И становление психологической драмы

Социальная мифология в драматургии 1920 – 1930-х годов

Социальная драма 1920-х 1930-х годов отражает процесс рождения нового человека. Тема «новой человеческой породы» впервые напрямую была заявлена А. Блоком в теоретико-эстетической статье «Крушение гуманизма» (1919). В ней поэтом-символистом выражена вера в рождение гуманной цивилизации на обломках прежней. Поэт писал, что «в открывшейся эпохе вихрей и бурь, в которую неудержимо устремилось человечество» намечается «новая роль личности, новая человеческая порода; цель движения – уже не этический, не политический, не гуманный человек, а человек-артист; он, и только он, будет жадно жить и действовать (Выделено автором – А.Б.)[9]. Вместе с тем следует отметить, что через полгода после статьи «Крушение гуманизма», написанной в апреле, Блок в работе, посвященной памяти Л. Андреева, говорит о русской революции 1917 года как о катастрофе. Поэт пишет о том, что еще до событий 1905 года он знал, что «ужас при дверях»; это же «знание» Блок обнаружил у Леонида Андреева в «Жизни Василия Фивейского» и в «Красном смехе»[10]. Под человеком «новой породы» Блок подразумевал прежде всего большевиков. Социальные катаклизмы означали для него также растоптанную «софийность» (потенциально идеальное женское начало мира), что он выразил в поэме «Двенадцать» в судьбе Катьки, указав на два варианта ее пути: физическая гибель как случайной жертвы в метели исторической стихии или метафорическая – путь проституции.

Становление «новой человеческой породы» более всего ощутимо в женских образах. Постреволюционная драматургия отражает становление иных представлений о женщине, о ее социальном статусе и гендерной роли, фиксирует трансформацию ее самосознания, предлагает новую типологию женских образов. Обозначим некоторые важные тенденции.

Женские образы в постреволюционной драматургии играют второстепенную роль, любовь в них, как правило, не является пружиной драматического действия, с ней борются, на нее идет наступление как помеху революции; сюжет часто разворачивается вокруг государственных или производственных вопросов. Одновременно происходит содержательная и структурная трансформация драмы: выхолащивается ее мыслительный потенциал (вечные темы, экзистенциальные вопросы), меняется сущность героя. Пьесы часто строятся как диспуты.

Героини пьес постреволюционных лет становятся прямыми участниками и действующими лицами переделки мира как процесса «крушения гуманизма». Самыми показательными в этом ракурсе становятся три пьесы, отражающие эволюцию женского образа: «Разлом» Б. Лавренева (1926) – «Любовь Яровая» К. Тренева (1927) – «Оптимистическая трагедия» В. Вишневского (1935)[11]. О разрушении женского и «женственного» на рубеже 1920-х годов писал М. Пришвин: «…теперь при победе мужского начала «идеи», «дела», с особенной ненавистью революция устремилась в дело разрушения женственного мира, любви, материнства. Революция наша как-то без посредства теорий нащупала в этом женственном мире истоки различимости людей между собой. …И это произошло как-то без всякого идейного принуждения, прямо вышло следствием раскулачивания и обобществления»[12].

В названных выше трех пьесах представлено изменение самосознания героинь, вышедших из дворянского сословия (интеллигенция) под воздействием новой идеологии. В первых двух пьесах социальный выбор женских персонажей связан с отказом от естественной для них среды и любви (предательство мужа): Татьяна Штубе останавливается на пороге перед ним, ее решительный шаг остается за границами пьесы, само предательство прежней жизни в «Разломе» смягчено внешними обстоятельствами (муж погибает, выбор новой идеологии поддерживает отец). Учительница Любовь Яровая в одноименной пьесе наделена более зрелым сознанием, чем Татьяна Берсенева; она в психологически напряженном поединке принимает окончательное решение: выдает поручика Ярового красным, определяя тем самым его трагическую участь.

В драматургии конца 1920-х – 1930-х годов правомерно выделить два основных женских типа. В социальной драме, обращенной к историко-революционной или производственной тематике, выдвигается героиня демиургического типа, творящая новый космос; женщина, реализующаяся в общественном деянии, которое составляет главный пафос и цель ее жизни, а социальная история содержательно наполняет ее жизнь. Таковы Инга в пьесе А. Глебова «Инга» (1929), Елена Макарова в пьесе А. Афиногенова «Страх» (1930), Комиссар в «Оптимистической трагедии» (1933) Вс. Вишневского. Второй женский тип представлен в комедии, где альтернативой женщины-воительницы становится женщина-соблазнительница, Ева: «Малиновое варенье» (1928) А. Афиногенова, «Сусанна Борисовна» (1929) Д. Чижевского, «Весенний смотр» (1936) и «Простая девушка» (1937) В. Шкваркина и т.д. Это традиционные женские типы в истории драмы от античности, их появление в драме нового времени вызвано грандиозной социальной ломкой, равной творению новой космогонии, которая потребовала героического мифа, адекватного исторической ситуации. Женщина берет на себя в драме либо функцию соблазнительницы, отдаляющей культурного героя, мужчину-деятеля от творения нового космоса, либо миссию демиурга, преобразуя неистинный «мужской мир», защищая материнское право и создавая новый космос, где будет осуществлены права жизни создавать и оберегать жизнь детей. Смена культурной парадигмы требовала освящения деятельности мужчины-демиурга более архаическим законом – материнским правом, отвергнутым в эпоху смены матриархата патриархатом. Проза 1920-х годов («Цемент» Ф. Гладкова, «Виринея» Л. Сейфуллиной, «Бердичев» В. Гроссмана) и драма («Васса Железнова» М. Горького и «Оптимистическая трагедия» В. Вишневского) модернизировала семантику архаического мифа о матери-воительнице.

М. Виролайнен ставит проблему культурного героя нового времени как героя нового мифа. Когда традиции разрушены, космос осмысливается заново, и «взгляд на то, каким должен быть …социальный порядок, еще только вырабатывается или постоянно обновляется. Такие культуры не могут опереться на от века существующую мифологию – а между тем нуждаются в ней для собственного обустройства, для закрепления своих новых норм. Эта нужда чрезвычайно настоятельна, и удовлетворить ее может только рождение новых мифов»[13]. Мифы нового времени, как утверждает исследователь, – особого порядка «секуляризованные» мифы. У «литературы с ними складываются сложные отношения», вместе с тем основные «свойства» мифа сохраняются: он родится из сокровенных и потаенных первооснов жизни; исток его относится к области того, что называют «сакральным», «мистическим». Культурный герой – его основа, он «приносит в мир новость, которая должна стать нормой». В этой точке «пересекаются миф и история»[14]. Обратимся к героиням социальной драмы 1930-х годов.

Становление нормативной эстетики:

Дата добавления: 2015-06-28