Послесловие 2 страница

4.

Слышала я и «такое мнение»: Достоевский якобы невероятно мрачен, у него сплошные убийства и самоубийства, так что его «страшно читать» и т.п.

Опровергать подобные домыслы даже как-то неудобно. И вообще – прежде чем об убийствах у Достоевского рассуждать, вы лучше современные триллеры почитайте. Как пел когда-то Высоцкий: «Куда там Достоевскому с «Записками» известными!». Никакого «смакования» злодейств, как у нынешних авторов, у Достоевского никогда не было.

Я знаю одно: после его книг – про что бы они ни были! – на душе всё равно светло. И даже могу примерно предположить – откуда этот свет берётся - с помощью вышеупомянутого Б.Акунина. Именно благодаря его опусу a la Dostojevsky (под названием «Ф.М.») можно сделать очень важный вывод.

В этой повести господин Чхартишвили затеял сразу два опыта: первый - написать «за Достоевского» некую «первую редакцию» романа «Преступление и наказание»; второй - изобразить его героев в современном мире.

От первого его «эксперимента» впечатление, конечно, болезненное. Становится как-то ужасно неловко и совестно за автора: до такой степени убогая «картинка» у него получается. Даже не знаешь, с чем сравнить. Ну, как будто трехлетний малыш копирует в зале Третьяковки «Явление Христа народу» - естественно, по знакомой ему методе: «палка, палка, огуречик – получился человечек…».

Забавно, что потом, по зрелом размышлении, понимаешь, что эта так называемая «рукопись», в сущности, не так уж плоха – но только в качестве «акунинского сочинения». Более того, по художественному уровню она не ниже «Алмазной колесницы», искренне мною любимой.

В конце концов, почему бы и нет? Почему бы и не жить потомку фон Дорна в Петербурге 19 века и не расследовать убийство старой женщины так, как подобными делами занимается в Москве его дальний родственник Эраст Петрович? Но вот стоило автору назвать этого своего героя Порфирием Петровичем – то есть дать основание сравнивать это «сочинение» со страницами Достоевского – как сие литературное упражнение вдруг «съежилось» на глазах. Право, даже досадуешь: ну надо же было небесталанному писателю выбрать для измерения своего дарования такую масштабную линейку…

Возьмем для примера обрисовку главных действующих лиц. Правда, самого Раскольникова в «рукописи» как будто бы и вовсе нет: так, какая-то картонная фигурка… А вот Свидригайлова автор «первого варианта» всё же пытается изобразить, в частности заставляя его «раскрываться» в монологе, – и эффект выходит просто ошеломляющий (хотя, видимо, и не тот, к какому стремился сочинитель)!

Читатель очень быстро удостоверяется, что акунинский Свидригайлов – готовый экспонат для кунсткамеры: мерзость, убожество и выродок. У него и своего-то ничего нет, и даже свои несчастные полторы мыслишки про «баланс» он заимствует у ничтожного ирландца из романа некоего Б.Акунина «Сокол и ласточка» (или тот у него? неважно…). К такому типу никаких эмоций-то не испытываешь – разве что презрительную гадливость, как к мерзкому насекомому.

А вот к Свидригайлову Достоевского … Извините, к нему можно питать разные чувства - всё, что угодно, но только не презрение! Это фигура мощная, мрачная, по-своему обаятельная, жутковатая, но только не мелкая, нет! И идея его отнюдь к плоским арифметическим банальностям не сводится, и поступки у него иного масштаба и характера… Да что говорить! «Возьмите вы пять страниц из Достоевского», как советовал Коровьев, и убедитесь во всем сами. Тут и слов не нужно никаких тратить.

Но вот за что Акунину «отдельное спасибо» - так это за убедительность, с какою он продемонстрировал разницу между Достоевским и собой: между Мастером и рядовым писателем.

«Преступление и наказание»-то без Достоевского, оказывается, действительно может быть банальной дребеденью. А то, что мы Достоевским называем, выходит, заключено отнюдь не в сюжете, эпизодах, диалогах, деталях и пр., и пр. – а в авторском взгляде на людей и события! У Достоевского этот взгляд – сочувственный, именно светлый. У Акунина – брезгливо-отстраненный. Вот и вся разница.

Свет – это отношение Достоевского к миру и человеку: его интерес, симпатия и сочувствие. Напомню, что он уже названием первой своей повести («Бедные люди»!) заявил именно об этом – в сущности, сказал о бесконечной своей жалости ко всем людям на свете.

Свет – от его благоговейного отношения к великой Тайне человека: ведь он ещё на самой заре своей литературной деятельности произнёс:

«Человек есть Тайна. И ежели будешь разгадывать её всю жизнь, не говори, что потерял время… Я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком») [30].

И еще – от неповторимого юмора, с которым он относился ко всему на свете, даже к самому страшному и самому прекрасному (он даже пафосность своего самого заветного замысла – создать книгу об абсолютно прекрасном человеке, о новом Христе – сумел смягчить самоиронией: ибо названа была эта заветная книга - «Идиот»…).

Понятно, что и Достоевскому эта любовь к людям не досталась даром, он её «выжил» и выстрадал. Вспомним, что в его жизни была каторга – четыре года, проведенные среди человеческого отребья. А он по выходе из острога пишет «Записки из Мертвого дома», и почти всех каторжан изображает с сочувствием и симпатией, так что после чтения остаются удивительно добрые чувства и мысли – про человека вообще, про человеческую природу, которую не может исказить даже такой гнет таких нечеловеческих условий…

Да и у Акунина среди его картонных фигурок (одинаково непривлекательных) вдруг на одну секунду поднимается нормальный живой человек: Раскольников, настоящий и осязаемый, сложный и трогательный. Сначала меня даже оторопь взяла: почему? как? откуда? Потом «дошло»: автор, оказывается, вставил описание героя из подлинного текста «Преступления и наказания», не подозревая, что убивает тем самым окончательно своё «домашнее сочинение на заданную тему».

Помните:

«…он был замечательно хорош собой, с прекрасными тёмными глазами, тёмно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен …» и т.д. [31].

Так вот тот Раскольников, которого Акунин пытается нам изобразить, таким быть просто не может. Вернее, автор так на него смотреть не может. Так смотрит только Достоевский – видя Красоту сквозь все наносные слои внешнего безобразия…

И где-то я об этом уже читала… Да вот он - отрывок из книги-эссе Ю.Олеши (автора «Трех толстяков):

«Однажды мне попала в руки книга Шеллера-Михайлова, какой-то роман из собрания сочинений этого писателя, изданных «Нивой». Я стал читать этот роман – некую историю о денежно-наследственной неудаче в среде не то чиновничьей, не то профессорской… Бойко написано… Свадьбы, векселя, интриги… И вдруг, перейдя к одной из очередных страниц, я почувствовал, как строчки тают перед моими глазами, как исчезает комната – и я вижу только то, что изображает автор. Я почти сам сижу на скамейке, под дождем и падающими листьями, как сидит тот, о ком говорит автор, и сам вижу, как идет ко мне грустная-грустная женщина, как видит её тот, сидящий у автора на скамейке…

Книжка Шеллера-Михайлова была по ошибке сброшюрована с несколькими страницами того же, «нивского» издания сочинений Достоевского. Страницы были из «Идиота».

Я не знал, что читаю другого автора. Но я почти закричал:
- Что это? Боже мой, кто это пишет? Шеллер-Михайлов? Нет! Кто же?

И тут взгляд мой упал на вздрогнувшее в строчке имя Настасьи Филипповны…

Колоссальна разница между рядовым и великим писателем!» [32].

А вот вторую свою задачу Акунин поставил себе хорошо – но только поставил, а не выполнил. Действительно, как-то в этом роде и мерещится современное постижение Достоевского: чтобы его герои стали нашими современниками, чтобы «классические события» соотносились с тем, что происходит у нас сегодня… Но – и этот замысел явно господину Чхартишвили не удался: понятно, что раз он толком Достоевского не понял, то и перенести к нам его образы не сумел. Его современные Мармеладовы-Лужины так же гадки, как и Свидригайлов «в рукописи».

5.

- Вы – писатель? – с интересом спросил поэт.

Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал:

- Я – мастер.

М.А.Булгаков «Мастер и Маргарита»

Слово «мастер» в литературный обиход введено И.В.Сталиным. Он однажды позвонил Борису Пастернаку по поводу ареста Мандельштама. Дело происходило в 1934 году, когда «деятели искусства» наперегонки писали друг на друга доносы, и самому Сталину несколько раз приходилось вмешиваться, чтобы уберечь от арестов то Шолохова, то Булгакова, то самого Пастернака… Мандельштама Сталин вернул из сибирской ссылки, куда его уже успели «определить» любящие коллеги.

Так вот, Пастернака он спросил, почему тот не хлопотал за своего друга. Пастернак начал объяснять, что Мандельштам ему не друг и что он не согласен с его политическими взглядами. Сталин прервал его вопросом: «Но ведь он же мастер, мастер?» Пастернак ответил: «Да дело не в этом». «А в чем же?» - спросил Сталин. В ответ Пастернак понёс что-то невразумительное, и Сталин просто повесил трубку.

Обо всем этом много раз рассказано; я эту историю передаю по «Воспоминаниям» Н.Я.Мандельштам [33] – дамы резкой, но честной (в отличие, например, от В.Б.Ливанова, который в угоду своему «идеологическому направлению»перевирает весь разговор). [34]. Но беседа эта зафиксирована во многих мемуарах и книгах, и именно в том виде, как у Мандельштам. Её все запомнили и потом пересказывали неоднократно (не мудрено: Пастернак сам «ездил рассказывать о ней по всему городу», как Федор Павлович Карамазов о полученных пощечинах). И, между прочим, рассказ этот так поразил Булгакова, что дал ему импульс для осмысления термина «мастер» в его «закатном» романе» - и именно в сталинском понимании. Объясню, что имеется в виду.

«Мастер» (в другом месте Сталин скажет «небожитель» - про самого Пастернака) – тот, кто связывает человечество с Богом (священники тут ни при чем, это «другое ведомство»). Мастер – это тот, кто умеет очищать наши души от скверны, кто напоминает нам, что мы – люди, а не скоты. И без таких Мастеров, вероятно, человечество давно бы погибло.

Ведь не может же быть, чтобы наш Отец, со скорбью смотрящий на человечество и не могущий, не имеющий права нам помочь напрямую (в этом, как мне кажется, и заключается трагедия «первородного греха»: мы сами отказались от поддержки Господа, выбрав когда-то свободу от Него), оставил нас вовсе без помощи! Поэтому и рождаются все-таки среди самонадеянного и «свободолюбивого» человечества люди, через которых, как через некий инструмент, Отец наш может говорить со своими непутевыми детьми и помогать им оставаться Людьми (именно об этом – пушкинский «Пророк»).

И если всё человечество в целом занято устройством и усовершенствованием своей земной жизни (в разных смыслах), то эти – совершенствуют нашу душу для жизни вечной. Иосиф Виссарионович прекрасно понимал, что к таким людям нельзя подходить с обычной меркой – гражданской или идеологической, что они призваны для другого. По этим живым «каналам» человечество может обращаться к своему Отцу, по ним Он дарует нам духовную поддержку.

Такие люди редки, и миссия их несравнима ни с какой другой. Достоевский – из них, из Мастеров. И то, что он именно писатель, - дело случая, просто его подручным средством для выполнения Миссии было слово. Он мог бы быть композитором, как Моцарт, или скульптором, как Микеланджело, или поэтом, как Пушкин, но он любыми доступными ему средствами выполнял бы в жизни именно эту задачу – соединять человечество с его нравственным началом, с его духовным Отцом.

И пока такие Мастера рождаются в человечестве, никакой Голливуд нам не страшен.

…И я всё-таки знаю, что отвечать моему жизнерадостному другу, «зачем он должен читать Достоевского».

Затем же, зачем это делал когда-то Альберт Эйнштейн: чтобы открыть свою теорию относительности.

Чтобы стать самим собой - тем, кем ты должен стать.

Глава 2. «Комический талант»

Труднее всего «расшатать» миф под кодовым названием «Достоевский - жестокийталант», имеющий своими истоками такие «глыбы», как А.М.Горький [35] и Н.Г.Михайловский (знаменитый критик Х1Х века) [36]. Именно их статьями была «вброшена» в умы идея о том, что Достоевский, как изощрённый садист, изображает в своих книгах сплошные человеческие страдания – и именно с целью поиздеваться над читателями, заставить их мучиться. Надо сказать, что и в ХХ веке эта мысль, «не лишённая остроумия», старательно разжёвывалась и варьировалась до бесконечности.

Меня всегда забавляли советские экранизации Достоевского - именно этой старательностью в создании мрачного колорита во всем: в одеждах и гриме актёров, в сценографии, в музыке… И даже относительно недавние многосерийные постановки «Идиота» и «Братьев Карамазовых», а также фильм-биография Достоевского, как я и ожидала, оказались исполненными в той же «милой» похоронной тональности. Занятно, что автором музыки к сериалу «Идиот» стал модный когда-то эстрадный певец-весельчак - а тут он счёл необходимым состроить «приличествующую случаю» горестную физиономию…

А чего стоят эти унылые рассуждения о «безнадёжном жёлтом цвете» в «Преступлении и наказании», которыми донимают нас учебники литературы! Да и сам Достоевский во многих биографиях и «книгах-эссе» про его жизнь и творчество рисуется непременно жёлчным и мрачным субъектом.

А действительно ли он был так уж мрачен?...

1.

Преобладающий характер его таланта – юмор

В.Г.Белинский

Знаете, вода в глубоком колодце тоже сверху кажется чёрной. А зачерпните её – и она окажется прозрачной, как хрусталь, и никакой темноты в вашей ладони не останется. То же и с Достоевским. Попробуйте – проверьте сами… На ваши собственные впечатления я и рассчитываю.

А ещё прибавьте к ним простую логику и здравый смысл: ну может ли человек, пишущий о вещах такой глубины и масштаба, быть «жестоким и мрачным»? Может ли врач, лечащий сумасшедший мир, быть больным? Да у него тогда и сил не хватит для выполнения своей миссии. Ведь только абсолютно нравственно здоровый и сильный человек может безбоязненно опускаться в пучины чужого сумасшествия, не опасаясь заразиться. Чтобы лечить или хотя бы диагностировать болезни – в том числе духовные – в первую очередь нужно самому быть от них свободным.

Бесстрашным он был – да. Но не жестоким и не мрачным, иначе бы просто не сладил с такой непосильной задачей.

А знаете ли вы ещё, что в двух статьях, посвященных ранним повестям Достоевского, Виссарион Григорьевич Белинский шесть раз повторил, что Достоевский – юморист по преимуществу и что в этом и состоит особенность его таланта?

Белинский говорит о юморе Достоевского «как могущественном элементе творчества, посредством которого поэт служит всему высокому и прекрасному, даже не упоминая о них, но только верно воспроизводя явления жизни, по их сущности противоположные высокому и прекрасному» [37]. «… глубоко человечественный и патетический элемент, в слиянии с юмористическим, составляет особенную черту в характере его таланта» [38]. «Смешить и глубоко потрясать душу читателя в одно и то же время, заставить его улыбаться сквозь слезы, - какое уменье, какой талант!» [39]. «…это показывает избыток юмора в его таланте» [40] (выделено мною. – Д.К.). И так далее.

Клянусь: я, как читатель, всей душой разделяю мнение великого нашего критика. И очень надеюсь, что другие читатели с ним тоже согласятся. Для этого достаточно развернуть любой роман Достоевского:

«Бесы»:

«- А ты не выскакивай! – брякнул майор. – Ты барышня, тебе должно скромно держать себя, а ты ровно на иголку села.

- Извольте молчать и не смейте обращаться ко мне фамильярно с вашими пакостными сравнениями. Я вас в первый раз вижу и знать вашего родства не хочу.

- Да ведь я ж тебе дядя; я тебя на руках еще грудного ребёнка таскал!
- Какое мне дело, что бы вы там ни таскали. Я вас тогда не просила таскать…» [41].

«Идиот»:

«- Экая прелесть какая! – воскликнула генеральша в истинном упоении, только что кончилось чтение. – Чьи стихи?

- Пушкина, maman, не стыдите нас, это совестно! – воскликнула Аделаида.

- Да с вами и не такой дурой сделаешься, - горько отозвалась Лизавета Прокофьевна. [42].

«Братья Карамазовы»:

«- А ты чего, женский пол, опоздала? – спросил грозно Красоткин.

- Женский пол, ишь пупырь!

- Пупырь?

- И пупырь. Что тебе, что я опоздала, значит так надо, коли опоздала, - бормотала Агафья, принимаясь возиться около печки, но совсем не недовольным и не сердитым голосом, а, напротив, очень довольным, как будто радуясь случаю позубоскалить с весёлым барчонком.

- Слушай, легкомысленная старуха, - начал, вставая с дивана, Красоткин, - можешь ты мне поклясться всем, что есть святого в этом мире…, что будешь наблюдать за пузырями в моё отсутствие неустанно?... Иначе не уйду.

- И не уходи. Мне како дело, на дворе мороз. Сиди дома.

- Пузыри, - обратился Коля к деткам, - эта женщина останется с вами до моего прихода… А ты, бабуся, - вполголоса и важно проговорил он, проходя мимо Агафьи, - надеюсь, не станешь им врать обычные ваши бабьи глупости…

- И ну тебя к богу, - огрызнулась уже с сердцем Агафья. – …Выпороть самого-то, вот что, за такие слова» [43].

И так далее, и так далее… Повернется ли язык назвать этого автора «мрачным и жестоким»?

Он много и часто писал о серьёзных и грустных вещах – да, безусловно. О том, о чём предпочитают не говорить и не думать, а уж если и вспоминают – от этого обязательно портится настроение (может быть, поэтому мы приписываем Достоевскому собственные эмоции?). А как иначе «выпарить смрад» из души, если не замечать в ней ничего дурного и тёмного? Если всё время делать вид, что всё o^,key?

Но он сам-то при этом никогда «мрачным» не был! Всю жизнь обдумывая сложнейшие философские вопросы бытия, он оставался при этом веселым и бодрым человеком, без всякой склонности к меланхолии! Напротив, был чрезвычайным оптимистом, склонным подмечать во всем плохом именно смешное.

Только благодаря этой особенности своего таланта он сумел достоверно показать и Николая Ставрогина, и Родиона Раскольникова, и Ипполита Терентьева, и Лизу Хохлакову, и Кириллова, и Версилова, и Смердякова... Да, бесспорно, есть среди его героев и люди закрытые, мрачные, нравственно нездоровые. Но не видеть разницы между персонажами и автором, не замечать юмористический и трезвый взгляд писателя на своих героев – может только очень глупый или очень непорядочный человек. К сожалению, среди пишущих о Достоевском такие тоже бывали.

Многие мемуаристы, описывавшие последние годы его жизни, с негодованием отмечали его нервность, раздражительность, неприветливость с ними и т.п. Но, во-первых, это, как правило, были люди, едва с ним знакомые (те, кто видел его на светских вечеринках и, как сейчас принято говорить, «презентациях»). Те же, кто его действительно знал и видел ежедневно, горячо опровергают это мнение. Мы уже говорили о том, как Анна Григорьевна постоянно подчеркивала его весёлость в домашнем обиходе. [44] М.А.Иванова (племянница): «Хотя ему было сорок пять лет, он чрезвычайно просто держался с молодой компанией, был первым затейником всяких развлечений и проказ. [45]. А вот мнение А.П.Милюкова (близкого друга): «… заметная в нем иногда несообщительность и резкость вовсе не были следствием гордости или слишком высокого мнения его о себе». [46].

Милюков говорит далее об истинной причине этой «несообщительности», которая, я думаю, должна быть понятна любому нормальному человеку: в те времена, о которых вспоминает большинство мемуаристов (последние десять лет жизни Достоевского), он постоянно работал. За эти годы он создал столько, сколько иной национальной литературе хватило бы на целый век: романы «Подросток», «Бесы», «Братья Карамазовы», повести «Вечный муж», «Кроткая», ежемесячные огромные статьи в журналах «Гражданин» и «Дневник писателя»…

Да чтобы создать одного Ивана Карамазова с его «Поэмой о Великом инквизиторе», нужно было трудиться всякую минуту в сутках! Труд философа, мыслителя, писателя - это ведь не посменная работа «с восьми до шести», это непрерывный, не прекращающийся ни на секунду процесс, невероятно напряженная работа мысли и фантазии, «разрешение вечных, мировых вопросов» – днем и ночью. А тут изволь выслушивать светские разговоры и принимать праздных посетителей – графоманов и скучающих барынь...

Представьте себя кардиохирурга во время сложнейшей операции, с которым вам взбрело в голову пообщаться в режиме «он-лайн»... Уверена, что если вы и дождётесь от него ответа, то он вам непременно покажется психом и неврастеником.

От природы же Достоевского отличал как раз нрав веселый и спокойный, и психика его была совершенно здоровая. Вот свидетельство А.И.Савельева (офицера Главного инженерного училища, в котором учился Достоевский): «Невозмутимый и спокойный по природе, Федор Михайлович казался равнодушным к удовольствиям и развлечениям его товарищей» [47].

Анна Григорьевна как-то отметила: «.. в Вельчанинове (обаятельном герое повести «Вечный муж» - Д.К.) имеются некоторые черточки самого Федора Михайловича, например в описании различного рода игр, затеянных им при приезде на дачу. Таким веселым в молодом обществе и находчивым вспоминает о нем один из участников подобных летних вечеров и представлений Н.Н.Фон-Фохт» [48].

Вообще, как мне кажется, бесценный источник правды о настоящем Достоевском - это стенографический дневник Анны Григорьевны 1867 года (первого года её замужней жизни). Не её «Воспоминания», которые писались много лет спустя и в которых она, как любящая жена, старалась приукрасить действительность и придать облику мужа непогрешимую благостность, а именно этот дневник 19-летней девушки, записывающей всё подряд. Достоевский в её записях – это Достоевский, каким он был на самом деле, без всякой лакировки. И, разумеется, этот его образ гораздо ярче и рельефнее, чем у легиона случайных «мемуаристов». Мало того – он невероятно по-человечески привлекателен.

Во-первых, дневник отражает такую страстную влюбленность новобрачной супруги, которую подделать просто невозможно (тем более в стенографическом ежедневнике, который писался явно только для себя самой). Короля, как известно, «играет свита», вот и физически и нравственно привлекательный образ Достоевского видишь отраженным в обожающем взгляде юной жены. Благодарение Богу, создатели недавнего биографического сериала о нём тетради Анны Григорьевны, судя по всему, прочитали и против этой истины не погрешили.

Во-вторых, её записи очень реалистично создают истинный, ничем не приукрашенный образ горячего, азартного, несдержанного и в то же время трогательно заботливого и любящего молодого (действительно молодого всеми своими чертами!) мужа.

В-третьих, совершенно очаровывает в этом дневнике впечатление юной беспечности и счастья - типичных милых взаимоотношений молодожёнов. «Мы вчера так много хохотали, что я не могла заснуть». «Иногда мы ругаемся, особенно я называю его дураком, но сейчас расхохочусь, так что и он, понимая, что я не желаю его обидеть, тоже рассмеётся и в ответ тоже как-нибудь обругает». «Весь день он был удивительно как весел, всё хохотал и меня смешил …». «Хохотали мы как безумные» и т.п. [49] - такие ремарки встречаются почти на каждой странице её ежедневных записей.

Любимая забава молодых супругов – сочинение «дурацких стишков», когда строчки четверостиший пишутся по очереди. Так создаётся некая «поэма» о почтенной даме Абракадабре, выдающей замуж своих дочерей. Приведу в качестве образчика диалог этой мамаши и некоего «жениха»:

«Он:

Поклон тебе, Абракадабра,

Пришел я сватать Ключ любви.

В сей омут лезу слишком храбро,

Огонь кипит в моей крови.

Она:

Авось приданого не спросит,

Когда огонь кипит в крови,

А то задаром черти носят

Под видом пламенной любви

Одна из дочек:

Зачем пришёл к нам сей осёл?

Он (с остроумием):

Осёл жениться б не пришёл!» и т.д. [50].

Комментарий Анны Григорьевны:

«Нам сделалось ужасно смешно, как мы вместо того, чтобы спать, занимаемся сочинением глупых стихов. Федя все эти стихи поёт на один голос, который сам же сочинил» [51].

А вот потешные четверостишия Достоевского о всевозможных событиях семейной жизни (например, когда Анна Григорьевна не вспомнила о его просьбе купить в лавке мыла):

«Я писал жене про мыло,

А она и позабыла.

Какова ж моя жена,

Не разбойница ль она?» [52].

Или убийственный сарказм в собственный адрес:

«Ты последний капитал

На рулетке просвистал,

И дошло, что ни алтына

Не имеешь ты, дубина!» [53].

Вы скажете: это всё домашние забавы, наверняка не имеющие ровно никакой ценности и в собственных глазах Федора Михайловича. Но они отозвались в стихах Лебядкина в романе «Бесы». На них похожи иронические четверостишия в газетных фельетонах из «Белой гвардии» Булгакова и даже «агитки» В.Маяковского. А самое главное: они замечательно рисуют истинный облик Достоевского – умного, весёлого, ироничного человека.

Анна Григорьевна утверждает: чувство смешного, склонность к юмористическому взгляду на мир было присуще Федору Михайловичу, как никому другому. Именно это и определило основную тональность его творчества, гениально подмеченную Белинским.

2.

Нужно выпороть веником душу,
Нужно выпарить смрад из неё.

В.Высоцкий

Смех бывает разным. Русская словообразовательная система великолепно передает оттенки смеха: по-русски можно усмехаться, посмеиваться, смеяться, пересмеиваться, подсмеиваться, высмеивать, насмехаться, осмеивать, засмеять …

В произведениях Достоевского внимательный читатель уловит тонкое понимание всех этих оттенков. Когда-то, в дни первой молодости, Федор Михайлович написал объявление о комическом альманахе «Зубоскал», который он было затеял издавать совместно с Некрасовым (альманах не состоялся, но дело не в этом). На первой же странице объявления автор описывает некий «самодовольный смех» - «усмешку»:

«… конечно, смеяться можно, смеются все, отчего же не смеяться? – но смеются кстати, смеются при случае, смеются с достоинством… Ну, от удач там каких-нибудь смеются… ну, над резкостию какою-нибудь, выдающеюся из общего уровня…, - ну, за преферансом смеются при счастии …» [54]

Скажем сразу: таким «самодовольно-дурацким» смехом в его произведениях смеются редко. Разве что господин Быков в «Бедных людях» - без конца и неизвестно над чем: входит, «по обыкновению своему, смеясь»; сказал «со смехом»; «наконец опять развеселился» и т.п. [55].

Есть в его произведениях и так называемая «насмешка» - смех издевательский, глумливый,происходящий от внутренней злобы человека на весь мир. Свойственнаона тем героям, которых Достоевский очерчивает резко отрицательно. Например, именно так «все время смеется» Петруша Верховенский. Или персонаж «Петербургской летописи» 1847 года: «Иван Кириллович добрый человек, только под весёлый час, под куражом, любит разные шуточки. Вот, например, жена его больная и всё смерти боится. А он при людях начнёт смеяться и стороною, для шутки, речь заводит, как он в другой раз женится, когда овдовеет. Жена крепится, крепится, засмеётся, с натуги, что делать, такой уж характер у мужа» [56].

Смеха гневного – «высмеивания», сатиры – строго говоря, в художественном мире Достоевского немного. Вот в критике его, в публицистике – полно сатирических страниц. Сатира Достоевского как будто направлена «вовне» - в тот мир, который не хотел знать и в который особенно не вникал. Например, с замечательно смешным сарказмом обрисованы у него в «Зимних заметках о летних впечатлениях» французские обыватели и французские водевили; немецкое самодовольство и польское высокомерие; русские аристократы и российские либералы…

Зато многие его герои по-настоящему страшатся «осмеяния» - то есть смеха презрительного, унижающего, обидного. Это тот самый смех, которого боится Ставрогин, – и это единственное, чего он боится. Гордому человеку непереносима сама мысль о том, что кто-то может отнестись к нему с презрением и злорадством – как, например, к персонажу «Скверного анекдота»:

«… среди всех этих розовых надежд Иван Ильич вдруг открыл в себе ещё одну неожиданную способность: именно плеваться… Заметил он это на Акиме Петровиче, которому забрызгал щёку и который сидел, не смея сейчас же утереться из почтительности. Иван Ильич взял салфетку и вдруг сам утёр его. Но это тотчас же показалось ему самому до того нелепым, до того вне всего здравого, что он замолчал и начал удивляться…Окинув глазами гостей, он увидал, что многие смотрят прямо на него и хохочут. Но страннее всего было то, что при этом он вовсе не сконфузился, напротив того, он хлебнул ещё раз из бокала и вдруг во всеуслышание начал говорить.

Дата добавления: 2015-06-29