ВСТУПЛЕНИЕ 4 страница

Разумеется, массовость вранья о Маяковском объясняется не только еголичными свойствами. То была организованная сверху кампания, ее старт был данвеликой резолюцией, а финиша до сих пор не предвидится. Но особенность этойкампании в том, что объект ее не остается пассивным, а активно сотрудничаетс каждым участником, каждый раз оборачиваясь под нужным углом. Так было не всегда, и в 20-м году, когда тот же Чуковский лучше помнилдетали событий, а главное, был чуть более свободен в своих суждениях, онписал о Маяковском несколько иначе: "Порою кажется, что стихи Маяковского, несмотря на буйную пестроту егообразов, отражают в себе бедный и однообразный узорчик бедного иоднообразного мышления, вечно один и тот же, повторяющийся, точно завиток наобоях... В самых патетических местах он острит, каламбурит, играет словами,потому что его пафос - не из сердца, потому что каждый его крик -головной, сочиненный, потому что вся его пламенность - деланная. ЭтоВезувий, изрыгающий вату". Здесь не только совершенно иное отношение, но исам автор - совершенно иной: легкий, резкий, остроумный - талантливый. Чуть позднее эта статья о Маяковском вошла в блестящую книгу офутуристах, лучшую и по сей день из всего, что о них написано (и немедленнооглоушенную бдительным Лефом по всем погромным лефовским правилам). В этойкниге Чуковский не уничтожает Маяковского, напротив, он настойчиво выделяетего талант изо всей компании. Но делает он это без всякой скованности, ещене застыв, не оцепенев, еще свободно рассматривая все явление в целом, а неглядя Вию прямо в глаза... Строго говоря, уже тогда футуристы были интересны Чуковскому лишь какокружение Маяковского, как его предшествие и фон для его работы. Еще не былодистанции восприятия, необходимой для каких-то общих выводов, но главноеЧуковский увидел уже тогда. Он увидел, что Маяковский - "плоть от их плоти.Не будь их, не было бы и его". Трое самых главных, самых деятельных и самых шумных поэтов-футуристов,по отдельности так живо описанных Чуковским, сегодня представляются намчем-то усредненным, чем-то вроде почетного караула на встрече великогоМаяковского, где мелькают лишь светлые пятна лиц и перчаток. А порой исовсем уж из другой области: вроде урок-телохранителей вокруг большогопахана... Кто из нас с сегодняшнего расстояния отличит Каменского отКрученых и обоих вместе - от Бурлюка? Кто, не будучи специальноуполномоченным, добровольно захочет этим заняться? Совершенно очевидно, чтоте различия, которые нам удалось бы выявить, проделав неимоверно скучнуюработу, ничего не изменили бы в нашем отношении к этим безвозвратно забытымавторам. Остается Хлебников. Титулованный гений, Председатель Земного Шара,Возрождение Русской Литературы (это тоже- не название процесса, а титул)... Он, конечно же, был одаренным человеком. В его безумном, смещенном сосей бормотании, то детски наивном, то педантично ученом, проскакиваютпоразительно яркие и точные строки, а порой поэтический объем доходит донескольких строф. И все же он не написал ни одного стихотворения и уж темболее ни одной поэмы. Всякий текст Хлебникова - это только заявка, образец, сообщение овозможности. Он ни к кому не обращен, никуда не движется и ни к чему неприходит. Знаменитое хлебниковское "и так далее...", обрывавшее чуть ли некаждое чтение,- это и есть итог и концовка любого стиха. Он обладал оригинальным лингвистическим чутьем, но в стихе онопроявлялось всегда рационально, с неуклонной болезненной конструктивностью.Самовитость слова, отрыв его от предмета, замена исконных чувственных связейи органических свойств восприятия строгими логическими законами, выводимымипо аналогии из частного случая,- все это очень хорошо укладывается в общуюклиническую картину. Хлебников был одаренным человеком, может быть, даже гениальнымчеловеком, но такого поэта "Хлебников" - не было. Все же есть какая-тоутилитарная значимость в каждом читательском контакте с поэтом, для чего-тоже мы читаем стихи, что-то такое из них получаем. Но что, кроме запоздалоголюбопытства или чисто филологического интереса, может заставить нас сегоднячитать Хлебникова? Какой возможен душевный контакт с его непрерывнораспадавшейся личностью? "Хлебников - не поэт для потребителя. Его нельзя читать. Хлебников -поэт для производителя". Так писал о нем Маяковский. Замечено удивительноточно. Особое свойство языковых открытий Хлебникова - в том, что, ненаполненные живым содержанием, не связанные движением личности, всобственном контексте они бессмысленны, в лучшем случае забавны, не более.Но зато, усвоенные другими поэтами, переваренные, измененные донеузнаваемости, как бы сами становятся содержанием и новым особым качеством.И это тем верней, чем сильней и богаче личность поэта. Не было такого поэта - "Хлебников", но явление такое, и очень важное,в русской литературе было и есть. Однако и такого футуриста тоже ведь не было. Он даже термина самого немог принять, и предложенный им неологизм "будетляне", несмотря на буквальноезначение корня, всей своей языковой сутью обращен не в будущее, а в прошлое.Так можно сказать обо всем, что он сделал. Быть может, именно потому он таклегко прошел в будущее, а футуристы остались, затерялись в прошлом. Его строки читали с шумных эстрад, его именем подписывали манифесты,печатали его на обложках сборников - сам же он был всегда в стороне илидвигался пассивно в том потоке, куда в данный момент попадал. Хлебников - одно, футуристы - другое. Это очень рано почувствовалЧуковский, это ясно понял Тынянов. И если Хлебников - гениальный безумец, аналитик-изобретатель, тоКрученых - уже просто скучный обманщик, Каменский - пустозвон-балагур, аДавид Бурлюк - еще и хитрый деляга. Что же связывало с ними всемиМаяковского? Сначала попробуем ответить на вопрос, что связывало их друг с другом. В те веселые годы Бурлюк так выражал свое кредо: "Все человеческие отношения основаны только на выгоде. Любовь и дружба- это слова. Отношения крепки только в том случае, если людям выгодно другк другу хорошо относиться". Бурлюк уехал в 20-м году. В 22-м умер Хлебников. К футуристам примыкалиновые люди, футуристы превращались в футуристов-лефовцев, взаимодействовалис наркомпросом, с пролеткультом, с Чека и с прочими порождениями новоговремени, имевшими столь же красивые названия,- а некий принцип, ихобъединявший, оставался незыблемым, хотя и скрытым. Бурлюк и Крученых 13-го года, Бурлюк и Брик 16-го года, Брик иТретьяков 22-го, Третьяков и Чужак 24-го... В чем сходство этих людей междусобой? Только в одном: в их воинствующей бездарности. С самого начала и до конца литературный союз русских футуристов былединственным в своем роде профессиональным союзом- это был союз графоманов. Ни один посторонний, то есть талантливый, не мог бы долго существоватьв этой группе. Пастернак, привлеченный личностью Маяковского, которого оночень высоко ценил, залетел однажды на огонек, едва не сгорел, но вовремя (алучше бы раньше) спасся. На протяжении примерно пятнадцати лет существования русских(московских) футуристов Маяковский был и оставался лучшим, талантливейшим,то есть попросту единственным. И это, конечно же не случайно. Казалось бы, и прочие литературные группы не слишком изобиловалиталантами. У имажинистов тоже был только Есенин, все же остальное -Мариенгоф... Поэт вообще профессия редкая, и скорее следует удивляться, чтобыло их слишком много. Но нет, имажинисты - совершенно другое дело.-Мариенгоф был, возможно, не талантливей, чем Крученых, но Мариенгофстремился быть талантливым. Он, в отличие от Крученых не возводилбездарность в ранг гениальности, не обманывал, не совершал подмены. Онсочинял плохие стихи, но он не выворачивал вверх дном критерии, так чтоб этистихи считались хорошими. Он, быть может, тоже был графоманом, но о нем таки говорить не хочется, потому что он не был графоманом воинствующим. Он,скажем, был просто слабым поэтом. Он писал в 22-м году: "Только академическое мастерство открывает путь изобретательномумоменту в искусстве. Новаторское искусство всегда академично... Само понятиедвижения заключает в себе ранее пройденные этапы, то есть преодолениекультурного наследия..." Можно подписаться под каждым словом. В том же 22-мгоду Алексей Крученых организует выпуск специальной книжечки, где в четырехстатьях рекламируются его стихи. Одна из статей называется "Слюни черногогения". Другая, подписанная самим Бурлюком,- "Бука русской литературы". "После одеколона и рисовой пудры Бальмонта, после нежных кипарисовогодерева (?) вздохов Ал. Блока - вдруг Оязычи меня щедро, ляпач!.." Вот этот "ляпач" и решил все дело. Он и оязычил и надоумил. Представим себе молодых энергичных людей, не обладающих никакимиособыми талантами и мечтающих о всемирной славе. Этой славы, по их наблюдениям, с минимальной затратой сил и времениможно достичь в искусстве. Осмотревшись, они убеждаются, что искусствонеохватно велико и пугающе разносторонне. С их способностями, каждый из нихэто чувствует, можно выскочить разве что маленьким прыщиком на егобесконечной поверхности. Это, конечно, никуда не годится, надо что-тоделать, где-то искать. И они находят. Идея приплывает к ним из Италии отблагословенного Филиппо Томазо Маринетти. В его футуристическом манифестесодержалось буквально все, что требовалось, и даже кое-что сверх. Ни одинманифест русских футуристов не смог провозгласить ничего такого, чего бы впринципе не было у Маринетти. И самоценность средств выражения, иконструктивность восприятия мира, и преклонение перед техникой, ипреклонение перед силой, и даже оптимизм как основа мироощущения. Ноглавное, что подсказал Маринетти, был единственный способ завладеть миром:надо вывернуть общественный вкус наизнанку, так, чтобы талант оказалсябездарностью, а бездарность - талантом. Эта формула обещала великие блага,и она, никогда не произнесенная в чистом и обнаженном виде, явиласьосновополагающим руководством ко всей деятельности футуристов. Вседальнейшее естественно и неотвратимо. Эпатаж общества, дискредитацияискусства (старого, то есть, иными словами, всего), а также всех духовныхценностей, на которых это искусство строилось. Сначала все они попробовали вживописи, но там задача оказалась сложнее. Там пришлось работать средимастеров. Пикассо разрушал, преодолевая, а не обходя искусство с левогофланга. Стихотворчество же - дело узконациональное и гораздо менее четкоочерченное с точки зрения профессионализма. Итак, поход на литературу... Позитивный багаж был минимален, хватало двух десятков стихотворений накаждого, трех-четырех пунктов программы. Зато для оплевываний и проклятийиспользовалось все свободное место и все вообразимые средства. "Вымойте ваши руки, прикасавшиеся к грязной слизи книг, написанныхэтими бесчисленными Леонидами Андреевыми. Всем этим Куприным, Блокам,Сологубам, Ремизовым, Аверченкам, Черным, Кузминым, Буниным и проч. ипроч.- нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным. С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество". Очень скоро, буквально за год-полтора, к футуристам пришла искомаяслава. Стечение обстоятельств было идеальное. Предвоенные годы,кипение-бурление, вся Россия разделилась на два лагеря, и хотя силаформально на стороне реакции, демократия - в подавляющем большинстве. Все,что заявляло себя как бунт, воспринималось с симпатией и любопытством,всякий скандал разряжал атмосферу и освежал застоявшийся воздух. На всевыступления футуристов публики набивалось сверх всякой меры, и это несмотряна необычайно высокие цены, также возбуждавшие пересуды, то есть тожеспособствовавшие успеху. Никаких скандалов, по сути, и не было, любыеэпатажные заявления встречались весело и доброжелательно. Не толькосимволические плевки Маяковского, но и вполне реальные опивки чая,выплеснутые Крученыхом в первые ряды, не вызывали никакой обиды. Шириласьслава, росли сборы. "Деньги? - сказал Маяковский Лившицу.- Деньги есть, мы едем в мягкомвагоне, и вообще беспечальная жизнь отныне гарантирована всем футуристам". Один только перечень эпатажных нарядов, в которых он появлялся навыступлениях, говорит о том, что деньги имелись: желтая кофта, полосатыйпиджак, красный смокинг, турецкая кофта, пиджак апельсинового цвета - этовсе в течение одного вечера. (Впоследствии, вспоминая это славное время, онбудет рассказывать о том, как бедствовал, жил на бульварах и ел у знакомых.) После одного из таких вечеров, на афише которого было написано "доителиизнуренных жаб", газеты назвали группу футуристов "доителями одураченнойпублики". Это было верно только наполовину. Они-то, конечно, были доителями,но публика не была одураченной: она вообще таковой не бывает, а всегдаполучает то, чего ждет. Игорь Северянин, "эгофутурист", познакомившись поближе с этими "кубо",писал с ужасом и возмущением: Позор стране, поднявшей шумы Вкруг шарлатанов и шутов! И с удивительной прозорливостью добавлял: Они - возможники событий, Где символом всех прав - кастет... Никто всерьез не разделил его опасений. Пресса ругалась, смеялась,издевалась - но и хвалила, выражала надежду. И это понятно. У футуристов всовокупности было все, что надо: и трезвый расчет, и деловая энергия, инаглость, и твердая беспринципность - но и теневой, осеняющий генийХлебников, и реальный, вполне живой Маяковский... Втянули? Примазались? Казалось бы, очевидно. Не будь среди них тогдаМаяковского, кто бы стал о них говорить сейчас, кто бы вспомнил их имена?Все так, и все же совершенно иначе. Понятно, что Маяковский был необходимфутуристам (всем обобщенно - "Гилеям", Лефам, Рефам...) как единственныйсреди них несомненный талант и как единственный профессионал. И у них былонечто, несомненно реальное, в любой момент ощутимое! А поскольку они были неразлей вода (так всегда объявлялось почтеннейшей публике), то как бы и всеони, несуществующие, становились реальностью. Но и они ему были нужны. В их самом первом совместном манифесте, с его знаменитым ПароходомСовременности, по меньшей мере два декларативных пункта принадлежат личноСамому Маяковскому: о "парфюмерном блуде Бальмонта и мужественной душесегодняшнего дня" и еще - "стоять на глыбе слова "мы" среди моря свиста инегодования". Не надо думать, что это случайные выкрики, имеющие чисто скандальныйсмысл. Все тогда продумывалось очень тщательно. "Мужественная" душа Маяковского могла ощущать себя таковой, тольконаходясь в определенном отношении и к чужим (Бальмонт), и к своим ("мы").Враги, чужие, блуд, чириканье - это уже как бы само собой, но трудно неувидеть закономерности и в непременном наличии у главаря-горлопана старшегодруга-наставника. Кто же он? Сначала - женоподобный Бурлюк, "с лицом иповадками гермафродита (Б. Лившиц). Потом - Брики, он и она, тоже в среднемсоставляющие нечто среднее, и даже фамилии - как два варианта одной... Но, конечно, этим значение "мы" не исчерпывалось. Маяковский должен былв каждый момент ощущать себя частью направленной силы, и двое-трое боевыхкрикунов, готовых, как казалось, глотку порвать за друга создавали ощущениетакой принадлежности. Впоследствии принадлежность к вполне реальной игораздо более мощной силе не отменила этого положения. Просто к цепкойзащите родных имен прибавились жестокие драки с "чужими своими" за правосоответствовать и выражать. И была еще причина, быть может, главная, по которой Маяковский ифутуристы нуждались друг в друге и друг к другу тянулись. Это - совпадениесферы действий. Уникальный и бесспорный талант Маяковского располагалсяименно в той самой области, где действовала бездарность всех остальных: вобласти оболочек, средств воздействия, механических разъятий и сочленений,декларативных утверждений и самохарактеристик - то есть в том рациональном,упрощенном мире, где жила его пустующая душа. И как ни отличался он отостальных, как ни велика была между ними дистанция, это все же дистанция, ане пропасть. Его стихи выделяются с первого взгляда, но они немыслимы вдругом сборнике, как он сам немыслим в другом сборище. Он был не просто сам по себе, он был коронованный король графоманов итак же нуждался в их шумной свите, как они - в его несравненном величии. В ранней юности Маяковский был причастен к подполью. В тридцать летКаменский летал на аэроплане. В предоктябрьские дни тридцатидвухлетнийХлебников посылал Александру Федоровичу Керенскому, которого он еще совсемнедавно ввел в число Председателей Земного Шара, издевательские письма ителеграммы, называя его Александрой Федоровной. (Это гениальное изобретениевпоследствии позаимствовал у него Маяковский для своей Октябрьской поэмы.) Этим списком, пожалуй, исчерпывается летопись смелых поступковбудетлян-футуристов. Никто из них ни разу не вступился за слабого, никтоникогда не воспротивился силе, если иметь в виду не номинальную силу, ареальную, главенствующую во времени. Начало первой мировой войны - этовзлет патриотического самосознания и возможность заработать на лубках иоткрытках. Ах, как немцам под Намюром досталось по шевелюрам. Немец рыжий ишершавый разлетался под Варшавой. Такие и прочие стишки Маяковского предшествовали наскипидаренномуЮденичу. Но затем господствующее настроение в обществе сменяется на антивоенное.Горький спасает его от фронта, устраивает чертежником в автошколу. Егосестра, с восторгом, выходящим за всякие рамки, напишет, что Володя "за однуночь выучился чертить автомобили". Сам Маяковский скажет об этом скромнее:"притворился чертежником". Он исправно исполняет все поручения, и 31 января17-го года начальник школы генерал Секретен награждает его медалью "Заусердие". А уже через месяц после этого события Маяковский арестовываетгенерала, отвозит его в Думу и сдает в карцер. Разумеется, он действует неодин, а в составе большой веселой компании, но он, по свидетельствуочевидца, "один из самых активных". За что? Такой вопрос не ставился."Решили, раз министров свезли в Думу, значит, надо доставить туда и этогогосподина". Это был первый поступок Маяковского после Февральской революции,и он в те дни с большим увлечением рассказывал о нем Горькому... Наконец, наступает для всех неожиданный и все-таки долгожданныйОктябрь. Магическое слово "переворот" - то самое, о чем мечтали футуристы.Отныне сила не бурлит в обществе, а твердо и сурово стоит у власти.Футуристская ориентация в этих условиях легко предсказуема. К двадцать третьему году все футуристы, разбросанные до тех пор поразличным изданиям, группируются вокруг Брик-Маяковского "Лефа". И еслидооктябрьские программные воззвания писались сообща или кем придется, топрограмма Лефа целиком сочинена Маяковским. Это значит, что разговоры о егоотдельности и непричастности не имеют под собой никаких оснований. Отличается ли эта программа от всех предыдущих? Только приспособленностью к моменту. Стилистика полностью та же и тотже смысл: скандал, нахрап, хвастовство и угрозы. Главное отличие касается нестиля, а того, с чем ежеминутно соотносится текст, того стержня, вокругкоторого он обвивается. Этот стержень - твердая жесткая власть. "Мы будем бить в оба бока: тех, кто со злым умыслом идейной реставрации приписывает к старью действенную роль в сегодня (жирный шрифт- авторский),тех, кто проповедует внеклассовое всечеловеческое искусство, тех, кто подменяет диалектику художественного труда метафизикой пророчества и жречества". Такое рычание - вниз и в стороны. А вверх - преданнейшие улыбки иумиленный самоуничижительный лепет: "Сейчас мы ждем лишь признания верности нашей эстетической работы,чтобы с радостью растворить маленькое "мы" искусства в огромном "мы"коммунизма". Так незыблемая глыба слова "мы" при первой серьезной проверке оказаласьмаленькой и легко растворимой. И опять, как и в прежние времена, корень зла и главное препятствие вжизни - "старики", "академики", читай - профессионалы. Но теперь есть ккому апеллировать, есть кого просить о поддержке. "Не рискуя пользовать их в ответственной работе, Советская властьпредоставила им - вернее, их европейским именам - культурные ипросветительские задворки. С этих задворок началась травля левого искусства. Власть, занятаяфронтами и разрухой, мало вникала в эстетические распри, стараясь только,чтобы тыл не очень шумел, и урезонивала нас из уважения к "именитейшим". Любопытная какая вещь. С задворок травили левое искусство, а властипришлось урезонивать левых, то есть тех, кого травили. Отчего бы это? Иснова: "Классики медью памятников, традицией школ - давили все новое". Опятьдавят - теперь уже классики. И опять надо власти кого-то урезонивать. Икажется, опять не классиков... "Но мы всеми силами будем бороться... Теперь мы будем бороться... Мы будем бить... Мы будем бороться..." Давайте остановимся на минуту, давайте подумаем вот о чем. Ну хорошо,они, эти люди, называвшие себя футуристами, лефовцами, хотели писать как-тоиначе, не так, как классики, не так, как традиционалисты, не так вообще, каквсе вокруг. Не будем выяснять, что значит писать "так". Они хотели иначе, подиагонали, одними предлогами, мало ли как. В конце концов это личное делокаждого. Можно ведь и не читать, если не нравится. Но зачем, но за чтобороться? Откуда эта жажда немедленного избиения всех, как сказали бытеперь, инакомыслящих, откуда и зачем этот погромный пафос, визгливаяистерия нетерпимости? Конкуренция? "Товарищи по Лефу! Мы знаем: мы, левые мастера, мы - лучшие работникиискусства современности". Казалось бы, при таком самомнении разве может быть страшна конкуренция?Пусть прозябает на задворках новой культуры устаревшее "классическое"искусство, пусть медленно умирает в тоске и немощи, зачем же бить егоприверженцев "в оба бока"? "Мастера и ученики Лефа! Решается вопрос о нашем существовании.Величайшая идея умрет, если мы не оформим ее искусно". Да что за паника, что за суета? И как это может умереть идея, тем болееесли она величайшая? И кстати, о чем вообще речь, какая такая идея? Ну да, конечно, идея футуризма. Однако же в чем она? Напрасно мы будемискать ее формулу в их декларациях. Ни тонкий, ни жирный шрифт не дадут нампрямого ответа. Убить старое, утвердить новое. Старое - все, кроме футуризма. Убить -понятно. Но что утверждать? Заумь еще живет в последних, как их называлХодасевич, романтиках, но уже едва теплится и почти не декларируется, а лишьупоминается невнятно и нежирным шрифтом. А дальше - сплошные противоречия.Скромные фразы о вторичности искусства, о его служебном Сложении в жизниникак не сочетаются с громовыми криками о великом значении футуризма.Производство искусства, конструктивизм, технизация - вот, казалось бы,общий принцип (кстати, противоположный и враждебный зауми), но и онпонимается всеми по-разному. Кушнер говорит, что вдохновение умерло, Чужакговорит, что не умирало, Брик говорит, что вдохновение - фикция и еговообще никогда не существовало. (Читая Брика, в это легко поверить.) Однипредлагают учиться у рабочих и повторять их производственные приемы, другиепредлагают учить рабочих понимать футуристические стихи. (В 22-м голодномгоду это было абсолютно необходимо рабочим.) Одни советуют, убив искусство,обшарить на прощанье его карманы, чтобы использовать какую-то часть из"производственно-художественного арсенала, наработанного академиками".Другие призывают не прикасаться к трупу и пробавляться исключительнособственными средствами. Убить, впрочем,- призывают все. Убить, свергнуть ивоцариться самим - вот и вся позитивная программа Лефов. И если старое,живое искусство властвовало лишь непрямым способом, отсутствуя в мире,занимаясь собой, то искусство графоманское, антиискусство, не моглозахватить ключевые позиции без особых административных мер и безподтверждающих документов. Вывернуть общественный вкус наизнанку! Легко сказать, но как этосделать практически? Пока существует вокруг и рядом устаревшее, то естьнормальное искусство, о вывернутости не может быть и речи. Пока естьискусство, есть и возможность сравнения, с использованием прежних, пустьполумертвых, критериев. Пока мир еще не полностью сошел с ума, "величайшая вмире идея" будет в опасности. Единственный выход - диктатура, насилие,использование твердой власти и ей служение. Признание футуризма государственной эстетикой стало вожделеннымконечным пунктом славного пути бунтарей-скандалистов. Этой цели они так и несмогли добиться. Им была отведена другая роль, менее почетная, но не менееважная. Система подавления, какой бы она ни была крайней в своих аппетитах,всегда нуждается в еще большей крайности, в сравнении с которой она выглядитлиберальной. Это принцип двух следователей, "плохого" и "хорошего", этопринцип "Головокружения от успехов". Футуристы были той козой и тем петухом,которых можно было выпускать время от времени из тесной камеры, кудапоместили искусство. Эта игра продолжалась не очень долго, но они свою рольсыграли отлично. И, конечно же, там, наверху, куда они смотрели с такимподобострастием, им не отвечали должным уважением. Кроме прочего, там ещесохранились люди, читавшие в прошлом кое-какие книги. И каким бы ни был ихлитературный вкус, он был вкусом и принадлежал культуре *. Объективно они,быть может, и делали общее исторически необходимое дело разрушения,уничтожения и подмены, но субъективно, на слух, не могли мириться систошными воплями футуристов, со всем этим скрежетом, лязгом и звоном,который издавала лефовская банда. Так что "урезонивание", на котороежаловались лефовцы, то есть разжатие их железных челюстей на горлеполузадохнувшейся литературы, могло быть и искренним со стороны начальства.Здесь, как это часто бывает, совпали физиологическая брезгливость - итрезвый дальний расчет. Нет, футуризм не годился для роли государственного искусства. Он былслишком шумен и непрезентабелен. Он, конечно, заложил основы будущего, и,пожалуй, в литературе соцреализма не найдется ни одного существенногокачества, которое бы не содержалось на страницах Лефа и с этих страниц непровозглашалось. Но делалось это уж слишком прямолинейно. Здесь всякаяверная государственная мысль доводилась до парадокса, до карикатуры, дополного и явного идиотизма... В качестве последней, исчерпывающей иллюстрации я хочу в заключениеэтой главы привести отрывок из одной статьи. Я знаю, читателю будет трудноповерить, что она действительно существует, и поэтому я отсылаю его вбиблиотеку, куда он, естественно, не пойдет, но от сомнений, надеюсь,избавится. М. Левидов. О футуриме необходимая статья. Леф No 2, апрель-май 1923. Чем замечательна статья Левидова? Тем, что Левидов, в отличие от друзейего лефовцев, нормальным человеческим языком излагает всю нечеловеческуюсуть их движения. Соответствовало ли это планам футуристов, не знаю. Бытьможет, он оказывает им медвежью услугу, быть может, он проговаривается. Чтож, для нас это тем более ценно. Я рискую ослабить впечатление от чтения этих отрывков, но не могуудержаться, чтоб не сказать: я был потрясен. Причина и следствие, анализ исинтез неожиданно поменялись местами. Все наше сегодняшнее разоблачительствооказалось избыточным и наивным. Мы снимаем, снимаем парадные одежки и лживыемаски, мы затрачиваем уйму энергии, добираясь, как нам кажется, до скрытойистины. Мы говорим: искусство всегда оппозиционно, поэтому все диктатуры егоподавляют. И думаем, что это хоть и верно сказано, но все же слегкагипербола. Мы говорим, что вокруг - дешевый оптимизм, машинное массовоепроизводство, что в нем и для него нет ничего святого - и думаем, что дошлине только до истины, но и до некоторого парадокса, до гротеска,подсвечивающего эту истину. Мы пишем фантастические романы о выхолощенномобществе будущего, где искусство производится на специальных фабриках, авдохновение выдается отмеренными дозами - и полагаем, что это и впрямьфантастика, и гордимся своим воображением, способным вероятное доводить доневозможного. Так вот, оказывается, что одежки и маски были действительнонадеты впоследствии, а продукты нашего разоблачительства, все эти гротески ипарадоксы, никакими не были парадоксами, а реальной и жесткой программойдействий. Итак, "О футуризме необходимая статья". Мне хотелось прокомментироватькаждую фразу. Я сдержался и ограничился молчаливым курсивом. "...Осуществляя идею революции как обнажения приема, футуризм не толькообнажил публичный прием, но превратил его в проститутку, сделав приемдоступным всем и каждому. (...) Итальянский футуризм ставит ставку на сильного. Прекрасно! Сейчасэтим сильным кажется фашизм. Завтра этим сильным скажется революция. Всякое движение в мире, ставящее сейчас ставку на сильного,- ставит ееобъективно на революцию, каковы бы ни были субъективные его устремления(...) Теперь время закладывать фундамент фабрики оптимизма. Руками футуристов. Тех, кто возглашает: - Алло, жизнь! - Здравствуй, жизнь! Ты трудна, но проста. В тебе нет святости, ты ненуждаешься в благословении,- ты жизнь, к стенке ставящая священников всегосвященного. Священен лишь оптимизм (...) И отсюда вывод, совершенно непреложный, сначала пугающий, но такойпростой: - Всякое искусство в революционной стране - не считая футуризма -имеет тенденцию стать или уже стало, или на путях к становлению - контрреволюционным. Не футуристическое искусство в период революции - аэтот период не баррикадами и гражданской войной измеряется - является тихойзаводью пессимизма. Борясь с искусством - до конца, до уничтожения его как самостоятельнойдисциплины, футуристы утверждают оптимизм. (...) Фабрика оптимизма строится сейчас в России. Расчетливого, умного,рабочего оптимизма. Одно крыло фабрики - на свой страх и ответственностьсооружают футуристы. Это то крыло, где будет производиться для массовогопотребления оптимистическое искусство. Машинным способом производиться,лучшими техническими приемами *. Вдохновение будет выдаваться ежедневнымпайком, строго отмеренными порциями,- работникам этого крыла (...) Алло, жизнь! Ты - материал нынче, тебя организуют, делают. Так еслиделаем и организуем жизнь, - неужели не сделаем, не сорганизуем искусство?Неужели чижики помешают? Маяковский весело смеется". * "Сказать, что футуризм освободил творчество от тысячелетних путбуржуазности, как пишет т. Чужак, значит слишком дешево Расценитьтысячелетия". Так в то время высказывался Л. Троцкий. *"Скорее! Дым развейте над Зимним - фабрики макаронной!" Фабрикамакаронного оптимизма была успешно построена, и питалась она живыми людьми.В их числе в конце концов оказался и Левидов. В феврале сорок третьего годаего видели в саратовской камере смертников вместе с академиком Вавиловым.

Глава пятая. СХЕМА СМЕХА

Дата добавления: 2015-06-28