ВСТУПЛЕНИЕ 6 страница

Неподвижная маска, нарисованные декорации - таков Маяковский двадцатыхгодов и особенно заграничных поездок. ...ночи августа звездой набиты на густо! Эти строчки восхитили Юрия Олешу. "Рифма,- говорит он,- как всегда,конечно, великолепная, только ради нее и набито небо звездами". И тут же, как это часто с ним бывает, спохватывается, чувствуя, чтосказал не то. И, как все биографы Маяковского, разряжает обстановку за счетсамоуничижения: "Возможно, впрочем, что я педант - ведь ночь-то описываетсятропическая, для глаза европейца всегда набитая звездами!" Но со стихами связан какой-то разговор, и Олеша не может его непривести: "Когда он вернулся из Америки, я как раз спросил его о тех звездах. Онсперва не понял, потом, поняв, сказал, что не видел". Ах, опятьспохватываться бедному Олеше, опять выкручиваться тем же макаром! "Пожалуй, я в чем-то путаю, что-то здесь забываю. Не может быть, чтобыон, головою над всеми..." Ну, конечно, не может быть! А если Олеша помнит именно так, то, значит,он педант и склеротик, и недостоин, и сам признается, и готов подписатьлюбой протокол... "Не может быть, чтобы он, головою над всеми,- не увидел, что созвездиянарисованы по-иному, что звезды горят иные!" Нет, не для того семь лет Маяковский мотался но заграницам, чтобывыяснять, какие там иные созвездия. И вообще - не для того, чтобы что-то выяснять. Строго говоря, всестихи о загранице он мог бы написать, не выезжая из Москвы. Писал же онкогда-то о страшном Чикаго и не жаловался на недостаток информации, и сампотом утверждал в "Открытии Америки", что Чикаго описан им верно. Изготовлялже он бесчисленные плакаты РОСТА, не видя в глаза живого белогвардейца илидаже современного ему крестьянина. Что мы знали о Западе до поездокМаяковского? Что там - эксплуатация человека человеком, культ чистогана,мерзость и грязь. Что мы узнали из его стихов? Что там действительноэксплуатация, и мерзость и грязь, и культ чистогана. Чем могли бы мыпорадовать наши глаза, уставшие от лицезрения эксплуатации?Прогрессивно-освободительными движениями и, конечно, техникой, техникой,техникой, сработанной честными рабочими руками. Так оно и вышло в точности. И как ночи августа набиты звездой ради рифмы, для формальногосоответствия, точно так же набиты чем надо и разделены на необходимыерубрики все отсеки и закоулки западной жизни. Все, что удивляло за границейМаяковского, удивило его еще в Москве, все, что обрадовало,- радовало дома. Пропер океаном. Приехал. СтопОткрыл Америку в Нью-Йорке на крыше.Сверху смотрю: это ж наш Конотоп! Только в тысячу раз шире и выше. В этой точной пародии Александра Архангельского не хватает толькоодного - злости. И даже не злости, а злобы. Между тем к середине двадцатых годов, уже изрядно устав возвеличивать,Маяковский за границей пытается обрести второе дыхание. Горы злобы аж ноги гнут. Даже шея вспухает зобом Лезет в рот, в глаза ивнутрь. Оседая, влезает злоба. Но и в этой злобе, даже в ней, чувствуется уже что-то ненастоящее,декоративное, бумажно-плакатное. Ну на что ему, собственно, злиться? Весь в огне. Стою на Риверсайде. Сбоку фордами штурмуют мрака форт.Небоскребы локти скручивают сзади, впереди американский флот. Слова, призванные означать враждебность, никак не выполняют своегоназначения. "Весь в огне" - это просто такое яркое освещение. Форды"штурмуют" - но, опять-таки, мрак. Локти же, скручиваемые небоскребами,-это уж и вовсе что-то надуманное, так можно сказать лишь от чувственнойлени. Нет, даже злоба Маяковского неподлинна в этом кошмарном враждебноммире, из которого он обычно возвращался домой, лищь "последний франк в авторазменяв". Он честно расходует весь набор формальных приемов, давно отработанныхна отечественных объектах: проклятья жирным, громление старья, призывыиспользовать собор под кино или вбить, раскачав, в мостовые тела"Вандерлипов, Рокфеллеров, Фордов"... Он даже прибавляет нечто новое -заграничную атрибутику и словарь. Этот нехитрый прием в путевых зарисовкахиспользуют впоследствии все наши полпреды стиха, от Константина Симонова доАндрея Вознесенского. Берется любое английское слово, рифмуется с русским - и читательчувствует, без особых усилий, что он в Америке. Я злею: "Выйдь, окно разломай,- а бритвы раздай для жирных горл".Девушке мнится: "Май, Май горл". Как известно, Маяковский языков не знал и по сноскам-переводам под егостихами можно составить исчерпывающее представление о его словарном запасе.Язык его заграничных стихов напоминает язык "американских русских", которыхон с презрением передразнивает: "Я вам, сэр, назначаю апойнтман. Вы знаете,кажется, мой апартман?" По его же собственному выражению, "в горлезастревают английского огрызки" - не в том горле, для которого острыебритвы, а в своем, родном, маяковском, горле, которое надо беречь отпростуд. Он мог бы знать язык, а мог бы не знать, дело не в этом. Дело втом, что, декорируя стих огрызками английского, он нарушает законывосприятия, а это бы должно было его тревожить. "Сидишь, глазами буржуев охлопана. Чем обнадежена? Дура из дур". Адевушке слышится: "Опен, опен ди дор". Такая сценка. Казалось бы, неплохо придумано. Он, значит, по-русски, аей-то кажется... На самом деле придумано плохо, главным образом потому, что- придумано. Не может живая американская девушка думать такими словами,такими звучаниями. Эти построения, с их русской транскрипцией, копирующейскорее "заграничное" написание, нежели английское произношение, могутслышаться только самому Маяковскому. Это он, а никакая не американскаядевушка, сначала аккуратно построил свое "ди дор", а затем, как обычно,задним числом, подобрал к нему созвучную русскую фразу с ее глубочайшимсоциальным смыслом ("глазами буржуев охлопана"). Интересно, что механистичность этого приема сохраняется при всехвозможных преобразованиях. Допустим, он написал бы английские словапо-английски и без ошибок. Прямота и поверхностность способа, которымсоздается "иностранность" обстановки, все равно бы сохранилась. И мало того,сохранилась бы неестественность. Весь фокус, вся идея стихотворения в том,что девушка видит сквозь толстое стекло, как произносятся чужие, непонятныеслова, а слышит при этом свои, родные. Но для русского читателя - всенаоборот. В контексте русского стихотворения думать пли говорить на чужомязыке может только чужой человек, не мы. Мы не можем воспринять чужой языккак родной и, значит, никак не можем почувствовать эту американскую девушку,встать по ее сторону стекла. И, следовательно, опять выходит, что этиамериканские фразы слышит Маяковский, а не она. Пушкинский хлебник с его "васисдасом" уместен и замечателен как разпотому, что эта точная шутка-метонимия подчеркивает его чуждость, немецкостьв русской среде... Я так подробно задержался на этом приеме из-за некоторой формальной егоновизны, а также из-за того, что с первого взгляда он представляетсянаименее уязвимым. Из прочих упомяну еще один, также сегодня широко применяемый, который,по аналогии с кинематографом, я назвал бы методом блуждающей маски. Состоитон в отождествлении автора с объектом стиха. "Я помню: я вел Руставели Шотойс царицей Тамарою шашни..." "И вот, я меч, я мститель Арсен..." "Позвольмне, как немцу, как собственному сыну..." Прием этот, особенно в частом употреблении современных преемниковМаяковского, сильно отдает шизофреническим бредом ("Я кубинец, я Гойя, яголая женщина, мне кажется, сейчас я иудей" и так далее). Но зато онпозволяет предельно простыми средствами имитировать самые важные вещи: мощьпоэтического воображения и глубину сострадания. Многие другие не стоят и нескольких слов. Поэт ездит по заграницам и,вместе с мыльницей и гуттаперчевым тазиком, таскает с собой набор трафаретов- тех же окон РОСТА с окном в окне - отверстием для головы. Как бойкийпровинциальный фотограф, он вставляет в них то одно, то другое лицо - тофранцуза, то испанца, то американца. Одно окно - для жирного буржуя, другое- для оглупленного рабочего, третье - для сознательного активиста. И дваотдельных окна для женщин: для богатой продажной н для честной бедной...Необходимое соотношение между плохим и хорошим соблюдается со скрупулезнойаккуратностью. Если быстрый поезд - то "сталью глушит", если Бруклинскиймост - то с него кидались в Гудзон безработные, а если песня разгоняетуныние, то какая это песня в стране джаза? Ну, конечно, вы уже догадались:"Мы смело в бой пойдем за власть Советов!" Ну скажите честно, надо ли было ехать в Америку, чтоб написать,например, такое: "Американцем называет себя белый, который даже еврея считаетчернокожим, негру не подает руки; увидев негра с белой женщиной, неграревольвером гонит домой; сам безнаказанно насилует негритянских девочек, анегра, приблизившегося к белой женщине, судит судом линча, т. е. обрываетему руки, ноги и живого жарит на костре". Итак, если что-то и примиряет с Западом, так это - техника, техника,техника. "Вы любите молнию в небе, а я- в электрическом утюге",- сказалМаяковский Пастернаку. Эта фраза призвана служить иллюстрацией егопристрастия к технике и всяческим изделиям рук человеческих. Однако ведь еюв такой же степени можно иллюстрировать и нелюбовь к природе. "Отец, очевидно, отдернул рукавом ветку шиповника. Ветка с размахушипами в мои щеки. Чуть повизгивая, вытаскиваю колючки... В расступившемсятумане под ногами - ярче неба. Это электричество. Клепочный завод князяНакашидзе. После электричества совершенно бросил интересоваться природой.Неусовершенствованная вещь". Эти его воспоминания детства изложены во вполне уже зрелом возрасте, издесь не просто красивая фраза, а недвусмысленная декларация. И, однако, всеэто - как бы следствия, опосредованные, вторичные впечатления. Первое же,что бросается в глаза, когда читаешь такие заявления Маяковского,- еготехническая малограмотность. Он вообще довольно мало знал. Когда он, то в одном, то в другом месте,заявляет о своей нелюбви к книгам, то это не избыточность пресыщения, апопытка утвердить и возвысить свою недостаточность. То он отвергает толькотолстые книги, то книги про любовь, то книги про сыщиков, то вообще всюбеллетристику. "Что делать?" для него образец романа. Он в упор утверждаетна публичных диспутах, что можно хорошо писать, ничего не читая, и милейшийЛуначарский всерьез и многословно ему возражает. И, конечно, всегда непросто мнение, не просто позиция, но нажим, требования, проклятья, а то ихуже того. "Когда Володя учился в пятом классе,- вспоминает его сестра,-распространение в магазинах и на лотках получили книжки о похожденияханглийских сыщиков. Многие ученики 5-й гимназии увлекались этойлитературой... По его инициативе был организован поход против этойлитературы. Группа гимназистов под предводительством Володи собирала ее повсем классам и торжественно предавала огню". Собирала... Словно книги тамбыли рассыпаны. Представим себе эту банду подростков во главе с долговязымтяжелочелюстным Володей, как они шумно врываются в классы, вырывают из рук уребят искомые книги (да, наверно, любые, поди разберись на ходу), обыскиваютпарты, вытряхивают портфели... Повзрослев, он уже не сжигал книги, но неприязненное к ним отношениесохранил до конца своих дней. "Никогда ничего не хочу читать... Книги? Что книги!" Как всегда при чтении Маяковского, вооруженные весовыми множителями, мырасцениваем эти строчки как эпатажные, употребленные в каком-то ином смысле,означающие высшую степень чего-то - отчужденности, горечи, разочарования...Между тем здесь один из немногих случаев буквального соответствия смыслу. Онна самом деле ничего не читал. Его "рабочая комната" на Лубянке поражаетотсутствием книг. На вопрос анкеты: "Есть ли у вас библиотека?" - онотвечает: "Общая с О. Бриком..." Некультурность Маяковского, вообще говоря, могла бы быть его сугубочастным делом, если бы не подрывала в самой основе пафос его антикультурнойпозиции. Одно дело - восстание против культуры, другое - нападение на нееизвне. Одно дело - отрицание культуры человеком, ее усвоившим и ейпринадлежащим, в этом сеть определенное моральное право и бесспорный личныйтрагизм. И другое - отрицание скопом и в массе того, что задето лишь поповерхности. В его выборе между культурой и цивилизацией, между культурой итехникой нет не только преодоления и отказа, в этом выборе нет и самоговыбора, по сути, он тривиален. Но и его преклонение перед техникой также основано на незнании, наповерхностном восприятии, на дикарском восторге: Смотрю, как в поезд глядит эскимос... А если Кавказ помешает -срыть?.. Аж за Байкал отброшенная, попятится тайга... Отрицая культуру и отвергая природу, он в противовес им утверждает то,о чем имеет лишь самое отдаленное представление... Младший современник Маяковского Андрей Платонов, в отличие от негохорошо разбирался в технике. И он действительно ее любил. Но он любил невнешние ее атрибуты, не удобства, ею доставляемые, а скрытое изяществоинженерных решений, красоту взаимодействия машины и мастера. Мы никогда ненайдем в его произведениях ни дикарского восторга перед машиной, ни темболее противопоставления машины природе. У Платонова техника предстает какчасть природы, как одно из ее чудесных проявлений, ставшее ощутимым инаблюдаемым благодаря искусству и умению человека. Но и человек у него -часть природы, так что никакого противоречия быть не может. Маяковский не то чтобы любит технику - он любит блага, еюдоставляемые, а ей поклоняется как источнику благ. Красота техники -красота пользы. Но при этом он не может избежать деталей, технических ивообще профессиональных, и здесь таится для него серьезная опасность. Какраз в подробностях и деталях то и дело проявляется его неосведомленность,хотя не всегда ее можно отделить от неосведомленности грамматической. Рубанок в руки - работа другая: суки, закорюки рубанком стругаем. Ясно, что строгать можно только доски, суки же и закорюки - срезать,состругивать. Или другой пример, подмеченный Квятковским: "Поэмы замерли, к жерлуприжав жерло..." - вместо "ствол к стволу". "Очевидно,- замечаетКвятковский,- что поэмы, прижатые заглавиями жерло к жерлу, стали быстрелять друг в друга". Он говорит о движении морских транспортов. "узлов полтораста накручиваяза день", полагая, что узел - это мера расстояния, в то время как это мераскорости. Или снова "Кем быть"... Вообще это кладезь. От первой, такой зримоматериальной строчки "У меня растут года" (так и хочется спросить: откуда?)до последней, с ее педагогической универсальностью.. Но мы-то сейчас отехнике. Там - дым здесь - гром Гро-мим весь дом... Так звучно рассказывает поэт маленьким детям о заводе, где делаютпаровозы. Видимо, он надеется, что им известно еще меньше, чем ему. В рядеслучаев это, быть может, и так. Но зато дети не знают и стихотворческихтонкостей и не оценят полностью рифмующихся строчек: здесь гром - весь дом.Вот Юрий Олеша, тот бы, конечно, отметил, что только ради этой прекраснойрифмы и громим мы весь дом. Какой дом? А черт его знает! Громим... Он сам признается - в других стихах, в другое время, для другогочитателя: "может, я стихами выхлебаю дни, и не увидав токарного станка". Этоне мешает его педагогической работе в области техники и разных производств. Клепочный завод князя Накашидзе остается для Маяковскогоподсознательным идеалом и, видимо, источником информации. И если не клепкидля бочек то винты и гайки выступают как единственные реальные детали,которые он использует по назначению: Я гайки делаю, а ты для гайки делаешь винты. Вот, наконец, совершенно безопасные строчки. Винты для гаек... Чтоможет быть проще? Стоп! Для гаек или для гайки? Несколько гаек на один винт- это вещь вполне представимая. Но несколько винтов для одной гайки?! Ах, вы скажете, надоело, оставьте ваши придирки. Ну это такаясобирательная гайка, единственное число в значении множественного,Маяковский его очень часто использует: "звездой набиты", "винты длягайки"... Не-ет, скажу я, так не выходит, потерпите еще минутку. В первой строчкемножественное - это множественное, и во второй винты - это тоже винты.Значение числа определено, и уже не может быть никаких замещений. А поставилон здесь единственное число все для той же внутренней рифмы, чтобвинительный падеж множества гаек рифмовался с родительным падежом одной: ягайки - для гайки. И бросается банда винтов-насильников наодну-единственную бедную гаечку, и все это - ради прекрасной рифмы. Нетакой уж, кстати, прекрасной... И коль скоро речь зашла о стихах для детей, то вспомним и некоторыедругие, уже в связи не с машиной, а с поэтической техникой,- "Что такоехорошо и что такое плохо?". Вспомним, к примеру, это название, уместноеразве что в обратном смысле, в каком-нибудь лихом парадоксе Хармса. Все этиприторные поучения, стерильные образцы для подражания, халтурныесогласования строчек: "это вот", "пишут тут"... Переросток, так и не ставшийвзрослым, он не представлял себе иного обращения с детьми, кроме прямойскуловоротной дидактики. Он и взрослых всегда поучал и воспитывал, и со взрослыми читателямиобращался, как с детьми. Кого он только не учил в своей жизни! Он училпоэта, он учил рабочего, он учил крестьянина, он учил ученого. В переносном- но и в прямом смысле. Его чистота и нетронутость в научной области,естественно, превосходит нетронутость техническую. Это позволяет ему слегким сердцем требовать от неведомой ему науки поменьше заниматься всякимитеориями (главное - поменьше читать всяких толстых книг), а быть ближе кжизни и практике: На книги одни - ученья не тратьте-ка. Объединись, теория с практикой. Замечательно здесь постоянство позиции в столь сложном и для многих нерешенном вопросе. Как будто не прошло пятнадцати лет от юношеского "Гимнаученому" с его знаменитым квадратным корнем, призванным раз и навсегданапугать читателя своей жуткой оторванностью от жизни,- до этих зрелых,заметно усталых, но исполненных все того же детского пафоса строк... Между тем Юрий Олеша рассказывает: "Автомобиль он купил, кажется, вАмерике. Это было в ту эпоху необычно - иметь собственный автомобиль, и то,что у Маяковского он был, было темой разговоров в наших кругах. В том, чтоон приобрел автомобиль, сказалась его любовь к современному, киндустриальному, к технике..." Это было необычно, можно поверить. И легко представить себе разговоры"в наших кругах". Конец 28-го года. Начало массовых раскулачиваний. Первые вредительскиедела. Соловки переполнены до отказа. Хлеба не хватает, введены карточки.Надо было очень любить технику и именно той самой любовью, какой любил ееМаяковский, чтобы именно в это время... Нет, не в Америке. Олеша забыл. ВПариже, который к тому моменту успел смертельно надоесть Маяковскому. Онжалуется на это в письмах Лиле и намеревается ехать на отдых в Ниццу иМонте-Карло. Хлопоты, связанные с покупкой, также отнимают много сил ивремени. Он обсуждает в письмах и телеграммах систему, мощность двигателя,цвет и наконец останавливается на "сером реношке"... Как и в прежние эпатажные времена, он продолжает удивлять публику. Онлюбит путешествовать - и путешествует, другие не любят и сидят дома. Онлюбит технику - и покупает автомобиль, другие не любят и ездят в трамвае.Трамвай - это разве техника? Это склоки, это жди, это стой и трясись.Техника - то, что создает удобства, комфорт и всяческую приятность. Техника- это социализм. Как будто пришел к социализму в гости, от удовольствия - захватываетдых. Брюки на крюк, блузу на гвоздик, мыло в руку и... бултых! Вот предел мечтаний, вот счастье, вот светлое завтра. Поэт-бунтарь, нежалевший сил для борьбы с отжившим старьем, сжигавший книги, крушившийсоборы, расстреливавший картинные галереи, казнивший министров, актеров,коммерсантов,- показывает нам, наконец, для чего он все это делал. Бултых! Не надо думать, что этот мещанский рай возник перед ним лишь впоследние годы, в результате общественного разложения. Он и в молодостидержал у себя перед глазами точно такие картинки: Мой рай - в нем залы ломит мебель, услуг электрических покойфешенебелен. Там сладкий труд не мозолит руки, работа розой цветет наладони… Интересно было бы спросить Олешу, как он думает, личный шофер товарищГамазин тоже служил выражением любви Маяковского к технике? Ведь, как нистранно (совсем не странно), Маяковский был абсолютно беспомощен в обращениис любыми техническими средствами и так-таки и не смог научиться водить свойсобственный автомобиль. Это был очень скучный человек. Там, где не было эстрады, аудитории,состоящей хотя бы из одного слушателя, там, где не было объективно заданногосценария, театрализованного сюжета отношений,- там разговаривать с ним былоне о чем, разговаривать было не с кем. Рита Райт рассказывает, как однаждынесколько вечеров подряд пыталась записывать за Маяковским все интересное,что он выскажет. Все вечера он играл в карты, ничего примечательного несказал. "Все осталось в стихах",- поясняет она. Это верно в двояком смысле.В том, который имеет в виду Райт, но еще и в том, что ничего кроме ничегосверх в нем никогда не было. Его внутренний мир вполне соответствовал стихамлюбого периода и часто бывал беднее стихов, но никогда не богаче. Вторая половина его творческой жизни, примерно с 23-го года,- это ужеокончательно плоский, двумерный, а порой одномерный период, но это незначит, что вне стихов существовал какой-то объемный подлинник. Подлинникавообще не было. Его космос и ранее был выстроен линейно, путем прямого увеличенияразмеров обыденных и повседневных предметов. Теперь же он окончательнозамыкается на том, что соответствует ему по степени сложности. В егоабсолютизации руководящих установок, стиля жизни и отношений, в егостремлении возвести в ранг вечности эту бренную мешанину понятий и слов нетни насилия над собой, ни намеренного сужения кругозора. Это и есть мирМаяковского, никакого другого не существует. Его собственная, личнаябездуховность окончательно, хочется сказать - органически - сливается сколлективной бездуховностью и пошлостью. Пройдут года сегодняшних тягот, летом коммуны согреет лета, и счастьесластью огромных ягод дозреет на красных октябрьских цветах. Какому пародисту, какому Архангельскому, какому вообще постороннемучеловеку, не содержащему в себе этой пошлой сласти, содержащему хотьчто-нибудь кроме нее,- по силам такие строки? Тоскливая ограниченность его кругозора еще настойчивей, чем в прямыхдекларациях, бросается в глаза в его многочисленных в последнее времясатирах. Сатира, еще более, чем апологетика, лишена дистанции восприятия. "Яволком бы выгрыз бюрократизм..." Никого не минуют учреждения и чиновники, нолюди обычно живут другим, а туда - попадают. Маяковский же этим и в этомживет. У него бюрократы и те, кто с ними борется, выступают как величиныодного измерения и, в лучшем случае, равных порядков. В конце концов этоприводит к тому, что Маяковский, борясь с чиновником, не убивает его, а,наоборот, утверждает. Но нигде так не проявилась его ограниченность и отсутствие всякойдуховной опоры, как в изобличении мещанства и быта. Он объявляет быт своим главным врагом, он раздувает любую мелочьобщежития до размеров национального бедствия. Весь былой пафос борца итрибуна, всю оставшуюся энергию разрушения он устремляет в эту узкую щель. Опутали революцию обывательщины нити. Страшнее Врангеля обывательскийбыт. Скорее головы канарейкам сверните - чтоб коммунизм канарейками не былпобит. Вот кто угрожает коммунизму - канарейки. (Только не надо вспоминать о любви к животным. Это тема других,отдельных стихов, принадлежность другой маски. Надо знать, почему написано,когда написано, для кого написано. Впрочем, в Водопьяном у Лили Юрьевны естьи канарейка - подарок Маяковского.) Этот страстный призыв: сверните головы! - прозвучал в 21-м году. Черезвосемь лет - та же тема, та же опасность и столь же актуальна. Ноприбавился коллективный опыт. Оказалось, что лучше сворачивать головы неканарейкам, а их владельцам: "Изобретатель, даешь порошок универсальный,сразу убивающий клопов и обывателей". Что же он сделал, обыватель Маяковского, чем он страшен и чем опасен?Из потока проклятий и общих фраз попытаемся извлечь его страшную вину,обрекающую его на неминуемую гибель, отдельно от канареек и вместе склопами. "Человек приспособился и осел... пережил революцию... завел абажуры иплатьица..." Не борется вместе с "нищим Китаем", а, напротив, опасаетсясобственных бурь. "Будучи очень в семействе добрым, так рассуждает лапчатыйгусь: "Боже меня упаси от допра *, а от МОПра* - и сам упасусь". Не правда ли, очень по-человечески рассуждает лапчатый гусь? Вот за тоего и убей! Не один Маяковский писал о мещанстве, было много разных писателей. И,конечно, король среди всех - Зощенко. Но какая бездна отделяет его отМаяковского! Зощенковский обыватель показан так, что, кажется, ни одна деталь непотеряна, и в то же время чудесным образом сохранена огромная дистанциявзгляда, непрерывная соотнесенность с миром. Человек как бы взвешен вмировом пространстве, оно окружает его со всех сторон, вбирает его в себя ипротивостоит ему. Сам он об этом не имеет понятия, тычась в свои примуса икалоши, но это знает про него автор и постоянно ощущает читатель. И от этоговселенского соотнесения обыватель Зощенко еще более ничтожен - но изначителен в своем ничтожестве, порой же - просто величествен. Разумеется,здесь и речи не может быть не только о призыве к уничтожению, но и о простомосуждении. Жизнь не осуждает и не прославляет зощенковского героя, она черезнего осуществляется. Совершенно иначе у Маяковского. Его мещанин - мурло и гад, осужденныйеще до стиха или пьесы (в полном соответствии с юридической практикойвремени). Разговаривать с ним решительно не о чем, и интересен он лишь каквредный паразит, разновидность насекомого (недаром - "Клоп"), как одно изпрепятствий на пути настоящих людей все к тому же светлому завтра. Но ипротивостоит ему не Вселенная, а вот это самое светлое завтра - в видекаких-то больших машин, создающих материальную основу счастья, и зданий,тоже непременно больших: просторные палаты, белые халаты, светлые окна,гладкие полы - что-то вроде санатория для работников ЦК. Масштаб ничтожный,по сути - никакой. Осуждение примуса и гитары в пользу трактора и духовогооркестра. Что такое трактор? Большой примус. Что такое оркестр? Большаягитара. Большое мещанство против малого мещанства - вот и вся официальнаяфилософия Маяковского. И здесь происходит неотвратимое, то, чего и следовало ожидать. Пафособличения оборачивается автопародией, но уже и стилистической и смысловой. Там и сям карикатуры на мещан и обывателей выглядят как шаржи на самогоавтора, лишь стоит сличить их с соседними строчками или с известными фактамижизни. Вот портрет ненавистного мещанина, обвинительная речь Маяковского: Давно канареек выкинул вон, нечего на птицу тратиться. Синдустриализации завел граммофон да канареечные абажуры и платьица. А вот здесь же, буквально через несколько страниц - его защитительноевыступление: - Купил,- говорите; Конешно, да. Купил, и бросьте трепаться. Довольноя шлепал, дохл да тих, на разных кобылах-выдрах. Теперь забензинено шестьлошадих в моих четырех цилиндрах. Здесь все то же самое, только увеличено. Вместо канареек -кобылы-выдры, вместо граммофона - серый "рено". Примус- трактор, гитара-оркестр...* Да и Присыпкин-Баян в его "Клопе" - не раздвоенный ли это образавтора, с нормативными разговорами о загнивающем Западе и большой тягойзагнивать так же? "Какими капитальными шагами мы идем по пути нашегосемейного строительства! Разве когда мы с вами умирали под Перекопом, амногие даже умерли, разве мы могли предположить, что эти розы будут цвести иблагоухать нам уже на данном отрезке времени? Разве когда мы стонали подигом самодержавия..." Кто это говорит? Конечно, Баян, сатирический отрицательный тип. Нообнаружить мы это можем лишь по двум ориентирам, специально вставленнымавтором в его речь. В остальном это типичный монолог Маяковского. Я бы дажесказал, что "розы на данном отрезке" менее смешны и менее пошлы, чем"счастье сластью огромных ягод на красных октябрьских цветах". И уж совсем без всяких изменений и вставок, с рюмкой в руке и селедкойна вилке, мог бы произнести Баян исполненные пафоса строки поэта: "Теперь,если пьете и если едите, на общий завод ли идем с обеда, мы знаем -пролетариат победитель и Ленин - организатор победы". Поразительно, до какой степени ведущие пародийные персонажи Маяковскогопохожи на него самого - характером поведения, кругом интересов, стилем речии стилем жизни. Бюрократ из бюрократов главначпупс Победоносиков -обнаруживает несомненные черты Маяковского, и не какие-то второстепенные, асамые важные. Тщеславие, доходящее до анекдота, абсолютизация высших чинов ирангов и всей атрибутики советской жизни, движение "к социализму по стопамМаркса и согласно предписаниям центра", мешанина из секса и партийнойдемагогии. Все сходится, вплоть до отношения к "акстарью" и излюбленныхприемов риторики. Маяковский. Спускался в партер, подымался к хорам, смотрел удобства имебель... Не стиль, я в этих делах не мастак. Не дался старью на съедение.Но то хорошо, что уже места готовы тебе для сидения. Его ни к чемуперестраивать заново - приладим с грехом пополам... А если и лампочкивставить в глаза химерам в углах собора... Победоносиков. Тогда, я думаю, мы остановимся на Луе Четырнадцатом. Но,конечно, в согласии с требованиями РКИ об удешевлении, предложу вам всрочном порядке выпрямить у стульев и диванов ножки, убрать золото,покрасить под мореный дуб и разбросать там и сям советский герб на спинках ипрочих выдающихся местах... Маяковский. Где еще можно читать во дворце - что? Стихи. Кому?Крестьянам! Победоносиков. Кто? Растратчик! Где? У меня! В какое время? В то время,когда... Или другой пример "победоносного" стиля: "Многие эстетические места ивычурности надо сознательно притушевывать для усиления блеска другимиместами" ("Как делать стихи"). А символическая пантомима в той же "Бане", поставленная угодливымрежиссером,- разве это не пародия на творчество Маяковского? Стоит ли после этого удивляться, что все его положительные персонаживыглядят как двойники отрицательных. Фосфорическая женщина: "Я разглядывала незаметных вам засаленныхюношей, имена которых горят на плитах аннулированного золота. Только сегодняиз своего краткого облета я оглядела и поняла мощь вашей воли и грохот вашейбури, выросшей так быстро в счастье наше и в радость всей планеты..." Как будто не существует никакого живого слова, никакого критерия,стоящего вне этого плоского мира, вне этого круга понятий. Голосует сердце, я писать обязан по мандату долга. Так выражает свое подлинное рвение, свой ставший натурой служебныйпафос, поэт Победоносиков, он же Баян, он же Фосфорическая женщинаМаяковский. В прежнее время этот собирательный тип был дебоширом, бунтарем игромилой - когда это было выигрышно и безопасно. Теперь, с той же энергиейи искренностью, его сердце руководствуется мандатом, выданным на голосование"за". Так что же есть искренность, и что есть подлинность, и что же такоечеловеческое сердце? В данной замкнутой системе отношений эти понятияутрачивают всякий смысл.

Дата добавления: 2015-06-28