Устойчивые факторы 3 страница

Иностранные дипломаты, купцы и «солдаты удачи», поступившие На службу Московскому государству, сходились во мнении: российское правительство и общество были «варварскими», или, по крайней мере, настолько отличались от европейских правительств и обществ, что представляли собой особую цивилизацию, такую же экзотическую и загадочную, как Восток или Новый Свет [52]. Теоретики международных отношений и даже мыслители, рисовавшие утопические картины мирового порядка, не считали возможным включить Моско-вию в Великую Христианскую республику - сообщество цивилизован­ных наций. Большинство планов мирного международного политичес­кого устройства, предложенных в течение XVII столетия, включая «Ве­ликий план» герцога де Сюлли, составленный им для Генриха IV, и проект всеобщего мира Уильяма Пенна, были составлены без учета возможной роли Московии в осуществлении этих систем или вообще не упоминали ее как государство [53].

Впервые Россия была допущена в коалицию европейских госу­дарств лишь в конце XVII века, и то ради борьбы с неевропейской державой (Османской империей). Петру I в конце концов удалось сде­лать Россию участницей Балтийской коалиции, направленной против Швеции, что можно справедливо считать дебютом нового игрока -России - на поле европейских политических игр. Но все попытки Пет­ра убедить великие европейские державы, что Россия заслуживает большего, не увенчались успехом. Обращаясь к Франции, Петр тре­бовал поставить его «вместо и на место» Швеции, потому что евро­пейская система переменилась. Политические пропагандисты петров­ской эпохи, такие как барон П.П.Шафиров, пытались при обоснова­нии позиции России использовать нормы европейского международ­ного права, но убедить Европу удалось лишь отчасти [54].

Несмотря на активное участие России в системе европейского «ба­ланса сил» в XVIII веке, противники стремились дискредитировать ее. Фридрих Великий заметил в своем язвительном обзоре российских манер, нравов и дипломатии, что потенциально это очень сильная держава, способная стать «арбитром Севера». Тем не менее он утвер­ждал, что, как и Османская империя, Россия принадлежит «наполови­ну Европе, наполовину Азии» [55]. Во время кризисов, например, в ходе наполеоновских войн или Крымской кампании, противники Рос­сии с завидным упорством пытались добиться ее исключения из евро­пейской семьи государств. В течение XIX века подобные обвинения в адрес России звучали все реже, возобновившись лишь после револю­ции 1917 года.

Другим показателем маргинального характера российской куль­туры были те огромные затруднения, с которыми столкнулись мос­ковские князья - чьи владения были расположены на перекрестке трех культурных влияний - при выборе для себя подходящего титула, ко­торый соответствовал бы их достоинству и объему власти и в то же время наглядно демонстрировал бы правителям других стран (а заод­но и собственным подданным) источники их легитимности и суверенитета. Серьезность этой проблемы можно оценить, проследив эво­люцию их титула, который на протяжении шести столетий менялся не менее пяти раз. В XVII веке московский князь именовался Великим князем всея Руси. Впоследствии правители добавили к этому титулу:

Божьей милостью, государь или господарь, самодержец и царь.Вмес­те с этими переменами периодически обновлялся и перечень террито­рий, которыми владел государь, но, как нам представляется, четкой процедуры или рациональных обоснований для внесения той или иной территории в этот перечень не было. Обычно решающим доводом тут становилась политическая целесообразность: например, желание про­извести впечатление на католический Запад, не нанеся при этом ос­корбления мусульманскому Востоку [56].

Обновляя свой титул, чтобы продемонстрировать рост своей влас­ти и независимости, князья использовали большей частью (хотя и не исключительно) заимствования из византийского культурного насле­дия. И все же их имперские притязания никогда не были столь обшир­ны, как у византийских императоров. Даже после падения Константи­нополя в 1453 году московские князья упустили возможность заявить о своих правах на скипетр императора как светского главы ойкумены -православного мира. С их точки зрения, провозгласить собственную независимость было гораздо важнее, чем взваливать на себя бремя ви­зантийского универсализма. На протяжении XVI и XVII веков они упор­но противились этому искушению, несмотря на неустанные призывы и католического, и православного духовенства. Патриарх Константино­польский, находясь под властью Турции, обращался к Ивану IV как «Царю и государю всех православных христиан всей Вселенной от вос­тока до запада и до океанов». Он призывал Ивана принять император­ский титул и освободить своих единоверцев из-под власти турок; но его мольбы (как и многие другие) не были услышаны [57].

В то же самое время Иван не пошел на увещевания католических эмис­саров, таких как иезуит Поссевин, и отказался присоединиться к кресто­вому походу против турок, за участие в котором ему были обещаны ко-Ролевский титул и бывшая столица империи - Константинополь. Одна­ко век спустя, когда московские дипломаты убеждали папскую курию признать право российских правителей на царский титул, они ни разу не делались на византийское наследие. В доказательство прав московских Царей они говорили о покорении ими трех «царств»: Казанского, Астра­ханского и Сибирского. Но эти царства не считались частью европейс­кой системы, и в глазах Рима обладание ими не имело особого веса. Создания де-факто империи, состоящей из нехристианских народов, было недостаточно, чтобы добиться де-юре признания Европы [58].

Подобным же образом, создавая имперскую идеологию, московс­кие князья и их преемники были вынуждены прибегать к заимствова­ниям (прагматическим и выборочным) из всех трех культурных тради­ций, не соглашаясь при этом считать ни одну из них источником или мерилом своей власти. На уровне практической политики они столкну­лись с троякой проблемой. Им нужно было обосновывать свои претен­зии на бывшие владения Киевской Руси, на часть наследия Золотой Орды и на членство в европейской системе государств. Одновременно они должны были защищать и свою светскую власть, и религиозную целос­тность страны от посягательств католического Запада и мусульманс­кого Востока. В данном контексте представляется уместным интерпре­тировать нашумевшую доктрину «Третьего Рима» как теорию, превоз­носящую чистоту русской веры и сплоченность государства, а не как пламенный призыв к экспансии в мессианских целях или к завоеванию мирового господства. Как свидетельствуют недавние научные публи­кации, сам автор идеи о том, что «два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не быть», монах Филофей, никогда не применял своей тео­рии к сфере внешней политики; теория «Третьего Рима» «не нашла осо­бой поддержки в России даже спустя столетие после его смерти» [59].

В своей имперской политике, так же как и в риторике и ритуалах, московские князья и их преемники по-разному строили свои взаимо­отношения с европейскими и азиатскими народами. В конце XIV -начале XV веков Москва более органично входила в систему «степ­ной» дипломатии, чем в сообщество европейских государств. В своей дипломатической переписке со странами азиатского региона русские использовали местный язык межнационального общения - среднеази­атский тюрки. Они с легкостью вступали в союзы с татарскими хан­ствами: вначале с Крымом и Казанью, а позже, из-за подстрекательств Ногайской Орды, повернули оружие против Казани, своего прежнего союзника [60]. Даже после завоевания Казани политика Московии оставалась скорее прагмагичной, чем догматичной. Позволив мест­ной татарской знати сохранить большую часть своих земельных вла­дений и держа под контролем процесс российской колонизации и мис­сионерскую деятельность православной церкви. Российское государ­ство приспособилось к «системе» средневолжского региона как дос­тойный наследник ханства. Конечно, Петр Великий попытался асси­милировать население этого региона пугем более активной админис­тративной деятельности, централизации управления и принудитель­ной христианизации; но Екатерина II отвергла эту политику и стала проводить курс терпимости и даже сотрудничества с местным населе­нием [61].

Российские правители осознавали, что они по прагматическим со­ображениям не могут погакать тем мечтам о «крестовом походе», ко­торые были свойственны менталитету православных христиан, ока­завшихся под мусульманским владычеством. Попытка России развя­зать военную кампанию по освобождению христиан вызвала бы от­ветный джихад со стороны мусульман; а в пределах Российской Им­перии было столько же мусульман, готовых поддержать турецкого султана, сколько на Балканах и в турецкой Армении христиан, гото­вых поддержать русского царя. Но в то же время цари были убеждены, что они не вправе отказываться от наследия Византии. Даже ПетрI, при котором внешняя политика России приобрела всецело светский характер, считал себя обязанным заявить султану, что он не может оставаться безразличным к судьбе христианских народов под османс­ким владычеством [62].

В конце XVIII и в течение всего XIX века Россия как никогда рань­ше сблизилась с европейской культурой посредством участия в «евро­пейском концерте», международных договорах и коалициях, интег­рации в систему мировой торговли и внешних займов, и, наконец, контактов в области литературной, музыкальной и художественной жизни. Тем не менее, даже в этот период европеизации в сфере российс­кой внешней политики явственно ощущались следы того маргинально­го культурного статуса, который складывался на протяжении 500 лет. Это особенно ярко проявилось в ходе идейно-политических диспутов, которые вели российские политики (а со второй половины XIX века - и все образованное общество) по вопросам идентичности Российской Империи и внешнеполитической стратегии России в евразийском кон­тексте.

В общих чертах ситуацию можно обрисовать следующим образом: в Министерстве иностранных дел и других бюрократических прави­тельственных учреждениях сосуществовали две различные группиров­ки, соперничавшие друг с другом за влияние на царя и за право разра­батывать и проводить внешнеполитическую стратегию. Сторонники и противники этих группировок характеризовали их как «нацио­нальную» (она же «русская») и «немецкую» партии. Приверженцы одной из этих группировок считали, что Россия должна преследовать свои внешнеполитические интересы посредством участия в европейс­кой системе государсгв. Они придавали первоочередное значение уча­стию России в «европейском концерте», то есть в регулярных или эк­стренных встречах представителей великих держав для совместного Разрешения назревших политических проблем и для поддержания нео­фициальной системы «баланса сил» - системы, которая в XIX веке с удивительным успехом помогала сохранить общий мир в Европе. Та­кой внешнеполитической ориентации придерживалось большинство российских министров иностранных дел, начиная с К.В.Нессельроде: А.М.Горчаков, В.Н.Ламздорф, М.Н.Муравьев, С.Д.Сазонов. Их взгля­ды, как правило, разделяли и министры финансов, начиная с М.Х.Рей-терна: Н.Х.Бунге, И.А.Вышнеградский, С.Ю.Витте, В.Н.Коковцов.

Идейным и политическим центром другой группировки был Ази­атский департамент Министерства иностранных дел, частично - Во­енное министерство; ее поддерживали военачальники и генерал-губер­наторы, служившие на окраинах империи. Приверженцы ее подчер­кивали уникальное геокультурное положение России, простирающейся между Европой и Азией. Они требовали проведения более активной наступательной политики на Балканах и в Азии, как бы это ни отра­зилось на сложившихся взаимоотношениях России с европейскими державами. Они отстаивали идею освобождения Балкан от турецкого владычества, завоевания Кавказа, проникновения в Среднюю Азию, а также выступали за проведение военных акций, которые грозили стол­кнуть в Афганистане Россию с Англией, а в Корее и Маньчжурии - с Японией. К этой группировке принадлежали такие колоритные фигу­ры, как граф Н.П.Игнатьев, фельдмаршал князь А.И.Барятинский, генералы М.Г.Черняев, Р.А.Фадеев и М.Д.Скобелев, генерал-губер­натор Туркестана К.П.Кауфман и члены так называемой «безобра-зовской клики» при дворе Николая II [63].

Противоречия между обязательствами России перед европейской системой и перед православными славянскими подданными Османс­кой империи породили на протяжении XIX века целую серию поли­тических кризисов: греческое восстание 1820-х годов, Крымскую вой­ну, русско-турецкую войну 1877-1878 годов и эскалацию напряжен­ности с 1907 по 1914 годы. И в каждом из этих случаев российские политики буквально разрывались между двумя возможными страте­гиями поведения. Одна возможная стратегия означала мирное разре­шение конфликта средствами европейской дипломатии, другая - од­ностороннее вмешательство во имя высшей преданности славянско­му или православному единству, прикрытой разглагольствованиями о национальных интересах России. Греческое восстание поставило Россию перед выбором: поддержать ли революцию (что противоре­чило ее монархическим принципам и могло даже поставить под со­мнение легитимность существования самой России как поликультур­ной системы) или допустить кровавое подавление восстания едино­верцев, что шло вразрез с требованиями нравственности и ставило под угрозу идеологическое лидерство России в православном мире [64].

В 1870-е годы восстания в Боснии и болгарских провинциях Ос­манской империи вновь вызвали кризис в правительственных верхах России в связи с вопросом об интервенции. Александр II был далек от панславизма; его ведущие министры выступали против войны. Но давление «справа», со стороны громогласных националистов-пансла­вистов, организовавших «славянские комитеты», заручившихся под­держкой прессы и пользующихся нескрываемой симпатией образован­ного общества, создало обстановку, когда правительство не могло с легкостью отказаться от вооруженного вмешательства, не скомпро­метировав при этом себя в глазах зарубежной общественности и соб­ственного народа [65]. В последние годы существования монархии сложилась схожая ситуация, когда миссия России как защитницы пра­вославных славян от турок вновь чрезвычайно усложнилась из-за тра­диционных политических и стратегических проблем. Накануне пер­вой мировой войны русское правительство пыталось играть на сла­вянском вопросе, чтобы отстоять свои позиции в рамках европейской системы государств. Но его неумолимо влекло к эмоциональному ре­шению сербского вопроса. Панславистские настроения сквозили в выступлениях российских дипломатов на Балканах, энергично разжи­гались политиками правого толка и волновали широкие круги рос­сийской общественности.

Следует особо отметить, что ни в одной из этих кризисных ситуа­ций российские правители не проводили осознанно мессианского внешнеполитического курса и не были воодушевлены идеей священ­ного долга. Но повседневную дипломатическую деятельность нельзя искусственно оторвать от культурного контекста. В случае с Россией двойственность внешнеполитического курса проистекала из постоян­ных сомнений относительно своей культурной идентичности и своего места в мировом сообществе. И именно в период новой истории про­тиворечащие друг другу представления о России как европейской дер­жаве и как наследнице древних евразийских империй пришли в от­крытое столкновение. Этот вопрос не был решен революцией 1917 года; он лишь принял иную форму.

Революционный взрыв, вызвавший начало гражданской войны и иностранной интервенции, с трагической внезапностью выявил, на­сколько хрупкими были связи России с европейской системой и на­сколько периферийное положение по отношению к европейскому культурному региону она может вновь занять. Подняв знамя мировой про­летарской революции, Россия оказалась в международной изоляции; молодой Советской республике пришлось отчаянно бороться, чтобы не остаться парией среди других наций. Лишь постепенно (и то без особого энтузиазма) Советский Союз был допущен в мировое сооб­щество. Процесс дипломатического признания СССР со стороны ве­дущих держав обернулся долгой, временами приостанавливающейся борьбой, которая затянулась более чем на пятнадцать лет, разрешив­шись, наконец, в 1934 году принятием СССР в Лигу Наций. Тем не менее дипломатические отношения зачастую оставались напряженны­ми, а в 1940 году, после нападения на Финляндию, Советский Союз был исключен из Лиги Наций (это была единственная страна, про­шедшая через такую унизительную процедуру).

Маргинальный характер культуры Советской России сказался и в бурных внутрипартийных дебатах о положении советской системы по отношению к остальному миру. Могут ли большевики удержать госу­дарственную власть без поддержки со стороны полномасштабной со­циалистической революции в Европе? Или их судьбу определит осво­бождение азиатских народов от ига империализма? Или, наконец, дол­жен ли Советский Союз рассчитывать лишь на свои собственные силы, строя социализм в одной, отдельно взятой стране [66]? На заре совет­ской истории Николай Бухарин четко обрисовал эту дилемму в своем докладе на XII съезде РКП(б) в 1923 году: «Советская Россия и гео­графически, и политически лежит между двумя гигантскими мирами: еще сильным, к сожалению, капиталистическим империалистическим миром Запада и колоссальным количеством населения Востока, кото­рое сейчас находится в процессе возрастающего революционного бро­жения. И Советская республика балансирует между этими двумя ог­ромными силами, которые в значительной степени уравновешивают друг друга» [67].

Поскольку советское руководство пыталось создать себе два со­вершенно противоположных образа, один для Европы, другой для Азии, оно вскоре встало перед той же дилеммой, что и московские князья XVI века. Находясь на окраине Европы и Азии, советские ли­деры говорили и действовали с разными акцентами и интонациями в зависимости от того, к кому они обращались: к пролетариату разви­той индустриальной страны, крестьянству колониального мира или к своему собственному народу. Они не могли отказаться от своего ло­зунга построения уникального общества, не потеряв при этом легн-тимность в глазах собственных граждан. Но они не могли также про­поведовать свою мессианскую веру за рубежом, не рискуя оказаться в еще большей изоляции.

В первое десятилетие существования Советской власти непосреД' ственным поводом для раскола в среде высшего политического руко­водства стал широко известный спор между Л.Д.Троцким, Н.И.Бухариным и И.В.Сталиным по вопросу о степени важности и возможных сроках мировой пролетарской революции. Но и победа Сталина над его оппонентами не стала последней точкой в дискуссии о характере и на­правленности советской внешней политики. Дебаты вновь развернулись, хотя и в несколько смягченной форме: между М.М.Литвиновым, кото­рый выступал как приверженец достаточно традиционной политики от­стаивания интересов СССР в рамках европейской системы (т.е. системы коллективной безопасности и Лиги Наций), и В.М.Молотовым и А.А.Ж­дановым, которые предпочитали вести независимую, даже изоляциони­стскую линию и всячески подчеркивать, что Советский Союз равно чужд и тому, и другому крылу «империалистического лагеря» [68].

В ходе войны Сталин выдвинул ряд серьезных инициатив, направ­ленных на реинтеграцию СССР в новый международный миропоря­док. Однако в глазах иностранных дипломатов и военных действия СССР выдавали его безразличие или пренебрежение к принятым в «цивилизованных» странах стандартным нормам поведения на меж­дународной арене [69]. Хотя Советский Союз пошел на роспуск Ко­минтерна в 1943 году и осудил авантюрные революционные прожек­ты, он не отрекся от практики политического сотрудничества с зару­бежными компартиями и не прервал контактов с ними. Напротив, СССР всячески побуждал эти партии служить верными проводника­ми советского внешнеполитического курса в деле создания нового мирового порядка, где и они смогут занять свое законное место в со­зданных по воле «Большой тройки» коалиционных правительствах. Но когда в зоне фронтира вдоль всех границ Советского Союза вспых­нули гражданские войны - или хотя бы возникла угроза таковых, -политика возвращения в мировое сообщество потерпела крах [70].

Нарастающая изоляция Советского Союза во второй половине 40-х годов была не просто следствием разрыва союзнических отношений с Западом, так называемой «холодной войны». Она была также вызвана ослаблением международной коммунистической системы и зарождени­ем национальных версий социализма: сначала в Югославии, а затем, после смерти Сталина, в Венгрии, Польше, Китае, Румынии и Чехословакии. В последующие десятилетия - вплоть до недавнего времени -Светское руководство продолжало упорно биться над дилеммой: как сохранить особое культурное положение СССР, единственного госу­дарства в мире, осуществляющего строительство коммунизма, и в то ж е время действовать в рамках мирового сообщества с традиционных Державных позиций. Напряжение спало, лишь когда в 1985 году М.С.Горбачев провозгласил «новое политическое мышление».

Заключение

Усилия правителей России и Советского Союза преодолеть гео­культурные проблемы, связанные с четырьмя устойчивыми фактора­ми - экономической отсталостью, уязвимыми границами, поликуль­турным обществом и маргинальным характером культуры, - привели к парадоксу: созданию могущественной империи, которая покоилась на зыбком фундаменте. Беспрецедентный по своей мощности рост го­сударственных территорий имел своей целью получение доступа к дополнительным ресурсам, укрепление границ, прорыв в Европу, уча­стие в разделе наследия азиатских империй и интеграцию целых наро­дов в состав государства. Однако ни одна из основных проблем не была разрешена. Если экспансия к чему-то и привела, то лишь к уве­личению трудностей. Внешность оказалась обманчивой. Временами казалось, что стремление построить современное индустриальное об­щество с самостоятельной научно-технической базой увенчалось ус­пехом: сначала накануне первой мировой войны, затем в конце 1930-х годов, и вновь - в 1950-е годы; но к концу столетия стало очевидным, что эти ожидания не оправдались.

Строительство огромной империи слишком дорого обошлось для ее внутреннего развития: по уровню накопления капитала, техноло­гических новшеств и преимуществ гражданского общества - по всем этим критериям Советский Союз отставал от стран Западной Европы и Соединенных Штатов Америки, то есть именно от тех стран, на ко­торые он сам хотел равняться. Экспансия привела к парадоксальному эффекту в отношении человеческого потенциала и материальных ре­сурсов России. Население росло за счет завоеваний и естественного воспроизводства, но с первых веков существования государства рас­ширение территорий вызвало отток рабочей силы из центра страны, а попытки приостановить уход на окраины закончились введением крепостного права. Позднее колонизация привела к напряженности в межнациональных взаимоотношениях. Неоднократные попытки со­ветского правительства заселить богатые, но глухие и непривлекатель­ные регионы Сибири привели к неадекватным результатам. На про­тяжении всего существования Российской Империи и Советского Со­юза были приобретены пахотные земли, районы добычи соли и пуш­нины, минеральные ресурсы. Но безбрежные просторы страны порож­дали огромные транспортные проблемы, на разрешение которых ухо­дили значительные средства: вначале на строительство каналов на северо-востоке страны, затем на создание разветвленной сети желез­ных дорог. Система сообщения никогда не удовлетворяла предъявляемым к ней требованиям. Это остается справедливым и в отношении дорожной системы современной России: ограниченные финансовые возможности страны делают «автомобильную революцию» недости­жимо!".

Попытки создать систему безопасных и хорошо защищенных гра­ниц, побеждая или устраняя соперников по борьбе за контроль над спорными пограничными территориями, либо вызывали появление новых соперников, либо заходили в тупик на стадии интеграции за­воеванных земель в государственную систему: вновь приобретенные территории превращались в зону сепаратистских движений и вторже­ний извне. Завоеваниям подвергались народы зон фронтира и те из соседних стран, которые, в свою очередь, отставали от России в воп­росах государственного устройства, военной техники, человеческого потенциала и материальных ресурсов. Эти народы настолько отлича­лись от русских в культурном отношении, что ассимилировать их было нелегко; к тому же русские не располагали избыточным населением, чтобы с легкостью наводнить своими переселенцами завоеванные тер­ритории (исключение составляли, возможно, лишь земли казахов, баш­кир и татар Поволжья). Расходы на управление этими народами и контроль над ними, на подавление восстаний, повторное интегриро­вание бунтарей после гражданских войн и чужеземных вторжений были просто неисчислимыми. По этим причинам внешняя мощь госу­дарства создавалась и подвергалась преобразованиям в исключитель­но неблагоприятных условиях, на слабом и шатком фундаменте. Во­енные поражения вновь и вновь грозили расчленением страны: не про­сто потерей некоторых территорий, но в буквальном смысле исчезно­вением государства или сжатием его до границ Московского княже­ства XV столетия. Так было в годы Смутного времени, в первые годы Северной войны, в ходе наполеоновской кампании 1812 года, после поражения в Крымской войне, в ходе революции 1905 года, которая Началась на фоне русско-японской войны, во время гражданской войны 1917-1920 гг., в начале второй мировой войны, и, наконец, совсем недавно. Такой ход событий едва ли дает российским правителям по­вод для излишнего оптимизма в отношении перспектив выживания государства.

Даже прорыв «капиталистического окружения» после второй мировой войны путем создания вдоль границ СССР буферной зоны из социалистических стран не помог стабилизировать ситуацию в зонах фронтира. Китайский «буфер» рухнул в конце шестидесятых, возоб­новив давнее соперничество за пограничные территории. Социалистическое государство в Афганистане было расшатано гражданской войной, которой не смогли положить конец даже его советские союз­ники. После многочисленных вторжений советских войск на террито­рию Восточной Европы - в Восточную Германию в 1953 году, в Венг­рию в 1956 году и в Чехословакию в 1968 году - весь защитный барьер фактически рассыпался в течение удивительного 1989 года (annus mirabilis).

Перестройка и «новое политическое мышление» во внешней поли­тике были последними попытками разрешить парадокс зыбкого мо­гущества державы. Целью было преодолеть ограничения, которые налагали на страну четыре устойчивых фактора ее внешней полити­ки; положить конец противоречию между мощной надстройкой и сла­бым социально-экономическим базисом; отыскать «третий путь» меж­ду тотальной властью государства и состоянием гражданской войны; возродить великую державу, уверенную в своей стабильности и безо­пасности. Чтобы осуществить такой рывок вперед, советское руко­водство начало кампанию по преодолению экономической отсталос­ти, стабилизации положения на границах Союза, по поиску равнове­сия между требованиями национальной автономии и великорусским национализмом, а также по разрушению образа маргинального в куль­турном плане государства путем интеграцииСССР в европейское со­общество. Как и в более отдаленные времена, все эти устойчивые про­блемы оказались сплетенными в один запутанный узел. Шаги, пред­принятые в одной сфере, вызывали те или иные последствия в другой. Попытки внедрять западные технологии, расширить доступ к инфор­мации, признать религиозные и этнические различия, чтобы оздоро­вить экономику и приблизиться к европейским стандартам толерант­ности, вызвали в многонациональном государстве мощные центро­бежные процессы. Вывод войск из Афганистана, став символом поли­тических перемен в одной из зон фронтира, возможно, повлиял тем самым на китайскую неуступчивость и на националистические дви­жения в мусульманских республиках. Но любая попытка применить вооруженную силу, чтобы удержать под своим контролем ухудшаю­щуюся ситуацию на приграничных землях (неважно, по ту или эту сто­рону границ), сведет на нет все усилия по реструктуризации экономи­ки при иностранном содействии. Хотя советское руководство отка­зывалось признавать существование взаимосвязи между развитием внешней торговли и экспортом технологий, с одной стороны, и конт­ролем над вооружениями, демократическими реформами и рыночной экономикой - с другой, такая связь реально существует. Можно по­вторить еще раз: политическая власть, сколь бы далеко ни простира­лись ее притязания, не может с легкостью изменить устойчивые факторы внешней политики. Но реальный прогресс в деле преодоления экономической отсталости или ослабления маргинального характера культуры - если это не вызовет серьезной опасности на границах и не создаст угрозы сложившемуся поликультурному равновесию - может продвинуть Россию далеко вперед по пути разрешения давнего пара­докса зыбкого могущества.

Если именно этот парадокс - а не географический, культурный или экономический детерминизм - лежит в основе российской внешней по­литики, то преобразования (а они непременно должны состояться), по всей вероятности, откроют эру совершенно иной российской внеш­ней политики, а значит, эру совершенно иного восприятия России мировой общественностью, что существенно упрочит и стабильность в мире, и перспективы международного сотрудничества [71].

Пер. с англ. И.Пагавы, О.Леонтьевой

Примечания

1. Hans Rogger, «Origins of the "Russian menace"». Meeting report, Kennan Institute for Advanced Russian Studies, 7 December 1987.

2. Последним из существующих исследований по этой проблеме является работа Альберта Ресиса: Albert Resis «Russophobia and the "Testament" of Peter the Great, 1812-1980», Slavic Review 44 (1985). P.681-693. См. также подроб­ный анализ данного вопроса у Бориса Муравьева: Boris Mouravieff, Le Testament de Pierre le Grand (Neuchatel: Baconniere, 1949), а также (с другой точки зрения): L. R. Lewitter, «Testament apochryphe de Pierre le Grand», Polish Review 6 (1961). P.27-44.

Дата добавления: 2015-06-27