Оформление синтаксической структуры предложения

1. Развитие системы способов построения предложения

Оформление синтаксической структуры предложения связано прежде всего с четким разграничением системы имени и системы глагола и развитыми системами словоизменения (формообразования) обоих классов слов. В этом плане индоевропейская морфология «отмечает глубокое различие двух рядов форм: форм имени и форм глагола» [Мейе, 360].

Процесс развития форм словоизменения имени и глагола происходил на более ранних этапах развития предложения. Ролевая конструкция требовала уже четкого различения этих форм, особенно форм имени — прежде всего не столько для выражения отношений между словами, сколько для маркировки семантических ролей. «Каждое слово имеет ту форму, какой требует смысл, а не форму, зависимую от другого слова в предложении: в индоевропейском не было „управления" одного слова! другим, как, например, в латинском; самостоятельность слова есть основной принцип, определяющий структуру индоевропейского предложения» [Там же, 362-363].

В индоевропейской падежной системе центральным, главным падежом становится именительный. Это происходит в результате того, что «глубинные падежные различия нейтрализуются, сводясь к одной и той же форме, обычно называемой номинативом» [Филлмор, 440-441]. Номинатив становится падежом субъекта, обозначая «смысловой центр предложения» [Прокош, 246], то, о чем говорится в предложении [Мейе, 348].

Итак, основное назначение формы именительного падежа — быть формой подлежащего в любом предложении, независимо от его семантики. Что касается других падежей, то их значения распределяются следующим образом [Мейе, 348-354; Прокош, 246]:

Аккузатив — выражает лицо или предмет, на который направлено действие глагола.

Генитив — показывает менее полное и непосредственное влияние, глагола на существительное, чем аккузатив.

Аблатив (отложительный) — обозначает исходную точку действия. Датив — указывает, кому и для чего вещь предназначена. Локатив — обозначает место действия.

Инструментальный (творительный) — выражает средства, при по­мощи которых совершается действие.

Вокатив — служит формой обращения.

При этом формально различаются только в одушевленном роде (мужском и женском) именительный, звательный и винительный, а ос­тальные — в обоих, т. е. в одушевленном и неодушевленном (среднем) роде [Мейе, 348, 354].

В значениях индоевропейских падежей еще достаточно явно про­сматриваются их ролевые истоки. Так, в именительном «ощущается» дей­ствующее лицо, а в винительном — объект действия. Характерно, что «различие падежей именительного и винительного существенно для на­званий одушевленных существ и довольно безразлично для названий ве­щей: требуется. Чтобы язык различал, тем или иным способом, Павел ли бьет Петра или Петр бьет Павла; но что Павел видел сон или наложил ярмо — это можно понять по смыслу» [Там же, 346]. У существительных «неодушевленного» среднего рода форма винительного падежа совпадает с формой именительного. Это можно объяснить тем, что «первоначально, в дописьменную эпоху, существительные среднего рода, ввиду того, что они обозначали неодушевленные предметы, не могли играть в предло­жении роль подлежащего (выделено мною. — Ю. Л.), а потому и не име­ли вовсе формы именительного падежа. Позднее, когда в результате изме­нений в структуре языка стало возможным употреблять в функции подле­жащего и существительные среднего рода, потребовалась для них форма именительного падежа: для этой цели была употреблена та форма, которая первоначально выражала только винительный падеж» [Ильишз, 68-69]. Тождественность форм именительного и винительного падежей показыва­ет, что они целиком противопоставлены остальным падежам» [Мсйс, 347].

В формально-синтаксической — не ролевой — структуре предложения падеж — это уже не столько семантическая категория, сколько форма име­ни, выражающая его отношение к другим словам в речи [Виноградов!, 167]. Что же касается семантики падежей, то «круг значений падежных форм у существительного все расширяется» [Там же]. Это в известной степени связано с уменьшением числа падежных форм: «несомненно, каждый язык имел больше падежей на ранней ступени развития, и их количество сокращалось в большей или меньшей степени таким образом, что функ­ции нескольких падежных форм сочетались в одной форме. Этот процесс Называется синкретизмом» [Прокош, 245].

Индоевропейская система из восьми падежей сократилась в латин­ском языке до шести, а в германских — до четырех (в готском — пять).

Естественно, что такое сокращение связано с изменениями значений па- I дежных форм, с перераспределением этих значений. Так, чисто синтаксическая роль винительного падежа заключалась в уточнении значения гла­гола: в индоевропейском корень глагола мог иметь значение как переходности, так и непереходности, поэтому наличие или отсутствие существи­тельного в винительном падеже играло существенную роль. Причем не­важно, было ли это значение «внешнего объекта» или «внутреннего объ­екта» [Мейе, 348-349]. (Значение внутреннего объекта — ср., например, древнеисл. Sofu svefn sinn «спать своим сном» [Стеблин-Каменский₂, 70]). На это ролевое значение винительного падежа начинают наслаиваться и другие, например, цели движения: лат. ео Romam «иду в Рим» [Мейе, 349]; направления: древнеисл. Roa menn leid sinna «Плывут люди своей доро­гой» [Стеблин-Каменский₂, 70]; времени: Pat var eitt summar «одним ле­том» [Там же, 71].

Основное значение дательного падежа — косвенный объект, т. е. то лицо, для которого совершается действие. В этом значении дательный па­деж часто сочетается с винительным. На это основное значение наслаива­ются дополнительные, например, в готском — направления: manna sums gaggida landis «некий муж пошел в страну»; инструментально-орудийное: gasoPjan hlaibam «насытить хлебами»; отложительное: galausiPs is qenai «разведен с женой» («отделен от жены»); образа действия: gahulidamma haubida «пророчествуя с непокрытой головой»; времени: gif uns himma daga «дай нам сегодня» [Гухман, 122-124].

Родительный падеж, как и дательный, тесно связан с винительным. Во-первых, он является своего рода «дублером», позиционным вариантом винительного, употребляясь вместо него в отрицательных предложениях. Во-вторых, он выражает партитивное значение, обозначая объект, который неполно охватывается действием. Ср. рус: купить хлеб и купить хлеба; лат.: fortissimus virorum «храбрейший (из) мужей».

Значения остальных падежей — творительного, местного и отложи­тельного — более конкретны, более единообразны. Именно эти падежи исчезают, отмирают в германских языках, тогда как в латинском, славян­ских и балтийских число падежей несколько больше — до шести. Функ­ции исчезнувших падежей переходят к оставшимся, значения которых приобретают широту и абстрактность и «с трудом и не очень точно под­даются определению» [Жирмунский, 209]. В германских языках (в отли­чие, например, от русского) особенно нагруженным оказывается датель­ный падеж, принявший на себя функции творительного, дательного и от­ложительного [Там же].

Отмирание ряда падежей, прежде всего локальных, и возрастание семантической нагрузки оставшихся связано с развитием системы пред­логов [Там же]. Так, если в древневерхненемецком существовало около 25 предлогов, то в средневерхненемецком к ним добавляется еще около 20 новых, а в новонемецком — еще несколько десятков [Там же, 217]. Развитие предложных конструкций позволяет более четко дифференци­ровать падежные отношения. Ср.: das Licht steht aufdem Tisch, unter dem Tisch,for dem Tisch, Winter dem Tisch, neben dem Tisch [Там же, 212]. При этом беспредложный падеж обычно сохраняет свое исконное значение, а в сочетании с предлогом — уточняет его. Ср.: ein Buch kaufen seinem Sohne — fur einem Sohn «купить книгу сыну — для сына». Поэтому, «ко­гда косвенным дополнением является предмет неодушевленный, про­стой дательный не употребляется: einen Stall bauen fur dem Wagen, а не dem Wagen» [Там же, 216].

В предложных сочетаниях основная семантическая нагрузка прихо­дится на падеж, поэтому возможно смешение падежей при предлогах: in der Stadt — in die Stadt, aufdem Dach{e) — aufdas Dach = рус: в городе — в город, на крыше — на крышу. В русском языке развивается особый пред­ложный падеж с двумя формальными разновидностями: изъяснительный (о доме, о лесе) и местный {в лесу, на дому) [Виноградов!, 172].

В результате оказывается, что в целом значения падежей очень трудно определить непосредственно, в виде некоего общего значения — они оп­ределяются типами синтаксических конструкций, в которых они употреб­ляются [Мейе, 347]. Падежи становятся уже не семантическими, а синтак­сическими. Так, форма подлежащего-адресата ролевой конструкции (Ма­ше дали книгу) в формально-синтаксической становится одной из форм дополнения. То же происходит и с другими «бывшими» подлежащими, за исключением номинатива.

Итак, принципиальное различие между ролевой и формально-синтаксической грамматиками заключается в том, что в первой маркиро­ванным оказывается субъект, тогда как объект (по крайней мере — пря­мой) обычно немаркирован. В «синтаксическоой» грамматике все наобо­рот: немаркировано подлежащее, маркированы второстепенные члены предложения. Этому можно предложить следующее объяснение. В роле­вой грамматике важно было согласовать глагол и его субъект семантиче­ски, «подогнать» семантику субъекта, соответствующим образом марки­ровав его, под семантику данного глагольного класса. Роль же прямого объекта оказывалась менее существенной, чисто формальной — всего лишь указание на переходность глагола. Таким образом, форма объекта являлась не столь существенной, важно лишь было его наличие и несов­падение его формы с формой субъекта.

В номинативном строе подлежащее немаркировано, поскольку его семантика может быть самой разнообразной. Подлежащее формально согласуется со сказуемым-глаголом любого класса, любой семантики. Что же касается падежных форм второстепенных членов, то необходимо выразить их определенную иерархию, что и осуществляется с помощью соот­ветствующих падежных форм.

Как известно, ролевая семантика падежных форм была выявлена гораздо раньше, нежели «синтаксическая», — ср., например, интерпре­тации семантики основных падежей в индоевропейском языке. И это вполне естественно, так как ролевая семантика более конкретна, более наглядна, более ощутима. Что же касается грамматической семантики падежей, то она была впервые описана в работе Р. Якобсона [Jacobson]. Его интерпретация значений падежей не «привязана» к семантическим ролям существительного, она строится на синтаксических отношениях существительного и глагола (хотя при желании их можно как-то соот­нести и с ролями). Якобсон выделяет следующие семантические при­знаки падежей:

1) направленность/ненапрвленность действия — указание на направление действия или на предмет (винительный, дательный и местный), или от предмета (отложительный);

2) объемность/необъемность действия — указание на участие предмета в действии в разном объеме (родительный, местный);

3) периферийность/непериферийность — указание на второстепенность роли предмета в высказывании (дательный, творительный) [Степанов;,, 123-124].

Именительный падеж оказывается немаркированным во всех отно­шениях; родительный маркирован в отношении объемности, дательный — направленности и периферийности, винительный — направленности, тво­рительный — периферийности.

В связи со сказанным интересно отметить функцию и место датель­ного падежа в обоих типах грамматик. В ролевой грамматике это падеж субъекта при глаголах чувственного восприятия, т. е. падеж лица. Рефлек­сия ролевой грамматики на синтаксическую в этом плане заключается в том, что форма дательного падежа в предложениях номинативного строя находится обычно ближе к подлежащему, поскольку это лицо и оно как бы главнее по сравнению, скажем с винительным, который может обозначать и предмет. «Датив обычно предшествует аккузативу» [Бирнбаум, 145], или — в другой терминологии: «косвенное дополнение стоит перед прямым» [Есперсен, 17]. С позиции же номинативного строя главнее оказывается винительный падеж, который представляет прямое дополнение, а датель­ный — лишь косвенное.

Трансформация падежей, их переход от семантических к синтакси­ческим происходит не сразу. Язык как бы пытается осуществить своего рода выбор необходимых форм для выполнения соответствующих синтаксических функций, производя своего рода перебор, «подгонку» падежей. Свидетельством тому служит, с одной стороны, возможность употреб­ления разных падежей в качестве дополнений к разным глаголам. Ср. лат: videt bovem «он видит быка», nocet bovi «он вредит быку», utitur bove «он использует быка», meminit bovis «он помнит быка» [Блумфилд, 205]. По­добные случаи можно рассматривать как своего рода столкновение роле­вой и формально-синтаксической структур, их борьбу друг с другом. Подобные примеры имеются и в германских языках, где некоторые группы глаголов требуют употребления единственного дополнения в определенной падежной форме — родительного или дательного. С дру­гой стороны, предпринимаются попытки использовать для разных типов дополнения одну и ту же падежную форму — чаще всего прямое и кос­венное дополнение, а иногда и два прямых — так называемый двойной винительный в латинском, готском, древнеисландском, древнеанглий­ском. Процесс завершается тем, что вырабатываются соответствующие падежные формы для разных типов дополнений, а для подлежащего — единственнаяформа — именительного падежа.

«Подлежащее в номинативном предложении выступает в формально активной роли... Предикат синтаксически связывается с ним как с субъек­том действия или субъектом состояния... Подлежащее при таких условиях оказывается грамматическим субъектом, а не логическим. Такого подле­жащего нет ни в посессивной, ни в эргативной конструкциях... Подлежа­щее номинативного строя выражает того, кто связан в предложении с пре­дикатом. Поэтому подлежащее является формально выраженным членом предложения, по содержанию же активным или пассивным. Это не субъ­ект действия... и не субъект состояния... а субъект, выделяемый в пред­ложении по его связи с предикатом. Это член предложения. Который оп­ределяется в своем действии или состоянии» [Мещанинов₂, 282].

Определяется подлежащее «в своем действии или состоянии» вторым главным членом предложения — сказуемым, роль которого в предложении многими считается основной, поскольку, как полагают, именно сказуемое соотносит предложение с действительностью, актуализирует вводимые в него слова и тем самым создает «предложение как таковое» [Смирниц-кий_ь 289]. Но сказуемое в своей личной форме вступает в связь с подле­жащим, согласуется с ним, и именно эти два члена и образуют граммати­ческую основу предложения. Если основа коммуникативной структуры Двусловного высказывания «держится» на порядке слов и интонации, не будучи однозначно связанной с какой-либо определенной синтаксической (грамматической) формой, а основу ролевой структуры представляет глагол, состав валентностей которого и предопределяет структуру предложе­ния, то основой номинативной структуры оказывается единство, взаимо­связь подлежащего и сказуемого, формально представленная согласовани­ем этих членов — главных членов предложения.

Помимо подлежащего и дополнений в синтаксическую систему предложения входят и разного рода уточнители-определения как к именам (собственно определения), так и к глаголам (обстоятельства). Первона­чально любое определение относилось к предмету. Самые разнообразные отношения сводились к «прямым отношениям признака к предмету. Вместо Он пришел ночью в ту пору говорили Он пришел ночной, вместо тяжело раненный — тяжелый раненный. Наречие как „признак признака" и тем самым синтаксические отношения при глаголе, прилагательном и нарсчии на этой ступени еще не даны» [Кацнельсон₂, 169].

Как видно из приведенных примеров, существительное и его определение формально уподоблялись друг другу, т. е. основной формой связи в подобных словосочетаниях было согласования, которое иногда именовалось паратаксисом [Потебня; Холодович]. При этом согласовывались не только существительные с определениями-несуществительными, но и существительные с существительными, особенно когда подобным образом выражался так называемый партитивный атрибут — конструкция, которая представляет собой «одну из важнейших глав» [Холодович, 194] в I истории развития синтаксических связей.

Сущность конструкции с партитивным атрибутом была удачно проинтерпретирована А. А. Потебней. «Раздавлены ногами слонами не бессмысленно: действительно слонами (т. е. их) ногами. Только здесь отношение между двумя вещами никак не выражено, и они изображены, так сказать, на одной плоскости, без перспективы. И насколько отсутствие перспективы в живописи древнее се присутствия, настолько эти паратактические обороты по типу древнее таких, тоже восходящих к глубокой древности, но более согласных с нашей привычкой к объе­динению, как ногами слонов. Здесь на первом месте — вещь, непосред­ственно действующая, относительный субъект — ноги, на втором — вещь, коей принадлежат первые — слонов. Удаление этой последней субстанции на задний план может привести к ее устранению посредством замены прилагательным... Гораздо легче и поэтому первоообразнее поставить два одинаковых падежа для выражения одинаковой самостоятельности вещей, чем падеж с родительным или... два падежа с различными предлогами для выражения определенных отношений между этими вещами» [Потебня₂, 163].

Конструкции с разнооформленными существительными появляются позднее — «в результате разложения древнего номинативного строя» [Кацнельсон₂, 169]. Номинативный строй в целом «тем отличается от дономинативного (эргативного) в области партитивных отношений, что кон­струкции части и целого здесь уже не выступают на равных основаниях и, паратактические конструкции типа „слоном хоботом крепко схваченный", на этой стадии больше невозможны» [Там же, 168-169].

Определения существительных пополняются за счет форм местных падежей, уточняющих характер, время и место действия. Так, в древне­верхненемецком циат botofona Romu «пришел посол из Рима» fona Romu (из Рима) первоначально определяет глагол («пришел»: откуда?), но зна­чение его распространяется и на подлежащее: boto fona Romu («посол из Рима — Римский посол») [Жирмунский, 212].

В конце концов, каждый компонент синтаксической конструкции по­лучает вполне однозначное оформление, четко определяющее его отноше­ния к другим компонентам этой конструкции. Предложение становится цельной замкнутой самодостаточной системой, освобожденной от какого-либо влияния ситуации, поскольку в его составе имеются потенциальные средства, позволяющие соотнести его с любой ситуацией, с любым кон­текстом. Предложение полностью превращается в самостоятельную язы­ковую единицу, приспособленную для функционирования в речи.

Имея общее представление о развитии системы способов построения предложения, перейдем к рассмотрению системы способов связи слов в предложении.

2. Развитие системы синтаксических связей

Вопрос о месте связей в синтаксической системе языка предполагает по меньшей мере две части: 1) является ли сочинение исходной, первич­ной связью, из которой впоследствии развилось и подчинение? 2) следует ли рассматривать такое развитие только применительно к сложному предложению (СП) или же оно уместно и в рамках простого предложе­ния (ПрП)?

Первый вопрос непосредственно связан с проблемой паратаксиса и гипотаксиса, второй — с вопросом оформления структуры СП в процессе его развития, а также развития и дифференциации сочинительных и под­чинительных союзов.

2.1. Проблема паратаксиса и гипотаксиса

Проблема соотношения паратаксиса и гипотаксиса имеет большую Историю, и ей посвящена обширная литература. Утвердилось мнение, Что в настоящее время происхождение и развитие гипотаксиса из более Древнего паратаксиса «может считаться доказанным» [Кнабе, 113]. Од­нако до сих пор не существует единства в понимании соотношения этих двух понятий. Анализ литературы и ряда лингвистических словарей показывает, что это соотношение может быть интерпретировано следую­щими способами:

1) простое соположение компонентов — подчинение [Ахманова; Марузо; Quirk, Wrenn];

2) сочинение — подчинение [Хэмп; Bednarczuk];

3) соположение + сочинение — подчинение [Dictionaire de linguistique];

4) бессоюзная связь — союзная связь [Lewandowski];

5) бессоюзная связь главного и придаточного предложений — союзная связь [Зуене].

Несколько иначе рассматривает гипотаксис В. Брёндаль. Для него это I отношение обоих компонентов сложноподчиненного предложения (СПП) к целому предложению, а не их отношение друг к другу [Brandal].

Таким образом, если гипотаксис в подавляющем большинстве случаев рассматривается как подчинение, то паратаксис — это либо сочинение, либо! бессоюзная связь. Последняя трактовка сложилась, вероятно, под влиянием, французской традиции, где термином сочинение обозначается простое сопо­ложение компонентов, т. е. бессоюзная связь [Балли; Antoine]. В данной pa- j боте под паратаксисом понимается бессоюзная связь, которая «гораздо древнее союзной связи» [ПешковскиЙ!, 473].

По поводу второй части вопроса, поставленного в начале раздела, следует отметить, что СП не представляет собой абсолютной категории, это явление историческое: «Первые признаки появления сложного пред­ложения безусловно относятся ко времени, когда простое предложение в нашем понимании только формировалось» [Бауэр, 93].

Действительно, говорить о противопоставлении ПрП—СП можно было бы лишь при наличии достаточно сформировавшейся структурь! ПрП. В противном случае нельзя было говорить о ПрП или СП, посколыя эти понятия являются соотносительными. Они существуют только в про­тивопоставлении.

Для элементарного двусоставного ПрП любого строя (для «односо­ставного» предложения понятие связи между компонентами не имеет смысла) вполне было достаточно простого соположения компонентов без какого бы то ни было специального их оформления [Бенвенист, 174 и след.]. Наличие двусоставного предложения предполагает различение го­ворящим и слушающим функций подлежащего и сказуемого (скорее - темы и ремы). Каждый из компонентов выполнял соответствующую функцию в составе целого, даже не будучи специально оформленным или имея одинаковый формы — что, в сущности, одно и то же. Было ли такое coединение паратактическим или гипотактическим — зависело от роли по­рядка слов. Если порядок был безразличен, то можно говорить о паратаксисе. Если же порядок был фиксирован, то налицо уже переход к гипотак­сису, ибо «история устранения паратаксиса начинается с фиксированного порядка слов» [Холодович, 202]. Однако все же можно считать, что перво­начально порядок слов не был фиксированным, и «классическая форма паратаксиса допускает... по крайней мере две модели» [Холодович, 201]. Правда, в последнем случае речь идет о двух одинаковых формах, одна из которых обозначает целое, другая — часть этого целого, но основной принцип паратаксиса от этого не меняется.

Если для простейшего предложения паратактической связи компо­нентов вполне достаточно, то для распространенного предложения нали­чие разных, специально оформленных позиций является необходимостью. В противном случае невозможно различение субъекта (деятеля) и объекта, субъекта и инструмента и т. п. Иначе говоря, можно утверждать, что раз­витие форм гипотаксиса внутри ПрП шло вместе с развитием структуры самого ПрП. Это, собственно, и было развитием структуры ПрП.

Оформление структуры ПрП дает возможность проводить противо­поставление между ним и СП. Древнейшим же видом СП являются «бес­союзные предложения, состоящие, по существу, из ряда самостоятельных предложений» [Филичеваь 109], т. е. первоначально средством связи двух предложений было их простое соположение [Пауль, 175]. Подчинению предложений «как психологически, так и исторически предшествует бес­союзие» [Карцевский₂, 125].

Паратактическое соединение предложений оказывается аналогичным паратактическому соединению компонентов ПрП: при неоформленности (или одинаковой оформленное™) обоих компонентов они оказываются семантически неравноправными. В пределах ПрП — это разные члены предложения, а в пределах СП — это разные по характеру зависимости компоненты: «Последующую фразу следует рассматривать как присоеди­няемую к предшествующей фразе. Говорящий субъект, далеко не считая их равноценными, рассматривает последнюю как зависимую» [Карцев-ский₂, 125].

Специфика паратактической связи предложений заключается в том, что простое соположение компонентов может выразить почти любое ло­гическое отношение между ними. Иными словами, указывается лишь факт зависимости одного предложения от другого без раскрытия смыслового содержания этой зависимости [Адмони4, 67; Ярцева), 6].

Следует отметить, что развитие паратаксиса происходило главным образом в рамках живой разговорной речи. Развитие гипотаксиса связано, вероятно, с появлением письменности. Но даже и в этом случае имело есто своеобразное расслоение письменных памятников. Так, в развитии 'Манской, германской и славянской письменности выделяются произве­дения бытового, обиходного «народного стиля», с одной стороны, и научно-богословского «ученого стиля» — с другой [Стеблин-КаменскиЙ!]. Раз­витием системы гипотаксиса характеризуется именно «ученый стиль», испытавший к тому же влияние более развитых языков — латинского и греческого [Бауэр; Ярцеваь Стеблин-КаменскиЙ!].

2.2. Развитие и специализация союзов

Вряд ли следует связывать развитие системы гипотаксиса с развитием подчинительных союзов [Brendal]. Форма зависимого предложения начала складываться еще в рамках бессоюзной связи, первоначально хотя бы в отношении порядка (позиции). Появление союзов — факт более позднего времени: «Придаточные предложения свойственны еще индоевропейскому языку. Правда, в нем не удалось установить подчинительных союзов» [Бах, 26]. То же отмечает и А. Мейе, указывающий, что в индоевропей­ском нет никаких следов существования какой-либо частицы, служащей для «сочинения» двух предложений, которые в большинстве случаев по-просту ставились рядом [Мейе, 375]. Отсутствие специальных союзов для присоединения придаточных предложений в древнеанглийском языке отмечает А. И. Смирницкий [Смирницкий_ь 299].

В то же время в системе бессоюзного соположения предложений складываются определенные средства маркирования зависимого предаю жения. Прежде всего, это, как уже отмечалось, позиция зависимого предложения после главного [Quirk, Wrenn, 95]. Вторым важным средством; маркирования зависимого предложения было употребление зависимой формы глагола [Ярцеваь 240; Lockwood, 211]. На четкое противопостав­ление главного и придаточного предложений в системе древневерхненемецкого языка указывает В. Г. Адмони [Адмонид, 70]. Развитие системы форм зависимых предложений до появления союзов засвидетельствовано и в древнейших языках — египетском, коптском [Еланская], шумерском [Дьяконов].

Таким образом, формы зависимости предложений сложились еще в системе бессоюзного соположения предложений, а союзное соединение появляется гораздо позднее.

Происхождение союзов, особенно сочинительных, связывается с эм­фатическими частицами, которые выделяли соответствующее слово в предложении, а поскольку это слово стояло в начале предложения, то по­лучалось, что частица отмечает границу двух предложений, указывая на «переход от одного предложения к другому» [Мейе, 375]. Такая же «раз­граничивающая» роль частиц, выполняющих функции различных союзов, отмечается и в египетском языке [Еланская]. С. Карцевский считал, что но, а, да, и — не что иное, как «включенные внутрь фразы восклицания» [Карцевский₂, 125]. На употребление частиц для связи предложений ука­зывают и другие исследователи [Филичева_ь 109; Lockwood, 214].

Первые союзы были часто недифференцированными — и сочини­тельными, и подчинительными — в зависимости от формы соединяемых предложений. Об этом свидетельствуют примеры многих языков — древ­неверхненемецкого [Адмона, 67], древнеанглийского [Ярцева!, 52; Ярцева₂, 241; Nitz, 130], готского [Гухман, 192], среднеанглийского [Traugott, 148], гаэльского [Boyle, 220-228].

В связи с этим вполне естественным оказывается наличие случаев, промежуточных между сочинением и подчинением, т. е. таких, которые могут быть интерпретированы и как сочинительные конструкции, и как подчинительные [Стеблин-Каменский₂, 28]. Аналогичные случаи отмече­ны и в древнейших языках [Дьяконов; Еланская].

Следовательно, переход от паратаксиса к гипотаксису — это не про­сто переход от сочинения к подчинению, от бессоюзной связи к союзной. Этот процесс может быть представлен как проходящий два основных эта­па: первый — развитие бессоюзной связи в союзную и второй — развитие в системе союзной связи двух разновидностей — сочинительной и подчи­нительной. Если результатом первого этапа была выработка средств от­ношений между компонентами СП (показателей сложной конструкции, «суперпредикативности»), то результатом второго этапа явилось развитие средств выражения сочинения и подчинения. Иначе говоря, «паратаксис» и «сочинение» — это результаты разных уровней членения понятия связи. Поскольку развитие средств маркировки зависимого предложения осуществлялось еще в рамках бессоюзной связи, последующую диффе­ренциацию появившихся союзов на сочинительные и подчинительные необходимо соотносить с характером вводимого компонента. Сочинитель­ные союзы вводят компоненты, которые не претерпевают никаких фор­мальных преобразований, тогда как подчинительные союзы вводят компо­ненты, подвергающиеся определенным преобразованиям (усеченность структуры, форма зависимой предикативности). Это различие является основным синтаксическим различием между сочинительными и подчини­тельными союзами.

При этом следует иметь в виду, что союзные типы связи предложе­ний, развившись из бессоюзной, вовсе не заменили ее полностью — обе формы связи успешно сосуществуют, распределившись только по «сфе­рам влияния»: бессоюзная связь является признаком живой устной раз­говорной речи, союзная — кодифицированной литературной письменной (и устной) речи, внутри которой распределение сочинения и подчинения связаны с различием в характере текстов.

Таким образом, путь развития синтаксических связей в СП в несколь­ко огрубленной форме можно представить так:

Дата добавления: 2015-07-02