ВСТУПЛЕНИЕ 10 страница

В том, что умираю, не вините никого и пожалуйста не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сестры и товарищи, простите - это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет. Лиля - люби меня.

Товарищ правительство, моя семья это - Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь - спасибо. Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.

Как говорят - Как говорят - "Инцидент исперчен", любовная лодка разбилась о быт. Я с жизнью в

расчете, и не к чему перечень взаимных болей, бед и обид.

Счастливо оставаться.

Владимир Маяковский. 12.1V.30 г. Товарищи вапповцы - не считайте меня малодушным. Сериозно - ничего не поделаешь. Привет.

Ермилову скажите, что жаль - снял лозунг, надо бы доругаться. В. М.

В столе у меня 2000 руб.- внесите налог. Остальные получите с ГИЗа. В.

М.

Два совершенно различных чувства, два разных страха возникают при этомчтении. Первый страх очень слабо связан с содержанием, а скорее - с целью,местом и временем. Он всеобъемлющ, и он заведом и с готовностью заполняетсобой любое случайное слово. Человек собирается умереть - это оченьстрашно. И он говорит об этом - неважно что, но сознательно обговариваетобстоятельства, готовит себе эту казнь... Уж куда страшней? Но есть и второй страх, не менее страшный. Это страх невстречи,непопадания, страх соскальзывания в пустоту. Его тогда почувствовали очень многие, даже Бедный Демьян бормотнул внекрологе о "жуткой незначительности" письма. Дело, конечно, не внезначительности, дело в подлинности и соответствии, то есть в том, во чтомы каждый раз упираемся, пытаясь понять Маяковского. Последняя записка,предсмертный выкрик - здесь, казалось бы, невозможны никакие подмены, этоможет крикнуть лишь сам человек, его подлинная суть, его нутро... Оказалось- нет, нечто другое. "Александр Иванович, Александр Иванович?.. Но никакогоАлександра Ивановича не было". Конечно, можно сказать иначе, что и в этом есть определеннаяпоследовательность, он до конца остался верен себе. Пусть так, но толькосебе - не подходит. Нет такого себя, нет такого Я, не может быть такогоживого человека (тогда ведь еще живого...). Верность же маске, а точнее,системе масок... Что ж, если эта формула не бессмысленна - пусть остается. Весь шлак эпохи, мусор повседневности выражен в этом страшном письме. "Ермилов... вапповцы... доругаться..." Заседательский юмор, конторские хлопоты. Он все оставлял на своихместах, ничего в этом мире не рушил. "Товарищ правительство... если ты..." Такая подчеркнуто фамильярнаяформа, стиль показного партийного равенства. К кому конкретно он обращается? К бывшему наркомпросу Луначарскому,только что снятому со своего поста за то самое либеральное "луночарство"столько раз клейменное Маяковским? Или к предсовнаркома Рыкову, ужевыразившему публично лицемерное раскаяние и готовому передать свойотяжелевший портфель сопящему рядом Молотову? Или прямо к Сталину? Уж он-тонезыблем. Но тогда бы он должен был выразиться иначе, ну хотя бы "товарищЦК", как написал позднее один из его преемников. Иди это такая обобщеннаяфигура, означающая "товарищ советская власть"? Но ведь речь идет не осимволе веры, здесь вполне конкретная деловая просьба: устроить сноснуюжизнь семье, то есть попросту распределить наследство... Что гадать, мы никогда не выявим правды, потому что нет ее в этойзаписке, как не было в нем самом. Все не то, чем кажется, и не то, что есть, за одной подменой стоитдругая, и даже предсмертные стихи - не предсмертные, а взяты из черновикапоэмы, с наспех замененной, обобщающей строчкой: "Я с жизнью в расчете, и нек чему перечень..." Так возникла эта мало понятная взаимность болей, бед иобид - с жизнью. В оригинале было чуть-чуть по-иному, что для стиха всегдаозначает - совершенно иначе: Уже второй. Должно быть, ты легла. В ночи Млечпуть - серебряной Окою.Я не спешу, и молниями телеграмм мне незачем тебя будить и беспокоить. Какговорят, "инцидент исперчен", любовная лодка разбилась о быт. С тобой мы врасчете, и не к чему перечень взаимных болей, бед и обид. Это написано летом 29-го, обращено скорее всего к Полонской *, ивзаимность здесь даже очень к месту, она подчеркивает равновесный характерстиха и, в сочетании с массовым каламбуром (исперчен) и с канцелярскимнеологизмом (Млечпуть), выражает спокойную констатацию, пусть горькую - ноне трагедию. В апреле тридцатого ему внезапно потребовалось совершенно иноесодержание. И он заменил три коротких, но решающих слова... Так что ни письмо, ни стихи в письме не дадут нам никаких положительныхсведений о подлинном душевном состоянии автора, не говоря уже о причинах,его побудивших. Здесь, конечно, самое время признать чрезмерность и суетность нашихпретензий, их оскорбительный прагматизм. Он ведь был никому не обязан. Дажеесли он сам вполне осознавал причины и побудительные мотивы,- с какой статион должен был их объявлять? Для нашего комфорта, для душевного спокойствия,для удобства наших построений и выводов? Он уходил один, он отказывался отмира и имел право не сентиментальничать с ним, не изливать душу, нераскрываться. В этот миг он, быть может, впервые в жизни имел полноеморальное право на презрение, на плевок, на отмашку. Но вот этого-то он какраз и не сделал! Ладно, пусть не исповедь, не раскрытие, пусть любаяотписка, чтоб только не сплетничали, но уж тогда и не вапповцы, и неЕрмилов, и не старый отрывок, перелицованный по случаю, как бездушная, ноеще пригодная вещь... И однако же он застрелился, уж тут без обмана. Он написал "умираю" - идействительно умер, и эта страшная правда в данный момент важнее для насвсех прочих неправд и подмен. А причина... Если мы не будем чересчурпрямолинейны и не станем требовать сейчас, немедля, краткой и исчерпывающейформулировки, то, быть может, нам удастся что-то понять и хотя быприблизительно представить то состояние, в котором он жил последниенесколько дней. Здесь главное - не гнаться за новизной, не боятьсяповторить известное. Неуспех выставки, отсутствие Бриков, замужество Яковлевой, разрыв сРефом, провал "Бани", наконец - грипп... "В том году великий поэт был окружен врагами, которые давили, сжимали впсихологические тиски (многого мы не знаем), и самоубийство 14 апреля- этоубийство". Так пишет Лавинская. Что же это были за такие враги, кто именно, если верить Лавинской, да имногим другим, почти дословно ее повторяющим, убил Маяковского? Вообще говоря, окруженность врагами не должна была его чересчуртравмировать. Он всю жизнь воевал с бесчисленными врагами, действительными,а по большей части мнимыми - это был его способ существования. В этом он,как, быть может, ни в чем другом, был слепком со своего государства. К марту - апрелю 30-го года число его литературных врагов, и верно,увеличилось на много единиц за счет перехода в эту категорию почти всехбывших друзей. Каждый новый раскол лефовской группы кое-что добавлял к этомусписку, но решающими явились два события: выставка и его вступление в РАПП. Он придумал устроить персональную выставку - рефовцы требоваликоллективной. Сперва как будто все утряслось, в декабре на юбилейном вечерев Гендриковом было общее веселье с дурашливыми здравицами, с комсомольскимииграми, с переодеваниями, с шампанским, которое, по требованию юбиляра, всеприносили с собой. (Строго-настрого было предупреждено, чтоб не являться подвое с одной бутылкой, а нести по штуке на каждого.) Развесили афиши,транспаранты и ленты. Дружно спели кантату на стихи Кирсанова: Кантаты нашей строен крик, Наш запевала - Ося Брик. ВладимирМаяковский, Тебя воспеть пора. От всех друзей московских Ура, ура, ура! Загадывали шарады, изображали картины, делали шуточные доклады. Неменьше вкуса и не больше пошлости, чем на любом другом лефовском вечере. Нолюбопытны некоторые детали. Мейерхольд, кроме обязательного шампанского,приказал еще доставить на квартиру Бриков театральные костюмы и маски.Каждый выбрал по вкусу и соответствию. Маяковский нацепил козлиную маску,сел верхом на стул и громко серьезно блеял. Его приветствовало сборищеряженых. Единственным непереодетым оказался Пастернак, зашедший после давнегоразрыва, чтобы поздравить и выразить искреннюю дружбу, за что был изгнан спозором, в слезах и без шапки. "Пусть уйдет...- мрачно сказал Маяковский,сняв козлиную маску и оставшись в своей.- От меня людей отрывают смясом..." А через месяц на официальное открытие выставки не пришел уже ни один изрефовцев, кроме разве что Осипа Брика, и никто, кроме Шкловского,- изстарых друзей. С мясом или без мяса - оторвались все. 8 февраля тот же самый Кирсанов (ура, ура!) напечатал в газете гневнуюотповедь другу-предателю: "Пемзой грызть, бензином кисть облить, чтобы всеего рукопожатья со своей ладони соскоблить?" (17 апреля он же на траурноммитинге со слезами на глазах читал с балкона "Во весь голос". Такие это былилюди, гвозди бы делать. Председательствовал в похоронной комиссии АртемийХалатов, за десять дней до того приказавший вырвать портрет Маяковского извсего тиража журнала "Печать и революция".) Но ни друзья, обернувшиеся врагами, ни враги, превратившиеся внастороженных друзей, даже в совокупности еще не составляли тех страшных"психологических тисков", о которых пишут биографы. И те, и другие былитолько следствием, послушным, хотя порой искаженным, отражением процессов,более мощных и более общих. Последний год жизни Маяковского был переломным в истории государства.Его значение трудно переоценить, здесь возможны только превосходные степени.В величайшей стране величайшая власть в истории концентрируется в руках величайшего в мире подонка. Болтуны-конкуренты под его гипнотическимвзглядом с яростью набрасываются друг на друга, плюются, кусаются и грызутсянасмерть. С позором выслан обессилевший Троцкий - такой умный, такойначитанный, такой грозный, такой изощренный... Дышат на ладан Рыков иТомский. Бухарин колотит себя кулаком в грудь, каясь в своих пацифистскихбреднях. Начинается сплошная коллективизация и двадцать пять тысяч городскихнадсмотрщиков * призваны обеспечить порядок на сельских плантациях. Переходк новейшей социальной формации совершается и в капитальном строительстве, ипунктиры на месте будущих каналов уже готовы превратиться в жирные линии,досыта напитавшись чем надо. Первая сталинская пятилетка начинает свое победное шествие, параллельнос базисом формируя надстройку. Наконец-то фантастические тезисыБрика-Левидова обретают реальную силу, становятся руководством к прямымдействиям, и не в частном случае, а в масштабе целой страны. Всякоеискусство - контрреволюционно. Левидов добавляет "не футуристическое", ноэто, когда-то яркое, слово давно уже увяло, пожухло и осыпалось. Всякое!Идет процесс усреднения, унификации, перехода к взаимозаменяемости. Любаявыступающая из рядов голова должна быть приплюснута или откушена. Кто-топриседает, кто-то тянется вверх. И вот - перед нами Маяковский. Что будемделать? Нет, конечно, любому руководству понятно, что здесь и речи быть неможет о противостоянии или даже о недостаточно твердом стоянии за. Этасторона и не обсуждается, вопрос совершенно в другом: как в эпоху сплошнойколлективизации поступить с этим ярким человеком, на которого указываютизвозчики на улице, имя которого из уст в уста передают по тротуарампрохожие, с человеком, который и ростом, и голосом, и каждым словом, пустьдаже буквально повторенным вслед за газетной статьей, мгновенно выделяется влюбой толпе? Что с того, что он непрерывно клянется в верности и доказываетэту верность всеми доступными средствами, если сам факт его существования вновой, унифицированной системе отношений есть вопиющее нарушение порядка истроя? Он слишком громок, слишком заметен и назойлив и в любой случайныймомент маячит в поле зрения власти. Любая общественная ахинея, вложенная вего громовые уста, приобретает печать его мастерства и пусть внешние, ноявные черты искусства. И при этом всегда-то он лидер, всегда великий и самуюунизительную шестерочью службу исполняет с таким гордым и важным видом, какбудто сам же ее для себя придумал. Между тем как и лидером, и великим прижизни мог быть отныне только один человек. (Портрет, вырванный из журнала,сопровождало приветствие Маяковскому, где было и это слово - "великий".Есть свидетельство, что именно оно послужило главной причиной.) В середине декабря в "Правде" публикуется директива ЦК "Оединоначалии", а уже 21-го, в пятидесятилетие,- первый беспрецедентныйзахлеб всех газетных полос, с многочисленными подписями именитых будущихсмертников, со стихами Жарова и Демьяна Бедного. (Славословных стиховМаяковского - нет, но нет и ничьих других, кроме этих. Славить в одах непартию, не ЦК, а конкретного, вот этого живого человека - тогда еще быловнове. Еще помнили о "ленинской простоте", еще звучали в ушах слова оничтожной роли личности и истории. Новая эпоха только начиналась, и пророковона выбирала сама, в соответствии с собственной сутью... А стихи Маяковского"Даешь материальную базу" появятся позже, 27-го, рядом с речью вождя оликвидации кулачества, законом о выселении нетрудового элемента и сообщениемо расстреле попов-поджигателей.) Очень похоже, что именно с этого времени у самого высокого руководстваили даже у самого-самого высокого окончательно утвердилось мнение, чтоМаяковский, такой, как есть, не нужен больше, а порой даже вреден. Можно возразить, что ведь были и другие поэты, не менее талантливые и ктому же не столь безоглядно верные. Ну так в том-то и дело! Ахматова необижалась на звание попутчика, не называла себя пролетарским поэтом, неспорила о месте в рабочем строю и не нарушала никакого строя. Она была встороне, сама по себе, на своем одиноком месте. До нее еще очередь могладойти, но не в этот бурный реконструктивный период. Маяковский же всегда был ихним, своим, строевым, бритоголовым, рядовым,беспрекословным - и в то же время вечным главарем-заводилой, непременнымгенералом-классиком, не то чтобы нарушающим строй, но всегда выделяющимся изстроя. Именно в этой, своей, адекватной себе системе он изжил себя, он сталанахронизмом, он всем, в конце концов, надоел... Тут бы нам, кажется, самое время продолжить братание с Перповым-Асеевыми с авторами гневных статей в "Огоньке", повторив вслед за ними: началасьтравля. Но это была бы неправда. Травили - действительно, как собакамидичь,- представителей "новобуржуазной" литературы и некоторых "примкнувшихк ним попутчиков": Пильняка, Чуковского, Булгакова, Замятина, Мандельштама,Платонова... Каждая статья об их произведениях, любое выступление (в томчисле и Маяковского) было науськиванием и доносом. Маяковского же никогда нетравили, зачем Учинять, не было этого. Его достаточно много ругали, восновном, конечно, рапповские критики, но в эти последние месяцы жизни - небольше, чем в предыдущие. Он привык к ругани, он в ней существовал, от нееотталкивался и ею питался. Что же изменилось? А изменилось то, что теперь затой же самой руганью, а еще больше за молчанием, промалчиванием - онпочувствовал ледяное дыхание власти. Столь любимые им законы диалектикиначинали работать против него. "Стар - убивать, на пепельницы черепа!"Время солистов и лидеров кончилось, наступала эпоха комсомольских хоров. Онподлежал придавливанию и обмятию, надо было превратить его вСветлова-Кирсанова или сбросить (бросить?) с парохода современности. И конечно, запрет на выезд в Париж (тут снова у нас - братание) былочень серьезным, быть может, переломным моментом. Неважно, какая из версийверна: Брики надавили на своих чекистов или сами чекисты подсуетились (тоже,надо полагать, не без ведома Бриков) - важно, какое сильное действие оказалэтот факт на его состояние и на отношение к нему окружающих *. Девять раз он пересекал границу Союза, легко планировал всепутешествия, договаривался о встречах и выступлениях, назначал заранее числои месяц - получение визы на выезд было для него простой формальностью, какдля жителя какой-нибудь Латвии. И вот впервые - отказ. Недоверие власти!Ничего страшней нельзя было придумать. Та самая объективная внешняя сила,которая наполняла его многие годы, придавая ему объем и устойчивость,теперь, казалось, его покидала, уходила в невидимый какой-то прокол. Он сталзаметно терять форму, опадать, как воздушный шар. Он мечется в поисках компенсации, опровержения, подтверждения и ещечего-то, что вернуло бы ему направленность - и придумывает юбилейнуювыставку как своеобразный памятник при жизни - по чину, то естьподтверждающий ранг и чин *. (Ненависть ко всяческим юбилеям, неоднократноим провозглашенная, противоречит этой идее не больше, чем все остальное -всему остальному.). Многословно, нервно и не очень уверенно объясняет ондрузьям необходимость выставки, втайне еще надеясь, что все так и бросятсяпомогать ему в этом государственном деле. Ничего подобного не происходит.Друзья поначалу еще кривят рты, изображая одобрительные улыбки, ноГлавискусство, ФОСП и прочие органы откровенно изъявляют свое равнодушие, ато и прямое неодобрение. После долгих хлопот удается выбить небольшоепомещение и гораздо меньше денег, чем требуется. Он вкладывает собственныеденьги, сам прибивает плакаты, клеит и красит. Редакции газет не высылаютвырезок, пресса дружно молчит об открытии, приглашены руководители страны ипартии, а не приходят даже знакомые. Все расползается. Популярность его ещевелика, рядовая публика ходит активно, но мало ему от этого радости. Малорадости. Он, величайший поэт массы, знает лучше, чем кто бы ни было, чтоникакой массы, в сущности, нет, что масса - фикция, отвлеченный термин,атрибут демагогии, не более... Вот если бы те, что в Большом театре,буквально несколько человек, аплодировавших ему из правительственной ложи,еще недавно, еще в январе, он так поверил, так обнадежился... Но нету чудеси мечтать о них нечего. Есть только масса ненужных людей и книга записей сдурацким списком профессий: работница, врач, глухонемая, гравер, точильщик,лишенец, повар... И, конечно, все это переплетается, так что не найти ни концов ни начал,с неудачами в литературной работе. За год после возвращения из Парижа оннаписал с десяток проходных стихов и одну неудачную пьесу. Пьеса неудачная,ему это ясно, в разговоре с немногими оставшимися доброжелателями он это сгоречью признает. В ней есть два-три живых персонажа, несколько ярких и дажеблестящих острот, но все это тонет в общей ходульности текста, в стерильнойпустоте положительных образов и главное - в отсутствии драматургии. Месяцывынужденной, тяжкой работы, когда он сам сажал себя под арест, задавал себеуроки на каждый день или просил об этом Полонскую,- вся эта каторга быланапрасной. И сейчас же самофиксация, ранг: не вышел из него ни Мольер, нихотя бы Эрдман, которому он мучительно (и справедливо) завидует. Никогда еще отсутствие в нем духовной основы не проявляло себя таквещественно и страшно, как в этот последний год. Возможности комбинаторикидавно исчерпаны, механический-геометрический Эвклидов мир приходит в упадок,выскребывается до дна, иссякает необратимо. "Исписался!" Он остро реагирует на каждый выпад, на каждый слушок. Он ругается,объясняет, оправдывается. И единственная его несомненная удача - "Во весьголос" - несмотря на вернувшуюся было энергию и прежнее виртуозноемастерство, звучит как заявление в высшие органы, как развернутоесамооправдание. В этих условиях вступление в РАПП нельзя рассматривать как случайность.В декабре 29-го года "Правда" публикует директивную статью, где содержатсяуже все основные принципы будущей унификации литературного процесса.Дальнейшее обострение классовой борьбы, необходимость консолидации и такдалее. Почти сразу после этого мудрый Брик начинает сближение с Авербахом.Маяковский сначала сопротивляется, но потом, по-видимому, соглашается, чтоиз всех "перевалов", "рефов" и "кузниц" РАПП - единственная литературнаягруппа, пользующаяся доверием власти и пригодная для того, чтобы статьосновой союза писателей. Сам Брик поначалу, как всегда, остается в тени ивыталкивает на манеж Маяковского. Что-то будет? Их совместный с Лилей отъездв Лондон (опять - ровно на два месяца!) - это не только заслуженный отдыхот почти непрерывных истерик друга, но и, видимо, способ выждать и оценитьобстановку. В эти дни как раз открывается конференция Маппа, и Маяковский выступаетна каждом заседании, громит аполитичное искусство. Он предельно, в меруоставшихся сил, стремится соответствовать всей атмосфере. Он ссылается наслова товарища Молотова, он повторяет фигуры обвинительных заключений, оннаправляет весь полемический пыл на то, чтобы решительно соглашаться, онжует в точности ту же жвачку, что и все остальные, даже в слове, даже впостроении фразы не позволяя себе никаких маяковских штучек. А в цирке репетируют водяную феерию по его сценарию, где кулак,иллюстрируя бухаринскую ересь, норовит мирно врасти в социализм, но тонет вбурных водах пятилетки... Но рапповцы принимают его сдержанно, а феерию ругают на худполитсоветеза недостаток положительных героев (в цирке!). В Ленинграде, куда перевозят выставку, перепутаны часы на афише, и дажемасса дезинформирована и почти не ходит. Маяковский простужен, слабеет,хрипит, он впервые в жизни пускает петуха на публичном чтении, и врачговорит ему, что дело плохо, что надо было в молодости ставить голос, преждечем заняться такой сугубо актерской работой... А Главрепертком тормозит "Баню", и когда ее, наконец, выпускают насцену - неотвратимый провал в ленинградском "Народном доме" словно быпереползает следом за автором, тут же кинувшимся обратно в столицу, иповторяется в Москве у Мейерхольда. Все к одному! Никаких специальных нападок нет, то, что потом назовут нападками,- этовсего лишь несколько критических фраз в большой - о другом - статьеЕрмилова. Но есть равнодушие, кое-где, быть может, подчеркнутое. И этогнетет его пуще любых нападок. Он психует, он заводится от каждой мелочи ипреувеличивает каждую мелочь, и теряет силы, и теряет голос и остаткиуверенности в себе. Наконец, последняя капля в море общественных бед: выступление вПлехановском 9 апреля. Трудно сказать, действительно ли в этом зале было больше враждебныхголосов, чем когда-либо прежде. Лавут успокоил бригадника Славинского, чтотак уже бывало и все обходилось, Маяковский всегда побеждал. Но на этот разне обошлось, не могло обойтись. Он пришел на выступление, готовый кразгрому, и был разгромлен. Не было ни заранее заготовленных шуток, ни рождаемых на ходукаламбуров. Был мрачный, бесконечно усталый, совершенно больной человек, невсегда понимавший, что происходит в зале,- и тупая молодежная аудитория,новое пролетарское студенчество, толпа начетчиков и зубрил, пришедшихспециально пошуметь, побазарить, размяться после непривычной умственнойработы по изучению основ политэкономии. Уж они повеселились! Все перевернулось с ног на голову. Он оказался сам одной из тех жертв,которых обычно так безошибочно выбирал в толпе любого состава, для тогочтобы в этих чувствительных точках пронзить аудиторию, пришпилить к стульями раз навсегда над нею возвыситься. Ему продемонстрировали его же оружие,ему вернули его приемы: и вопросы с заранее известным ответом, и ответы, несвязанные с вопросами, и уничижительные клички, и нахрап, и перекрикивание- весь демагогический арсенал, вплоть до самого последнего аргумента:незримого образа грозных органов... Сам себя насадивший на дурацкий крючок "понятности массам", он теперьизвивается в немыслимых конвульсиях, стремясь принять такое положение, чтобне чувствовать в себе этой чуждой стали, чтоб была не боль, а, напротив,одна приятность. "Понятно?" - спрашивает он аудиторию. Она отвечает: "Нет,не понятно!" - Крючок врезается. Он срочно читает другой отрывок, подходитк нему с другого бока, объясняет, акцентирует, задыхается. "Ну, теперьпонятно?" - "Не-а, и щас непонятно!" - "Ну как же, товарищи, не можетбыть, поднимите руки, кому мои стихи понятны".- Поднимают лишь несколькочеловек из зала, самых сердобольных... Представим себе этот жуткий вечер: тусклый свет, почти полумрак,бесконечно его раздражавший, давивший на психику; на сцене - мечущийсяМаяковский, с трудом преодолевающий спазмы в горле; в аудитории -насмешливый рев и гогот, да два испуганных доброжелателя (один из которыхничего не находит лучше, как показать ему в перерыве тот самый вырванный изжурнала портрет), да полное отсутствие содержания во всем, что, в истерике,в спокойной ли злобе, выкрикивают два враждующих лагеря: сцена - и зал. Всекакое-то словно нарочно придуманное, и даже главным заводилой зала служиткрикун по фамилии Крикун... Жаль нам Маяковского? Признаемся: жаль смертельно. Перечтя столько его стихов, повторивстолько им сказанных фраз, проследив столько поступков и фактов жизни,невольно чувствуешь себя соучастником и испытываешь не только вполнеестественную авторскую нежность к герою, но и простое сочувствие к человекуочень талантливому, не очень счастливому и вот попавшему еще и в такуюбеду... Здесь, впрочем, соединяется сразу многое. И то, что мы знаем, чемвсе это кончится и то, что, видя его мучения, все готовы забыть и начатьсначала, и то, что нам уже и самим надоело вскрывать и разоблачать, исейчас, глядя на эту эстраду, чувствуем вдруг: не по нам эта шапка... И ужевсе то объективно ужасное, что он, конечно же, сделал, как бы отделяется отего фигуры и уплывает в аудиторию сливаясь с ее идиотским гоготом. И хочетсянам вскочить и воскликнуть - не в зал, а куда-нибудь туда, закулисы-"Отпустите его! Это ведь только подросток Это же вечныйнесовершеннолетний, он больше не будет Отпустите его, ну хотя б на поруки,-к маме, к Брикам к друзьям - если есть, если могут быть у него друзья " Но такой возможности нам не представится мы можем только смотреть ислушать. Что же он читает всей этой своре, хрипя и едва не плача? "И жизньхороша, и жить хорошо, а в нашей буче..." Так он пытается их убедить в своейнужности для них и полезности так он учит их понимать себя. Наглей комсомольской ячейки И вузовской песни наглей, Присевших нашкольной скамейке Учить щебетать палачей. Вот какие стихи пришлись бы для этого случая. Но их написал не он, адругой, совершенно другой поэт Нет, уж, видно, была здесь своя неизбежность своя особая, страшнаялогика. Какой-нибудь изобразитель, Чесатель колхозного льна, Чернила и кровисмеситель - Достоин такого рожна... Он начал спокойно, хоть и устало, с бесспорной тирады: "Колоссальнаяиндустриализация Советского Союза уничтожит всякую меланхолическую лирику!"а закончил растерянными самооправданиями, упреками залу, истерикой инемотой. Это можно было предвидеть заранее. Соревнование в преданности иверности не могло быть выиграно отдельной личностью, даже такой, как он. Еговыигрывала усредненная масса, безъязыкая уличная толпа, специальнопостроенная и организованная. Улица все же присела и заорала. Но только неголосом Маяковского, а чьим-то более соответствующим. И от этого ора он самонемел и в ужасе бежал, забыв свою трость, чего прежде с ним никогда неслучалось. Крепко держа все это в уме, нам и следует двигаться дальше. Женщины. За три последних года их было три, тех, что вызывали серьезныенамерения, и волновали они не только его, но, именно ввиду серьезныхнамерений, и бессменную владелицу его души, "царицу Сиона евреева". Легче всего обошлось с Натальей Брюханенко. Их роман как-то оченьестественно перешел в деловые, дружеские, редакционно-издательскиеотношения. "Глаз в Госиздате останавливать не на ком, кроме как на товарищеБрюханенко". С Татьяной Яковлевой все оказалось сложнее и гораздо глубже задело всехучастников. В первом посвященном ей стихотворении он и с ней пытается, как сБрюханенко, по-простому, по-пролетарски: "Я эту красавицу взял и сказал: -правильно сказал или неправильно? - Я, товарищ,- из России, знаменит всвоей стране я, я видал девиц красивей, я видал девиц стройнее..."Оказалось, сказал неправильно. Оказалось - она не "товарищ". Сорок дней осенью двадцать восьмого были радостны и до пределанасыщены, но уже весной двадцать девятого он очень ясно осознает, что издесь, фатально, в который раз, он - не единственный. Он, конечно, знал обэтом и раньше, но, как всегда, каждый раз заново, надеялся на подавляющее,уничтожающее, захватывающее действие своего обаяния. Как всегда, ошибся. "У меня сейчас масса драм,- пишет Татьяна матери.- Если бы я дажезахотела быть с Маяковским, то что стало бы с Илей, и кроме него есть ещедвое. Заколдованный круг". На самом деле - даже два заколдованных круга, и в одном она, а вдругом - он. Потому что и она постоянно чувствует, что, при всех егонеистовых призывах и клятвах, ежедневных цветах, телеграммах и письмах,место Первой женщины, властительницы, остается занятым в его душе. "Все стихи (до моих) были посвящены только ей. Я очень мучаюсь всейсложностью этого вопроса". Однако властительница и сама не на шутку встревожена. Такого серьезногоувлечения в его жизни, пожалуй, не было. Она осведомлена обо всехподробностях (Эльза Юрьевна ведет прямой репортаж). В письмах к нейМаяковского об этом - ни слова, но есть неожиданная дружеская просьба:отправить деньги некоей женщине в Пензу (сестре Татьяны). Возвращается он изПарижа тоже какой-то иной, более независимый и отчужденный, с новыми мыслямии заботами: письма в Париж, переводы в Пензу и эти ужасные, не ейпосвященные, публично прочитанные стихи... Да и приехал он только на двамесяца, проследить за постановкой "Клопа", и уезжает обратно наутро послепремьеры. Это уже 29-й, февраль. Оттуда, из Парижа, он с наивной хитростьюусыпляет бдительность своей повелительницы: "И в Ниццу, и в Москву еду,конечно, в располагающем и приятном одиночестве". Он опять возвращается навремя, только до осени. Пишет письма, получает письма, шлет телеграммы... И,видимо, в этот последний период до него доходит не все, что отправлено. Чьяинициатива и кто здесь действовал, ГПУ или лично Лиля Юрьевна? Известно лишь(свидетельство Риты Райт), что после смерти Маяковского все письма к немуТатьяны Яковлевой были сожжены Лилей Юрьевной - лично... И еще одна важная инициатива исходит также от Бриков. В мае 29-го годаОсип Максимович знакомит его с Вероникой Полонской. Это был безошибочныйшаг. Очень красивая, очень молодая и, по-видимому, очень простая нискренняя, она сразу влюбила в себя Маяковского и после неизбежной первойоторопи, привыкнув, привязалась к нему сама. Начинается его двойной роман: в письмах - с Яковлевой, в жизни - сПолонской. "По тебе регулярно тоскую, а в последние дни даже не регулярно, ачаще". Так он пишет Яковлевой в те самые дни, когда уже регулярно (и чаще) унего бывает Полонская. В июле он, как всегда, уезжает на юг, там нервно ждет писем отЯковлевой, шлет ей тревожные телеграммы, но там же, в Хосте, встречается сПолонской, и, когда они расстаются на время, он и ее засыпает телеграммами.(Так что те самые спорные строки "я не спешу и молниями телеграмм..." моглидействительно относиться и к той, и к другой.) Осенью он хлопочет о поездке в Париж, очевидно, для того, чтобывернуться обратно с Яковлевой,- а Полонскую нежно любит, называет"невесточкой" и строит с ней планы на будущее. Последняя телеграмма Яковлевой отправлена 3 августа, а последнее письмо- 5 октября, уже после запрета на выезд *. Она еще там немного сомневается,еще ожидает его приезда, а уже до нее доходят слухи, что он собралсяжениться. Можно только догадываться, кто эти слухи приносит, но они ведь неслишком далеки от действительности. Так что его неприезд в Париж онавоспринимает как добровольный, тем более что, поживя на Западе, люди быстрозабывают, что такое запрет... В январе он узнает о ее замужестве и, действительно, очень переживает,но сразу же требует от Полонской узаконить их отношения. ("Эта лошадькончилась,- успокоил он Лилю,- пересаживаюсь на другую".) И вот тут-то пора сказать о главном. Вся беда в том, что ВероникаВитольдовна - и она, Господи, и она! - не принадлежала одному Маяковскому,а была ведь женой другого (Яншина). Она хорошо относилась к мужу и никак нерешалась открыться. Все это по-житейски очень понятно. Но понятно и то, чтоМаяковскому в их отношениях, в этих вырванных у внешней жизни часах, внеобходимости, едва получив, отдавать - виделся какой-то неизбежный ряд,страшная, тяготеющая над ним закономерность, вечное проклятье необладания. Полонская никак не разводится с Яншиным, Полонская не хочет оставитьтеатр - это факты не ее, а его биографии, еще и еще одно подтверждениевечного заговора обстоятельств, всегдашней его обделенности. Он лихорадочномечется в поисках выхода из этой, как кажется ему, ловушки, он то клянетсяей в вечной любви, то угрожает ей, оскорбляет, оплевывает. Мучает ее,изматывает себя, а тут еще, действительно, непроходящий грипп и прочиесопровождающие обстоятельства... Он доходит до того в последние дни, что влюбом окружении, на любой площадке, будь то ресторан, квартира друзей илидаже собственная его комната, чувствует себя, как на той эстраде вПлехановском: везде ему чудятся насмешки, враждебность, унижение. Он, такойсильный, такой наполненный, такой всегда великий и гордый, теперь бессилен,пуст и смешон. Смешон! - вот самое страшное, вот катастрофа. 12 апреля онсоставляет меморандум, в котором по пунктам, канцелярская душа, набрасываетплан разговора с Полонской, решительного и последнего. Там дваждыповторяется это слово: "я не смешон при условии наших отношений" и еще:"нельзя быть смешным!" Там же он записал о самоубийстве: "Я не кончу жизни,не доставлю такого удовольствия худ. театру". Бред, безумная смесь понятий,в общем-то свойственная ему от природы, но в эти последние несколько днейставшая сутью существования. Полонская в ужасе и отчаянии, она просит его обратиться к врачу,отдохнуть, расстаться на какое-то время - все это лишь усугубляет егобезумие. Непрерывные скандалы, страшные сцены, то садистские, томазохистские приступы... Перед нами совершенно больной человек. Но невременно, как считает Полонская, а больной постоянно, больной всегда,переживающий резкое обострение, дошедший теперь до крайней черты.

Дата добавления: 2015-06-28