (характеристика), на который необходима соответствующая реакция, относится (приписывается) к невыраженной части ситуации — «предмету речи». Од­новременно имеет место и отнесение к непосредственной действи­тельности, к данному моменту — «здесь-и-сейчас».

В данном случае корректнее говорить не о предикативном отношении, а о предикативности, формой выражения которой является соответствующая интонация завершенности, законченности. Чаще всего, как считают многие, это может быть команда (побудительная интона ция). К. Бюлер, например, подтверждает довод о побудительности однословных высказываний такой иллюстрацией.

Допустим, группа людей движется в каком-то направлении. Пока ни каких изменений не происходит или не предвидится, движение осуществляется молча. Но вдруг возникает такое положение, когда необходимо вне ста некоторое изменение, и тогда «один из партнеров отверзает уста. Ино­гда необходимо только одно слово, языковой знак вроде „направо", пря мо", „это"» [Бюлер, 43].

Целый ряд доводов в пользу того, чтобы рассматривать в качестве исходной категориальной формы наклонения, а, возможно, и всего языко­творческого процесса в целом, именно императив («палеоимператив»), приводит Г. Г. Сильницкий. Он полагает, что эта форма более всего отве­чает первоначальному назначению языка — регулировать совместную трудовую деятельность. Именно императив отличается наибольшей кон­кретностью, привязанностью к ситуации, а также аффективностью, что сближает его с древнейшими типами речи — выкриками-призывами. И по своей форме императив оказывается ближе всего к первоначальному «сло­ву-предложению», поскольку не требует употребления подлежащего. По­этому, заключает автор, «императив в большей степени, чем любое другое наклонение, может сам по себе репрезентировать целое предложение» [Сильницкий, 127]. Макс Мюллер считал, что первичные корни языка по своей семантике были предикативными (глагольными) и глагол, следова­тельно, является исходным моментом для развития всех частей речи [Шор, Чемоданов, 159].

Подобные выводы находят косвенное подтверждение в том, что пер­вые детские высказывания по своему содержанию и функции в большин­стве своем представлены командами. В отношении же ЕЯ отмечается: «Наиболее архаичный индоевропейский язык — хеттский — не имеет никаких наклонений, кроме изъявительного и повелительного. Раньше всего возникает повелительное наклонение» [Серебренников₂, 242].

Итак, начальный этап своего развития детский и «взрослый» языки проходят, в основном, одинаково, имея сходные предпосылки и сходные результаты. При этом, конечно, не следует забывать о тех различиях, кото­рые упоминались во введении. Дальнейшие пути языков в известной сте­пени расходятся. Это обусловлено тем, что характер развития ДЯ жестко и однозначно задан средой его существования — языковой средой. В рамках каждого языкового типа развитие продолжается своим специфическим путем. Что же касается ЕЯ в целом, то перед ним — полная свобода выбо­ра пути развития — нет никаких, по крайней мере языковых, факторов, ограждающих, запрещающих или, наоборот, направляющих. В связи с этим небезынтересным представляется вопрос о том, какие именно воз­можности открываются перед «юным» языком в процессе развития его синтаксической системы, формы его предложения.

3. Дальнейшее развитие языка. Проблема стадиальности

Идея исторического развития, впервые представленная в книге Д. Вико Новая наука (1725), разрабатывалась в трудах Ж. Руссо, И. Гердера и др. В языкознании она была связана с идеей родства языков, истоки которой можно обнаружить у Махмуда Кашгарского (XI в.), И. Ю. Скали-гера (XIV в.) и др. В XIX в. сравнительно-историческое изучение родст­венных языков (Ф. Бопп, Р. Раек, Я. Гримм, А, X. Востоков) привело к соз­данию сравнительно-исторического языкознания. Выход за рамки одной семьи, исследование языков разных семей и разных типов обусловили возникновение идеи стадиальности развития языка.

В. фон Гумбольдт не только полагал, что язык отражает в себе каж­дую стадию развития культуры данного народа, но и считал, что «языки и языковые семейства, которые не обнаруживают между собой никаких ис­торических связей, можно рассматривать как разные ступени единого процесса образования» [Гумбольдт, 51-52]. В этом плане языки можно расположить в определенном порядке, соответствующем ступеням общего «прогресса образованности» [Там же, 192]. Отмечая богатое «воображе­ние», свойственное делаварскому языку, он рассматривал это как свиде­тельство «юношеского облика» этого языка [Там же, 241]. С другой сторо­ны, сравнивая такие языки, как китайский и санскрит, он отмечал, что не следует искать каких-либо постепенных переходов от одного к другому — разными ступенями развития их можно считать лишь «внутри всеобщего движения языкового развития» [Там же, 56].

Поскольку в языкознании XIX в. большинство исследований было ог­раничено областью морфологии, ход развития языка был представлен как изменение структуры слова от аморфной к агглютинативной, затем — к флективной и, наконец, аналитической [Мещанинов₂, 294]. В XX в. идея стадиального развития языка в философско-социологическом аспекте бы­ла представлена в «Новом учении» Н. Я. Марра. Более конкретное языко­вое воплощение она получила в работах академика И. И. Мещанинова, который основное внимание уделил развитию синтаксической структуры предложения от аморфности через посессивность и эргативность к номинативности. Правда, Мещанинов также предостерегает от того, чтобы отождествлять указанные синтаксические конструкции с подлинным процессом развития речи [Там же, 296, 302]. Иными словами, не следует считать наличие той или иной конструкции в языке обязательным свидетельством его принадлежности к соответствующей стадии развития, поскольку будучи разновременными по происхождению, разные конструкции могут сосуществовать в одном языке одновременно, образуя одно целое, одн систему [Там же, 302].

Хочу еще раз подчеркнуть, что не следует подходить к проблеме стадиальности развития языка слишком буквально, упрощенно — во-первых отождествляя различные стадии развития языка с определенными ступенями развития человеческого мышления, появления в сознании люде: понятий деятеля, объекта и т. п.; а во-вторых, полагая, что все языки обязательно проходят в своем развитии все перечисленные стадии, от одно к другой. Дело скорее всего в том, возникает или нет необходимость вы разить языковыми средствами соответствующие понятия, а не в очередности их появления, поскольку определенная сумма знаний была за креплена в сознании человека еще до появления ее в языке [Серебренииков_ь 42]; с другой стороны, понятия (или представления) о субъекте, действии и объекте могут существовать уже и у обезьяны [Якушин, 84], те» более — в доязыковом мышлении ребенка.

Итак, рассмотрим в самых основных чертах те стадии и ступени раз вития синтаксической структуры предложения, которые были выделень И. И. Мещаниновым, учитывая приведенные замечания по поводу пони мания стадиальности.

3.1. Инкорпорация

Сущность инкорпорации заключается в том, чтобы «рассматривал предложение вместе со всеми его необходимыми частями не как состав ленное из слов целое, а, по существу, как отдельное слово» [Гумбольдт, 144]. «Инкорпорированный состав формально представляет co6oi слово, но по содержанию оно является предложением» [Мещаниновг, 86] Отличие такого комплекса от однословного высказывания заключается i том, что в нем уже можно выделить отдельные части (компоненты), ко торые по своей семантике напоминают отдельные слова, но употребляются они обычно не самостоятельно, а лишь только как составляющие, обязательно менее входящие в состав целого. Инкорпорирующие комплексы не имею тельные знакомых нам членов предложения — ни подлежащего, ни сказуемого ты «получается как бы последовательная цепь определителей, в конечном сче чальной те конкретизирующая стержневую часть всего комплекса» [Там же, 94].

Обратимся к примерам. В одном из диалектов юкагирского языю встречаются построения типа asayoulsoromoh, состоящие из нескольким частей, соответствующих (в данном случае) русским олень, увидеть и че-ловек.Общее значение комплекса „олене-видение-человск", т. е. Человек увидел оленя» [Там же, 86]. Построение другого типа представлено ком­плексом koriedilenbunil «волко-олене-убивание». Здесь «стержнем» явля­ется «акт убивания» (punil), характеристикой его служит «олень» (//ей), а его определителем — исполнитель действия «волк» (korie) [Там же, 87]. Различие между этими комплексами заключается в том, что в первом из них центральной частью, определяемым служит имя, а во втором — гла­гол. Однако данные комплексы не являются ни существительными, ни глаголами, так как по содержанию они выражают «и то и другое, не буду­чи в то же время ни одним из них... Имеется целое, разлагаемое на со­ставные части по нормам особой типологии» [Там же].

Подобные конструкции по форме напоминают словосочетания, одна­ко от словосочетания инкорпорированный комплекс отличается «морфо­логической целыюоформленностью. Объединенные таким образом осно­вы, хотя и являются лексико-семантическими эквивалентами соответст­вующих слов, в отличие от последних не имеют самостоятельного грам­матического оформления, заключены в одну морфологическую конструк­цию и находятся в ней в отношениях не тождественных, а лишь соответ­ствующих синтаксическим отношениям отдельно оформленных слов» [Скорик, 129].

Вполне естественно предположить, что инкорпорация может стади­ально предшествовать всем остальным синтаксическим конструкциям, образуемым с помощью более или менее самостоятельных слов — членов предложения [Мещанинов₂, 92]. Подобного рода построения сохранились главным образом в бесписьменных языках, и «весьма вероятно, что они были свойственны многим языкам мира» [Там же, 91].

Насколько мне известно, в работах по ДР отсутствуют какие-либо данные о наличии в ней инкорпорирующих комплексов. Это обусловлено, вероятно, во-первых, «ускорешшм» характером развития ДЯ, а также от­сутствием исследований именно в этом направлении; во-вторых, «вред­ным» влиянием взрослого окружения, не использующего, как правило, в своей речи подобных конструкций, поскольку в известных нам языках инкорпорирование никогда не встречается в чистом виде. В них обычно сосуществуют две системы — собственно инкорпорирование и более или оформленное предложение, в котором используются и существи-!, и глаголы, и местоимения, и различные грамматические форман-Кроме того, живые языки доносят до нас инкорпорацию не в первона-— полной — форме, а в виде так называемой неполной или час­тичной инкорпорации, где единый комплекс образует не все высказывание ^в Целом, а лишь те его компоненты, которые наиболее связаны друг с другим по смыслу. «Передавая законченное высказывание сочетанием нескольких инкорпорированных комплексов, такое предложение уже разбивается на составные части, наличие которых обязательно для полного е: построения. В первую очередь утрачивает единую схему инкорпориров ние субъект и предикат. Они выделяются, воспринимаются каждый в о дельности и привлекают к слиянию с собой те слова, которые семантически связаны с ними» [Мещанинов₃, 34].

Рассмотрим пример из гиляцкого языка: урланивх чохудь «Хорош» человек ловит рыбу». Определение урла сливается с определяемым нивх, объект чо — с глаголом худь. «Прямое дополнение не выступает как о дельный член предложения, и весь комплекс складывается из двух комп< центов» [Там же, 36-37]. В чукотском языке представлен несколько инс тип: тан'к'ляволя к'оран'ы пэлянэн «Хороший мужчина оленя оставил Определение тан сливается с определяемым к'лявол, и весь этот компле! оформляется падежом субъекта к'ляволя. В целом комплексе выделякш только три члена предложения: подлежащее, прямое дополнение и сказу мое [Там же, 35-36].

Таким образом, по Мещанинову, неполное инкорпорирование выступ ет как своего рода переходная ступень к посессивному строю предложения

3.2. Посессивный строй

С позиции гипотезы стадиальности, переход от полной инкорпорации через частичную связан с процессом формального разграничении имени и глагола. «Эпоха имени-глагола, в которой еще не присутствовг ли определенных формальных различий имени и глагола, является н более ранней и, может быть, совпадает с тем временем, когда одно елс во-корень представляло собой целое предложение» [Богороди! кий₃, 205]. «Различия между именем и глаголом присутствуют не во все языках... Начиная с какого-то момента развития в языках возникает уш версальная тенденция к все более и более формальному и категориал! ному различию имени и глагола» [Гийом, 29, 14]. «Отсутствие четко вы раженного различия между именными и глагольными предложениям наблюдается в архаичных языках (ср. эским. аролан-у-на, что может оз начать и мой отъезд, и Я уезжаю) свидетельствует о том, что различи этих основных грамматических категорий (имени и глагола) может воз никнуть лишь в результате длительного процесса дифференциаци первоначально нерасчлененного предложения в общем ходе развити языка и мышления [Шор, Чемоданов, 158].

Посессивные конструкции встречаются, например, в унанганеш языке. Специфика этих конструкций заключается в том, что мы имей дело опять-таки не с привычным нам предложением, а со своеобразны именным оборотом, в котором указывается, что обозначаемое в нем дей­ствие «принадлежит определенному лицу, которое воспринимается не как действующее лицо, а как то, которому принадлежит указанное в предикате действие...: ада-мула „отца дом его" (дом отца); ада-м суну „отца взятие его" (отец берет)» [Мещанинов₂, 155]. (Я полагаю, что в приведенном высказывании корректнее было бы употребить не воспринимается как действующее лицо, а выражается как действующее лицо, поскольку мы не вправе говорить о том, как воспринимают семантику того или иного высказывания носители неродного для нас языка.)

Автор отмечает, что в унанганском языке сосуществуют две конст­рукции, из которых одна выражает действие, выполняемое субъектом, а другая «устанавливает принадлежность ему выполняемого действия» [Там же, 145]. Таким образом, в засвидетельствованных случаях посессивная конструкция оказывается не единственным способом выражения дейст­вия. При этом, как и местоименные формы глагольного спряжения, при­тяжательная именная форма предиката может изменяться по временам — по образцу глагола: су-дукаку-кин «я возьму», су-дукаку-н «мое будущее взятие», су-на-кин «я взял», су-ка-н «мое прежнее взятие» [Там же, 154]. При попытке подогнать образования данного типа под знакомый нам ев­ропейский стандарт можно соотнести эту форму либо с глаголом, либо с причастием, однако «и то и другое будет неверным, хотя и то и другое са­ми напрашиваются на сопоставление» [Там же, 753].

3.3. Эргативный строй

Из всех рассматриваемых конструкций предложения наибольшим вниманием исследователей пользуется, пожалуй, эргативная. Интерес к данной конструкции связан с поисками ответа на один из «коренных во­просов общего языкознания: существует ли общий принцип образования грамматических категорий?» [Бехерт, 411]. Изучением эргативной конст­рукции занимались И. И. Мещанинов, С. Д. Кацнельсон, И. Бехерт, Дж. Лай-онз, Г. А. Климов, А. П. Юдакин и мн. др. Встречается эта конструкция во многих языках Кавказа, Юго-Восточной Азии, Америки и Австралии [Мещанинов; Кацнельсон; Юдакин; Бехерт, Зограф].

Специфика эргативного строя заключается в том, что «подлежащее предложения с непереходным (интранзитивным) глаголом (SO кодируется таким же образом, как и прямое дополнение предложения с переходным (транзитивным) глаголом (DO), а подлежащее предложения с переходным °1аголом (S,) кодируется по-другому [Бехерт, 415]:

С целью облегчить восприятие иллюстративного материала я не буду пользоваться примерами на «экзотических» языках, а попытаюсь изобразить их на русском языке с соответствующими пояснениями.

Камень (абс.) лежит.

Мальчик (абс.) лежит.

Мальчик (абс.) бежит.

Мальчиком (эрг.) брошен камень (абс).

Подлежащее предложения с непереходным глаголом имеет форму абсолютного падежа (в русском варианте использована форма именительного падежа); подлежащее предложения с переходным глаголом — форму эргативного падежа (в русском — творительного), а его дополнение — форму абсолютного падежа. Формы таких падежей, как род» тельный и дательный, представлены в эргативных языках очень редко [Климов,, 119].

Таким образом, сущность эргативной системы заключается в прот» вопоставлении двух основных падежей — абсолютного и эргативного (и» струментального). В разных языках существуют три разновидности эрга< тивной конструкции:

1) с немаркированными существительными и маркированным в отношении субъекта и объекта глаголом;

2) с маркированными существительными и маркированным глаголом;

3) с маркированными существительными и немаркированным глаголом. [Там же, 199].

Наиболее распространенной является конструкция второго тиш [Там же, 200].

В целом можно выделить следующие характерные признаки эргативного строя:

1) использование формы абсолютного падежа для маркировки подлежащего непереходного и дополнения переходного глагола;

2) употребление формы косвенного падежа для маркировки подлежащего переходного глагола;

3) отсутствие единой падежной формы для маркировки подлежащего предложения;

4) отсутствие специального падежа дополнения;

5) совмещение в форме абсолютного падежа двух функций: подлежащего непереходного глагола и дополнения переходного глагола;

6) отсутствие обращенной конструкции, аналогии противопоставлеши актива и пассива;

7) важная роль порядка слов: на первом месте обычно находится подлежащее.

Наличие эргативной конструкции связано прежде всего с различием переходных и непереходных глаголов, что получает свое выражение не столько в форме самого глагола, сколько в синтаксической структуре фра­зы [Кацнельсонг, 178].

Форма инструментального (эргативного) падежа для выражения под­лежащего при переходном глаголе была не единственной — одновременно Jc ней могла употребляться и форма родительного падежа, которая позднее обычно вытесняется, и форма инструментального падежа остается един­ственной [Юдакин 42].

Дата добавления: 2015-07-02