ВСТУПЛЕНИЕ 9 страница

Маяковский был воинствующим атеистом, и воинственность его всегданалицо, но вот сам атеизм - вызывает сомнения. Его атеизм - не итог, невывод, в нем не чувствуется никакого пути. В нем нет обоснованности, убежденности, а отсюда- спокойствия идостоинства. Маяковский не столько отрицает существование Бога, сколькопытается его оскорбить, оплевать, унизить и тем уничтожить. Он жестоко обижен: ему недодали женщин, денег и славы. И вот он бегает, мечется под огромным небом, и кричит, и плюется, итрясет кулаками, и угрожает то ножом, то кастетом. Но никто не боится егоугроз, никто их всерьез не принимает. И он, при всем своем значительномросте, выглядит мелко и суетливо. Сто семьдесят или сто девяностосантиметров - с высоты небес ведь одно и то же. Эй вы! Небо? Снимите шляпу! Я иду! Глухо. Во всем этом сквозит неуверенность, пробивается страх. В егобогохульстве ощутим порог, который он не решается переступить, и вовремя самсебя притормаживает. Пустите! Меня не остановите. Вру я, вправе ли, но я не могу бытьспокойней. Здесь "пустите" звучит как "держите крепче". Его бунт против Неба - небунт, а мелкий дебош и уж совсем не отрицание Бога. Разумеется, я не хочу сказать, что Маяковский был верующим человеком.Но он и не был настоящим атеистом. Да, он был слишком рационален и выстроен,чтоб ощутить сверхъестественную тайну бытия. К тому же вера никак несочеталась бы с избранной им системой масок, с маской сначала циничной,потом - респектабельной. Но при этом еще он был слишком поверхностен, чтобподняться до подлинного атеизма. И веры нет, и неверия нет, и тогда остается одно: суеверие. Известно,как болезненно он был суеверен *. Кроме множества традиционных примет, онпридумывал еще и свои собственные, обожал всяческие совпадения и пугалсявсяческих совпадений. Но главное суеверие Маяковского не было личным его изобретением, аявлялось достоянием общества: вера в науку. Есть любовь к науке - и вера в науку, это совершенно разные вещи. Естьлюбовь к поиску и эксперименту, к красоте построений, к таинству творчества.Есть, наконец, восхищение ясностью мысли, преклонение перед силой духа иразума. Но есть наивное, провинциальное, а точнее, дикарское суеверие: вераво всемогущество ученых, в бесконечные возможности научного метода. "Может ли Бог создать камень, который он не сможет поднять?" - этотдревний парадокс не ставит в тупик наукопоклонников. Наука прежде всегоможет, а там разберемся, что это еще за такое дальнейшее "не". Маяковский отказался от веры в Бога, унизил ее в меру своихвозможностей - и остался без всякого утешения, один на один со своимпереростковым страхом. Не мог же он всерьез утешаться грядущим братствомнародов - это был материал для стихов и плакатов, тема и средство общения саудиторией, для себя же любимого требовалось нечто иное. И он кидается внаукопоклонство. Просветительский тезис о том, что религия всегда возникаетиз суеверия, порожденного страхом и неосведомленностью, как нельзя лучшеподходит к Маяковскому. Что мне делать, если я вовсю, всей сердечной мерою, в жизнь сию, сеймир верил, верую. Что это значит - верить в сей мир и сию жизнь? Он подробно объясняетэто в следующей главке, которая так прямо и называется - "Вера". ВераМаяковского, бог Маяковского - это не просто мир или жизнь, это такойособый НИИ, институт воскрешений, с тихим химиком. (Почему не инженером, нематематиком? И еще - назойливая параллель: "Рассиявшись, высится веками..."Что это? А вот: "В расступившемся тумане - ярче неба..." Ну разумеется. Всетот же клепочный завод незабвенного князя!) Два дела, две миссии, две ипостаси есть у всемогущей божественнойнауки: во-первых, через технику, создавать комфорт и удобства; во-вторых,через черт его знает что, через химию, что ли,- воскрешать из мертвых. Примечательно, что поэму "Про это" он писал под впечатлением не толькоразрыва с Лилей, но еще и слухов о Теории относительности. Смешно и нелепо,а подумать - естественно. Он ведь слышал только то, что хотел услышать. Вего представлении всякое открытие приносит пользу в одном из двухнаправлений. Теория относительности не создавала прямых удобств -следовательно, работала на бессмертие. Рассказал ему о ней Роман Якобсон, ненадолго приехавший из Европы, онже был свидетелем его восторгов. "Я совершенно убежден,- воскликнулМаяковский,- что смерти не будет! Будут воскрешать мертвых! Я найду физика,который мне по пунктам растолкует книгу Эйнштейна. Ведь не может быть, чтобыя так и не понял. ("Не может быть, чтобы он, головою над всеми...") Я этомуфизику академический паек платить буду..." Разумеется, после всех расспросов он остался при своем мнении. Каково же должно было быть его первое действие в связи с открывшейсяперспективой? Ну конечно, придумывание вывески, лозунга, заодноподтверждающего ранг и чин. Он решает срочно дать радиограмму Эйнштейну:"Науке будущего - от искусства будущего". Радиограммы он так и не дал, но с идеей письма Эйнштейну носился долгои, быть может, к счастью для себя, не послал. Он бы узнал, чего доброго, чтопроблема долголетия мало волнует Эйнштейна, что тот не сомневается всобственной смерти и не надеется на воскрешение и даже, быть может, хотя илюбит науку, но верит скорее все-таки в Нечто Другое... Наукопоклонство как форма суеверия, как альтернатива религиозной веревозникло задолго до Маяковского и являет собой предмет коллективноготворчества. Но частная идея о научном воскрешении, хотя и она не принадлежитМаяковскому, имеет все же одного конкретного автора. Я, конечно, имею в виду Николая Федорова. О Федорове многие сейчасговорят и пишут. И едва ли не каждый упоминает Маяковского как главногопоэтического выразителя его главной философской идеи. Поэтому стоит, бытьможет, и нам уделить воззрениям Федорова чуть больше внимания, чемполагалось бы в книге о другом предмете и другом человеке. Федоров никогда не отрекался от Бога, он во всех своих основныхпостроениях исходил как будто из христианской догматики, из православнойконцепции троицы. Однако при этом он так прагматически истолковывал этуконцепцию, так безоговорочно изгонял из нее всю ее мистическую основу, что вконце концов оставлял одну оболочку, заполненную крайне-позитивистским и ужникак не христианским содержанием. Для него существовало только дело, только действие и только сединственной целью: воскрешение предков. Всякая приверженностьтрансцендентному осуждалась как вреднейшее суеверие, осуждались даже ученыемира, все скопом - за недостаток веры в силу науки. Федоров, в отличие от Маяковского, не занимался вопросом собственнойсмерти, но ненавидел смерть как общественное явление. Пафос Баратынского былему чужд, как был ему чужд любой артистизм, любой парадоксальный,нетождественный подход. Для него польза равнялась пользе, вред равнялсявреду. Он был человеком сильной воли и прямого, в упор, анализа. Смерть естьвеличайшее в мире несчастье, главная беда и причина бед, следовательно,главная задача человечества, да попросту единственная его задача - этоборьба со смертью. Со смертью вообще как явлением природы. Человечествообязано бросить на это все силы и всю энергию - именно все и всю, безостатка, буквально, без оговорок. Все должны проникнуться любовью к "отцам",чувством неоплатного долга перед ними. Он будет оплачен только ихвоскрешением. Всю современную человеческую деятельность, за исключениемразве добычи хлеба, Федоров объявляет подменой, развратом, кощунством. Всяпромышленность - порнократическая служба, все искусства - производствомертвых идолов, "живых лишь в воображении городского идолопоклонства". Он проклинает, ненавидит жизнь в городах и всякую городскуюдеятельность, но еще более - всю живую природу, все спонтанное,естественное, неподконтрольное. "Природа есть слепая сила, несущая в себеголод, язву и смерть". Природа всегда, во всех проявлениях глубоко враждебначеловеку и обществу, и ее надо не просто использовать, но покорить,подчинить, подавить... Преобразовать до неузнаваемости. Стопроцентнаярегуляция природы человеком есть залог всеобщего воскрешения. Как оноконкретно произойдет, с помощью какого "тихого химика", Федоров, конечно,сказать не мог. Но знаменитый тезис Фохта о том, что мысль относится кмозгу, как желчь к печени, был ему чрезвычайно близок. Он и повторял егопочти буквально, развивая и доводя до конечного вывода. Организм - машина,сознание - продукт, соберите машину, и сознание к ней возвратится. Главное,Федоров был убежден, что решение задачи возникнет само, если люди поймут,что дело воскрешения предков - это их единственное общее дело, перестанутрастрачивать свою энергию на гарантии в будущем и комфорт в настоящем и всюее обратят в прошлое. Об аскетической жесткости этих требований можно судитьхотя бы уже по тому, что комфортом он считал любую личную собственность,даже на книги, даже на идеи. Даже энергия, уходящая на продолжение рода, дане даже, а в первую очередь она, должна быть направлена вспять, на предков."Родотворная сила есть только извращение той силы жизни, которая могла быбыть употреблена на воскрешение жизни разумных существ". (Здесь нельзя опятьне вспомнить Уолта Уитмена: "Запружены реки мои, и это причиняет мнеболь..." Все реки, и прежде всего те, что имеет в виду Уитмен, должны былибыть запружены, чтоб вертеть колеса "общего дела".) Федоров обладал необычайной памятью, о его эрудиции ходили легенды. Темболее замечательно, что все его тезисы, все его конструктивные "научные"сентенции предстают как почти неизменные цитаты из чеховского "Письма кученому соседу". - Увенчавшийся блестящим успехом опыт произведения искусственногодождя посредством артиллерийского огня или вообще огненного боя, посредствомвзрывных веществ, дает новое назначение войску. - Хлеб есть сила, и всякая деятельность человеческая, умственная ифизическая, есть проявление этой силы. - При регуляции же метеорического процесса сила получается изатмосферы. - Сновидения должно причислить отчасти к болезненным явлениям, отчастик праздной жизни. Они составляют проявление тех сил" которые не перешли вработу... Конечно, сегодня об этом учении нельзя говорить на полном серьезе.Улыбка - не обязательно едкая, даже необязательно снисходительная, пустьдоброжелательная, пусть умиленная,- но какая-то улыбка должна смягчитьнеправдоподобную жесткость этих конструкций. Тогда же, в конце прошлоговека, множество умных и тонких людей поначалу отнеслось к учению Федорова ссерьезным вниманием. Даже Достоевский не избежал. (Он, первый увидевшийбесовщину, увидел одну, и глаза закрывал на другую, и сам проповедовалтретью...) Конечно, мир, построенный Федоровым, не только смешон и детски наивен.Он поражает широтой замаха, он красив и страшен, как Дантов ад, он почтивеличествен. Но, как всякий проект общественного спасения, скорее все-такистрашен. Он страшен прежде всего - несвободой. Федоров не был настолько наивен,чтобы полагать, что люди, все без исключения, добровольно примут его проект.И однако он требовал всеобщего участия. Естественно, что все егопрактические замыслы, если можно, конечно, их так назвать, основывались напервоначальном принуждении, на рабском- он так и выражался - труде, современем переходящем в труд добровольный. Вообще идея личной свободыпредставлялась ему одной из самых вредоносных западных выдумок. Он говорилоб этом впрямую: "Освобождение личности есть только отречение от общего делаи потому целью быть не может, а рабство может быть благом, вести к благу".Сожалел об отмене крепостного права и введении дворянских вольностей.Всеобщая воинская повинность выступает в рамках его философии как главныйспособ объединения людей и направления их сил на общее дело. Примечательно,как при всем своем пацифизме Федоров любит слово "армия". Главныйпрактический его инструмент - это "единая армия народов, производящихисследования и опыты" * Вообще многие его декларации, не только по смыслу, но даже по форме,удивительно напоминают постановления и лозунги недалекого грядущего времени. "Солнечная система должна быть обращена в единую хозяйственную силу..." При таких хозяйственных вселенских масштабах он был не тольковоинствующим патриотом, но убежденным и, как во всем, жестким проводникомимперской идеи. Все русское хорошо, все плохое - не русское. В России дажезапустение кладбищ - вполне простительная случайность, на Западе ухаживаниеза могилами - отвратительная "полицейская выправка и желание подбелитьсмерть". Мало того. Оказалось, что русская имперская политика счастливымобразом совпадает с целями общего дела. Россия, видите ли, в своей экспансииосуществляет великую миссию "собирания", что впоследствии обеспечитиспользование армий народов для уничтоже... то есть покорения природы ивсеобщего поголовного воскрешения. Разумеется, в нем не было и тени юмора. Даже Лев Толстой в сравнении сним - шутник и затейник. (Он однажды пошутил, что если бытьпоследовательным, то уж надо бы сжечь и все книги. Федоров затрясся отзлости, заболел и едва не умер.) Всякий, кто не разделял его взглядов, влучшем случае становился ему безразличен, в худшем - вызывал его ненависть.Так перестал для него существовать быстро опомнившийся Достоевский("мистик,- говорил о нем презрительно Федоров,- убежденный в существованиикаких-то иных миров..."). И так в настоящего врага превратился Толстой,отказавшись заняться проповедью общего дела... Примиряет с Федоровым только то, что его идея, помимо его желания,просто внутренне рассчитана на неосуществление. Ведь он не только неотвечает, но, по сути, и не ставит главных вопросов: каким образом и что жедальше. Это встают из могильных курганов, мясом обрастают хороненные кости... Ну восстали мертвые, расселись в Космосе, как птицы на ветках, и что жетеперь им делать? Снова заниматься любовью и искусством, воссоздаватьуничтоженную культуру, лишь в музеях сохранившую свои атрибуты? Но какую,какого же века? Или процесс воскресения бесконечен и во всем обозримом намибудущем все новые и новые поколения должны подниматься из тихих могил - длячего? - для того, что Николай Федоров именует жизнью: для бесполого,безликого существования во вселенском концлагере? Да, в концлагере убивают,а здесь воскрешают. А не все ли равно? Федоров живой, ненавидящий смерть,решил величайший вопрос бытия не только за живых - он решил и за мертвых. Аведь он их не спрашивал. А быть может, для них, для мертвых, воскреснуть, даеще для такой замечательной жизни, какую он им уготовил,- сто размучительней и страшней, чем для нас умереть?.. Но для Маяковского учение Федорова было просто незаменимой находкой.Оно соответствовало почти по всем показателям. Оно импонировало и егомеханицизму, и нелюбви к природе, и нелюбви к свободе, и наукопоклонству, идругим суевериям, и близоруко-умиленной модели будущего. Почти все здесьдолжно было прийтись ему впору, даже, как это ни странно, аскетизм. Нет, онсам, конечно, не был аскетом, далеко нет, он любил комфорт (с гневомотказывался от гастрольной поездки, если не было билета в международном), ноидея аскезы ему нравилась, и он постоянно в нее играл. Не только ненависть ксобственности (чужой), но и настойчивые напоминания о своембессребреничестве и неустанные клятвы в бескорыстии - все это работало наромантический образ "не для денег родившегося". Разумеется, он не читал Федорова ("на книги одни ученья нетратьте-ка!") и о работах его узнал понаслышке. Художник Чекрыгин пересказалему вкратце основные "научные" положения. Но большего ему и не требовалось.Отныне он стал убежденным и страстным приверженцем новой веры, стал, подобноФедорову, в научных слухах ловить совпадения и подтверждения и слух о Теорииотносительности воспринял именно в этом качестве *. Его склонность кфантастике как методу творчества в данном случае совпала со свойствами темы,и из поэмы в поэму стал путешествовать заманчивый образ: научно,марксистски, материалистически воскресающего человека. Надо признать, что в интерпретации Маяковского этот проект теряет частьнаукообразия, иллюзию последовательности и завершенности, но и теряет вместес тем почти всю свою жесткость. Та самая, совершенно необходимая улыбкавозникает в его произведениях не только впрямую, в виде легкой иронии, но икосвенно, как литературная условность. Вне зависимости от формыпроизведения, оно заявлено как художественное, и, следовательно, даже всамой прямой декларации остается место для символа и аллегории. Да инекоторые конкретные положения смягчены за счет "научной" обоснованности.Нет всеобщего переключения творческой энергии, ее хватает и на то, и на это,и на любовь, и на работу по воскрешению, и работой этой занимаются не всеподряд, а только специальные ученые-химики. Но главное - воскрешают тоже невсех, а только немногих. Так что никакого такого равенства не соблюдается вкоммунистическом раю Маяковского, во всяком случае по отношению к мертвым. Но какой же принцип, какой критерий принят в этом совершенном мире, вэтом, наконец-то достигнутом, светлом завтра? Ведь речь идет не о раздачепохлебки и даже не о присуждении чинов и регалий. Ничего себе выбор:воскрешать - не воскрешать! Давайте мы на минуту притворимся, что не помним, не читали поэмыМаяковского. Давайте попробуем сами придумать, какое качество он могпредложить для отбора людей. Какой человек из нашей паскудной эпохи можетподойти для золотого века? Добрый? Невозможно себе представить, такогоэпитета нет в словаре Маяковского. Умный? Уж это, казалось бы, ближе. Нонет, тоже никакой вероятности. Эта характеристика - для вождей.Талантливый? Можно не комментировать. Под неусыпным надзором Брика это словомогло быть употреблено разве что насмешливо-иронически. Совершенно очевидно - и нечего тут гадать,- что никакое душевное,вообще никакое внутреннее качество неуместно в системе оценок Маяковского.Его критерий может быть только внешним: Она красивая - ее, наверно, воскресят. Недостаточно поэт красив... Но красота или даже красивость - это, в конце концов, человеческиекачества, в которых, если очень захотеть, можно увидеть и образ добра. Вдальнейшем он отказывается и от этого, ограничиваясь социально-обобщеннымикатегориями. В пьесе "Баня", где, кстати, идея воскрешения окончательнотеряет поэтическую неопределенность, овеществляясь в уэллсовской(эйнштейновской?) машине времени и тем переходя обратно в "научный" ранг,-в этой пьесе в далекое коммунистическое будущее переносятся уже энтузиасты итруженики, а за бортом остаются бюрократы, подхалимы и прочие классовыевраги. В этом смысле "Клоп" стоит особняком. Здесь, как это часто бывает сМаяковским, он бессознательно пародирует сам себя, пародируя и своисуеверия. Здесь не только разогревание замерзшего пьяницы, к которомусводится воскрешение, но и весь научно-технический прогресс и всесоциалистическое будущее. Вспомним хотя бы зал заседаний, где вместо людскихголосов - радиораструбы и механические руки для голосований... Естественно,что в современных постановках на Западе в этой пьесе все так и трактуется:будущее - как пародия на социализм, а изобличаемый отсталый Присыпкин -как единственный живой человек. Но это уже дела режиссерские, у нас заботыиные. Не будем путать трактовку - и замысел, пародию - и автопародию.Ирония Маяковского в адрес будущего - это всего лишь доброжелательнаяусмешка, а живое, человеческое в Присыпкине - результат безуспешной борьбыего автора со всем человеческим. Но главное расхождение Маяковского с Федоровым- в вопросенаправленности и объекта. Преданность предкам, любовь к отцам - ничегонелепее для него не придумать. Его взгляд был направлен исключительно вбудущее, прошлое начиналось с него самого. Федоров был наивен и нетерпим, ноего искренность и самоотречение бесспорны. Коллективизм Федорова фанатичен иподлинен. Коллективизм Маяковского - демагогичен, это способ воздействия,способ общения и в конце концов - способ прожить, путь к психологическомублагополучию. Как выражается его герой-двойник: "Я всегда говорил, что лучшеумереть под красным знаменем, чем под забором". * С А. Э. Беленсоном, редактором альманаха "Стрелец". * Например, "Стих резкий о рулетке и железке"; "Удел поэта - заближнего болей. Предлагаю как-нибудь в вечер хмурый придти ГПУ и снять"дамбле" - половину играющих себе, а другую - МУРу". Это 22-й год. А ещенедавно, в 1915-м... Таких сопоставлений великое множество, но они неизменнозабавны. "А я вчера, не насилуемый никем, просто снял в "железку" по шестойруке три тысячи двести со ста". Снимал он и в 22-м не меньше, но и тогда итеперь хорошо знал, "когда написано, почему написано, для кого написано"... * Есенину приписывают такую эпиграмму: "Вы думаете, кто такой Ося Брик?Исследователь русского языка? А он на самом-то деле шпик и следовательВЧК"... * Я подумал сейчас, какую славную метафору, на добрый десяток строк,мог бы развернуть Маяковский из этого червя. * Вы скажете: как Пушкин. Я отвечу: не так, иначе! "От примет ничего,кроме вреда, нет". Уже в том хотя бы решающая разница, что Пушкин не писалсатирических стихов с такими названиями. *. Эта часть его проекта почти сбылась. Миллион триста тысяч начныхработников в одной лишь отдельно взятой стране - чем армия, если угодно,народов? * Анонимность большинства прижизненных работ Федорова тоже, видимо,произвела на него впечатление. Не отсюда ли идея публиковать "без фамилии""150 000 000"?

Глава деcятая. СМЕРТЬ

И вот человек, смертельно страшащийся смерти и всего, что может ееприблизить, громогласно провозгласивший своей религией продление ивозобновление жизни,- пишет за два дня прощальную записку и стреляет себе всердце. И его нет... Мы читаем историю с известным концом, и конец этот маячит у нас передглазами, и смещает акценты, и круто меняет ракурс. Всякая жизнь завершаетсясмертью, но не всякая - насилием над собой. Он это сделал и оставил намчувство несчастья и мучительный вопрос "почему?". Точка пули в его концеесть точка под вопросительным знаком, для него - конец, а для нас - началобесконечных споров и домыслов. Я даже допускаю, что этот вопрос был с самыхпервых страниц единственным, всерьез занимавшим читателя, и он терпел всепрочие наши рассуждения ради единственного ответа. Разумеется, он будетразочарован: такого ответа нет и не может быть. Нет ответа, заключенного водной фразе, не нуждающегося ни в каких уточнениях, не доступного никакимвозражениям. Мотивация - вообще загадочная вещь, а тем более мотивациятакого поступка, а тем паче совершенного таким человеком. Самоубийство - почти всегда неожиданность. Вряд ли кто-нибудь всерьезмог предполагать, что Марина Цветаева повесится, и тем более - когда и гдеименно. Но коль скоро это произошло, каждый, кто знал ее жизнь, характер,стихи - мог бы назвать не одну, а несколько причин, любой из которых былобы достаточно. Самоубийство Маяковского всех застало врасплох, в том смысле,что никто не мог назвать ни одной причины, и поэтому каждый называлнесколько, объединяя вместе все неприятности, какие только приходили вголову. Но и вместе они не становились причиной. Неуспех выставки, отсутствие Бриков, замужество Яковлевой, разрыв сРефом, провал "Бани", наконец, грипп... Помню, в школе, когда учитель литературы упоминал об этом пресловутомгриппе, мы переглядывались и кивали: ну ясно, сифилис! (Тем более, чтонедавно прочли, ничего не поняв, стихотворение с таким названием.) Кто жестанет всерьез говорить о гриппе как о причине самоубийства! И хотя сифилиса уж наверное не было, нельзя не признать, что в этихподозрениях, не в сути их, а в самом наличии, есть своя закономерная логика.Это логика личности Маяковского, его двойственности, его вросшей маски инеправды каждого его проявления, вплоть до самого страшного и трагического. Что школьники,- образованные взрослые люди, самые талантливые извзрослых людей пали жертвой этой неправды. Бедная, удивительная Цветаева, с присущей ей искренностью и страстью,но и с присущей лишь ей любовью к лингвистике, бросила в мир слова осамосуде, о суде поэта над собой как единственно возможном суде над поэтом.Много позже Борис Пастернак повторил этот возглас почти дословно, а ЮрийАнненков даже припомнил фразу, будто бы сказанную ему Маяковским передпоследним отъездом на родину. В том смысле, что, мол, тебе хорошо, тыостаешься в Париже, а мне вот надо туда, к ним... Прав Булгаков: кто пишет сентиментальней, чем женщины? Разве чтонекоторые мужчины. Умный злой Ходасевич никого не убедил: он был хоть и умный, но злой.Романтическая покаянная версия была принята большинством голосов. В общемслучае это выглядело следующим образом. Великий поэт, целиком и навек отдавшийся власти, всегда ощущавшийполное с ней совпадение - в стиле речи и стиле жизни, в дальней цели исегодняшней пользе, в подходе к событиям и методе действий (вариант: никогдане согласный полностью, всегда метавшийся между искренней лирикой ивынужденной службой текущей политике),- этот человек вдруг видит, что всене то. Что не то? А все. Ну, к примеру, нет свободы печати и слова, и вообщене соблюдаются права человека. И выходит, что он жестоко ошибся, что вся егожизнь и вся работа - насмарку и, более того, он причастен и значит,повинен. И ему просто ничего не остается, как, раскаявшись, произнести себеприговор... Эта легенда - хороший пример отвлеченных умозрительных построений,перенесений на далекий чуждый объект собственных жизненных установок. Заявим сразу: в данном пункте мы должны решительно отмежеваться от всейлиберальной интеллигенции и присоединить свой одинокий голос к голосугосударственной критики. Он не мог разочароваться в окружающей жизни, потому что не знал никакойдругой. Он был плотью от плоти этой реальности, ее отношений, ее языка,круга ее интересов. Ее правда была его единственной истиной, и как бы он могее изобличить, никогда не выходя за ее пределы? Поездки на Запад ничего не меняли, магический круг был очерчен вМоскве, и там же был задан угол зрения. И как не видел он под этим угломтропических звезд, так и не мог увидеть ничего такого, что бы привело его кнезависимым выводам. Более того. Постоянная зависимость от внешней силы,наполненность ею нигде так не чувствовалась им, как на Западе. Там шумныйуспех его выступлений и лекций, каждый раз словно возрождавший зановозолотые дни футуризма,- этот успех действительно был не одной лишь личнойего заслугой - но триумфом великой страны, ее гордого имени. Здесь как разтот самый редкий случай, когда пышная официальная формула, за вычетомкое-каких деталей, в основе своей соответствует истине. Параллель между Маяковским и Есениным, выводимая множеством западныхкритиков из основной "покаянной" легенды, служит лучшим ее опровержением. Есенин - тот действительно пытался себя сломать, приспособить, вогнатьв железную схему. У него не вышло. Потому что, при всех своих ужасныхкачествах, он был прежде всего живым человеком. Он действительно и отчаялся,и раскаялся, и измучил близких, и измучился сам. Но его мука и его раскаяниеочень слабо вязаны с общественной ложью. Внутренний мир для него был важнеевнешнего. Эта власть была ему не по сердцу, но и он ей был не по зубам. Да,он ломал себя и пристраивал, но делал это всегда неуклюже и с какими-топостоянными проговорами. Вспомним хотя бы стихи о преемниках Ленина: Еще суровей и угрюмей Они творят его дела... И, конечно, велик соблазн утверждать, что его погубили государство иобщество, однако это и здесь не так. Ему было плохо по разным причинам, и поэтой, в частности, тоже. Но главный его конфликт заключался внутри него. Вконце концов, в Европе и Америке он пьянствовал, дрался и дебоширил и впадалв отчаянье не меньше, чем в России. Он нес свою трагедию в собственной душе.И в его стихах последних лет, и, особенно, в его последней поэме все этоесть: и тоска, и раскаяние, и почти ежедневное прощание с жизнью. Затоздесь, в отличие от всего, что производил Маяковский, нет ни врагов, нижитейских тягот, ни жалоб на чью-то несправедливость. Даже краткаяхарактеристика места действия: "этот человек проживал в стране самыхотвратительных громил и шарлатанов" - дана лишь как общий фон, а отнюдь нев оправдание собственной вины. Это был действительно суд на собой, вот тотцветаевский самосуд, ей бы такое сказать про Есенина - в самую было быточку. Маяковский же сам был всегда схемой, на любых взлетах оставалсяконструкцией. И наличие руководящей догмы эту конструкцию только усиливало,сообщало ей необходимую жесткость. Это был его главный внутренний стержень,негнущийся позвоночник Души. Та самая флейта... Совесть, а тем более муки совести вообще не входили в эту систему,раскаяние было чуждым, инопланетным понятием. То есть слово такое уженачинало звучать, но означало оно не душевную муку, а признание своей виныперед властью и в прессе сопровождалось словами "лицемерное" и"чистосердечное". Его боль - всегда была болью обиды, никогда не болью раскаяния.Разочарование? Но в чем же именно? В чем бы мог разочароваться неустанныйпевец несвободы, всю жизнь призывавший давить, пресекать, устранять? В том,что это действительно делалось? Или вдруг осмотрелся (в отсутствие Бриков) ирешил: многовато? А сколько хотел? И с какого момента, с какого количества,после какого мероприятия? Что тут гадать - не было этого. Я не верю темнемногим запоздалым свидетельствам, где он предстает сокрушенным скептиком,и, даже если б они были верны, не вижу смысла в противопоставлениинескольких невнятно пробормоченных слов - всему тому, что мы знаем о нем сдостоверностью, что наполняло всю его жизнь до самых последних дней. Нигде - ни в стихах последних лет, ни в статьях, ни в выступлениях, нив частных письмах - нет ни намека на разочарование, а тем более какое-точувство вины. Не тешься, товарищ, мирными днями -, сдавай добродушие в брак. Товарищ,помните: между нами орудует классовый враг. Такие призывы с подробными инструкциями, как распознать кулака ивредителя под личиной благонамеренного гражданина, писались им не в 18-мгоду, а в зрелом и близком 28-м. А еще ближе, в 29-м,- "подлинному фронтукупе и кают" - умиленный гимн свободно путешествующего, обращенный ко всембезвылазно сидящим. А еще - несмолкающий крик души: "долой из жизни дваопиума - бога и алкоголь!" Вот что тревожит его в это чудное время. (Нетревожит? Врет? Это не возражение. Мы всегда довольствовались тем, чтоимеем.) И, наконец, одно из самых последних: Энтузиазм, разрастайся и длись фабричным сиянием радужным Сейчасподымается социализм живым, настоящим, правдошним.* В начале января 30-го года он заявляет на публичном собрании: "То, чтомне велят, это правильно. Но я хочу так, чтобы мне велели". Это почти точноеповторение его недавних стихов: "Я хочу, чтоб в конце работы завком запиралмои губы замком". В конце января его приглашают (велят) читать "Ленина" в Большом театре.Он счастлив, волнуется, возбужден: "Политбюро будет... Сталин будет...Пожалуй, самое ответственное выступление в жизни". Чтение проходит с большимуспехом, в правительственной ложе долго аплодируют. В феврале он составляет список приглашенных на выставку и первымивносит членов политбюро и прочих руководящих товарищей. 20 марта выступает по радио с чтением антирелигиозных стихов. 7 апреля подписывает письмо "К писателям мира" - по поводу злобныхвыпадов римского папы, публично заявившего, что в СССР подавляют культуру ирелигию. Ведет переговоры о поездке в колхоз, планируемой на конец апреля, итолько еще не может решить, ехать ли ему с писательской группой или одному кВиктору Кину, который шлет ему настойчивые приглашения из района сплошнойколлективизации... А 11-го не является на выступление, 12-го пишет свое письмо, а 14-гоутром, едва закрылась дверь за Полонской, несомненно зная, что она ещерядом, услышит, вернется,- левой рукой, ведь он был левша... хотя правой,возможно, было удобней... Итак, перед нами два варианта: или коренной пересмотр позицийсовершился буквально за два-три дня, или причина совершенно в другом.Причина, конечно, в другом. Вот последнее, предсмертное письмо Маяковского,давайте перечтем его, самое время.

ВСЕМ!

Дата добавления: 2015-06-28