Послесловие 3 страница. - Я сказал уже! – начал он как можно громче, - я сказал уже, господа, сейчас Акиму Петровичу, что Россия да

- Я сказал уже! – начал он как можно громче, - я сказал уже, господа, сейчас Акиму Петровичу, что Россия… да, именно Россия… одним словом, вы понимаете, что я хочу ска–ка-зать… Россия переживает, по моему глубочайшему убеждению, гу-гуманность …

- Гу-гуманность! – раздалось на другом конце стола.

- Гу-гу!

- Тю-тю!» [57].

Но, повторюсь, такой смех у Достоевского редок.

А вот то, что мы называем юмором, как будто «разлито» во всех его книгах, «просвечивает» во всех характеристиках и портретах: лёгкий и необидный смех, и даже не смех, а скорее, некая улыбка во взгляде его на своих героев: Вот, например, описание старика Покровского в «Бедных людях»:

«Если сын с ним заговаривал, то старик всегда приподымался немного со стула и отвечал тихо, подобострастно, почти с благоговением и всегда стараясь употреблять отборнейшие, то есть самые смешные выражения. Но дар слова ему не давался: всегда смешается и сробеет, так что не знает, куда руки девать, куда себя девать, и после ещё долго про себя ответ шепчет, как бы желая поправиться …»[58].

А вот о Лизавете Прокофьевне из романа «Идиот»:

«В крайних случаях генеральша обыкновенно чрезвычайно выкатывала глаза и, несколько откинувшись назад корпусом, неопределённо смотрела перед собой, не говоря ни слова… Когда-то у ней была слабость поверить, что взгляд её необыкновенно эффектен; это убеждение осталось в ней неизгладимо» [59].

А вот описание «невероятно важных» забот о своей внешности тринадцатилетнего Коли Красоткина в «Братьях Карамазовых»

«Главное, его мучил маленький его рост, не столько «мерзкое» лицо, сколько рост. У него дома, в углу на стене, ещё с прошлого года была сделана карандашом чёрточка, которою он отметил свой рост, и с тех пор каждые два месяца он с волнением подходил опять мериться: на сколько успел вырасти? Но увы! вырастал он ужасно мало, и это приводило его порой просто в отчаяние… «Совсем курносый, совсем курносый!» - бормотал про себя Коля, когда смотрелся в зеркало, и всегда отходил от зеркала с негодованием» [60].

Это смех незлобивый: он не унижает человека, напротив - делает его симпатичным. Такой смех может быть направлен и на себя самого. Именно так, «посмеиваясь», рассказывает Макар Алексеевич о своих ощущениях перед «грозными очами» его превосходительства (повесть «Бедные люди»):

«Я раскрыл было рот для чего-то. Хотел было прощения просить, да не мог, убежать – покуситься не смел, и тут… Моя пуговка – ну её к бесу – пуговка, что висела у меня на ниточке, - вдруг сорвалась, отскочила, запрыгала.., зазвенела, покатилась и прямо, так-таки прямо, проклятая, к стопам его превосходительства, и это посреди всеобщего молчания!...Я вспомнил, что я видел в зеркале: я бросился ловить пуговку! Нашла на меня дурь! Нагнулся, хочу взять пуговку, - катается, вертится, не могу поймать, словом, и в отношении ловкости отличился….Наконец поймал пуговку, приподнялся, вытянулся, да уж, коли дурак, так стоял бы себе смирно, руки по швам! Так нет же: начал пуговку к оторванным ниткам прилаживать…; да ещё улыбаюсь, да ещё улыбаюсь!» [61].

Что же такое юмор? Может быть, это и есть – вот такая способность, как у Достоевского, по-доброму улыбнуться над чьей-нибудь слабостью или недостатком: ведь так легче сказать трудную правду о другом человеке, избежать обиды и конфликта. Сам Фёдор Михайлович видел «тайну юмора» именно в возбуждении сострадания к другому человеку – вместо ненависти или презрения… С помощью улыбки проще признаться в собственной неправоте: ведь когда мы улыбаемся над собой - это защищает нас от критики других людей.

Юмор – это сочувственный смех, это воистину особое отношение к жизни и людям, торжество «светлой природы человека» (по словам Гоголя). Это такой смех, когда сам его виновник так же весел, как и те, кого он смешит собою.

Юмор способен примирить нас с собой, с миром, с людьми. Посмеявшись, мы прощаем! Себя и других тоже…

Вспоминается один эпизод из «Бесов»:

«Тут случилось то, чего я никогда не забуду. Он вдруг уронил крошечный сак, который держал в своей руке. Впрочем, это был не сак, а какая-то коробочка, или, вернее, какой-то портфельчик, или, ещё лучше, ридикюльчик, вроде старинных дамских ридикюлей, впрочем не знаю, что это было, но знаю только, что я, кажется, бросился его поднимать.

Я совершенно убежден, что я его не поднял, но первое движение, сделанное мною, было неоспоримо; скрыть его я уже не мог и покраснел как дурак. Хитрец тотчас же извлёк из обстоятельства всё, что ему можно было извлечь.

- Не беспокойтесь, я сам, - очаровательно проговорил он, то есть когда уже вполне заметил, что я не подниму ему ридикюль, поднял его, как будто предупреждая меня, кивнул ещё раз головой и отправился своею дорогой, оставив меня в дураках. Было всё равно, как бы я сам поднял. Минут с пять я считал себя вполне и навеки опозоренным; но, подойдя к дому Степана Трофимовича, я вдруг расхохотался» [62].

Или то место в романе «Идиот», где бедный князь Мышкин битый час слушает упоённое вранье генерала Иволгина – так что его собеседник, польщённый вниманием, доходит в этом вранье до подлинного вдохновения:

«Он быстро вышел, закрыв лицо руками. В искренности его волнения князь не мог усомниться… «Не хуже ли я сделал, что довёл его до такого вдохновения?» - тревожился князь и вдруг не выдержал и расхохотался ужасно, минут на десять. Он было стал укорять себя за этот смех; но тут же понял, что не в чем укорять, потому что ему бесконечно жаль было генерала» [63].

Однако юмор Достоевского – вовсе не безобидный. Вместе с ним мы часто смеемся над подлостью или глупостью, но никогда, ни в каком случае не оправдываем её!

Например, в той же повести «Скверный анекдот» можно вполне понять и пожалеть Ивана Ильича с его «либеральным идиотизмом», но ведь мы при этом не забываем, что его явление на свадьбе подчинённого – именно идиотизм, и ничего больше. И по воле Достоевского мы, смеясь и одновременно сочувствуя герою в его дурацком положении,– в то же время ощущаем справедливость этого смеха. В самом факте смеха – торжество здравого смысла!

С.Д.Яновский говорил о редкости, нетипичности для литературы «того юмора и той преследующей зло беспощадности, которые были в таланте Федора Михайловича» [64]. В этом тонком наблюдении близкого Достоевскому человека - ключ к пониманию его творчества.

Мне кажется, вот чем эта «беспощадность» объясняется.

Великий русский психиатр Бехтерев считал, что душевные болезни заразительны. И потому врач должен внутренне крепко от них ограждаться. Нельзя допускать понимание другого слишком внутрь себя, чтобы не деформировать собственную личность. Это основа душевного иммунитета к безумию.

Достоевский никогда не был «исусиком», каким его иногда рисуют. Напротив, мало кто из писателей Х1Х века так гневен и азартен в разоблачении зла в людях (разве что у Салтыкова-Щедрина встретишь что-то подобное). От всей души жалея своих героев в их заблуждениях – он нигде и никогда их не оправдывает!

Очень показательно, что Достоевский яростно противился поголовному оправданию всех преступников в современных ему российских судах. Была такая новомодная тенденция в 1860-70-х годах – все преступления объяснять «плохим влиянием среды». Мол, если люди живут в несправедливом обществе, то они и не виноваты в совершенных пакостях: среда их, видишь ли, «заедает», разве можно в такой «среде» не красть и не убивать!

Достоевский много раз яростно возражал этим «новомодным» суждениям, потому что видел них чрезвычайную опасность – в первую очередь для самих преступников. Преступник должен и обязан понять про себя, что он виновен, общество обязано ему это объяснить, иначе душа такого человека совсем деформируется.

Помните, у Высоцкого-Жеглова: «Вор должен сидеть в тюрьме». Достоевский как раз на тюрьме-то и не настаивал: мол, прощаете вы этого вора, отпускаете его на свободу – дело хозяйское, вам виднее… Но вор должен понимать, что он – вор, а не герой! Подлость должна быть названа подлостью, преступление – преступлением, убожество – убожеством. Пусть это и «смягчено» иной раз понимающей улыбкой - его юмористическим отношением ко всему дурному и глупому.

Кстати, именно такой юмористический взгляд - взгляд большинства в России, в сущности, взгляд народный. Иэто понятно: таково отношение сильного к слабому, умного к глупому. Народ ведь чаще всего не столько возмущается при виде зла и дурости, сколько весело удивляется («Мужики вообще дивились на Фому Фомича» [65]. Вспомним хотя бы наши неистощимые анекдоты «обо всём и всех на свете».

Кстати, в «Бесах» есть замечательное место, очень похожее на рождение анекдота в народной среде - когда губернаторский кучер передает свои впечатления от поведения «начальства»:

«Кучер рассказывал, что барин погонял всю дорогу, но только что стали подъезжать к господскому дому, он вдруг велел повернуть и везти опять в город… Не доезжая городского валу, «они мне велели снова остановить, вышли из экипажа и прошли через дорогу в поле; думал, что по какой ни есть слабости, а они стали и начали цветочки рассматривать и так всё время стояли, чудно, право, совсем уже я усумнился»…

Далее продолжает сам Хроникёр, но ведь его взгляд – тоже вполне народный - здравый и трезвый, он ведь в общей «катавасии» не участвовал, сумел «устоять»:

«… думаю наверно, что… он вовсе и не помнил ничего про цветочки, несмотря на показания кучера и подъехавшего в ту минуту на полицеймейстерских дрожках пристава первой части, утверждавшего потом, что он действительно застал начальство с пучком жёлтых цветов в руке…Соскочив с дрожек и не усумнившись нимало при виде занятий начальства, с сумасшедшим, но убеждённым видом, он залпом доложил, что «в городе неспокойно». [66]

И где та грань, которой трагическое отделено от комического в нашей жизни? Её нет! В жизни всё рядом, всё переплетается, всё одновременно: величественное и ничтожное, фальшивое и искреннее, доброе и злое. Всё именно так, как в произведениях Достоевского:

«Фёдор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим – плакал навзрыд, как маленький ребёнок, и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на всё к нему отвращение. Очень может быть, что было и то, и другое» - (выделено мною. – Д.К.) [67].

Вспомним Степана Трофимовича Верховенского – довольно дрянного по своим качествам человечка, в котором рядом с великодушием легко уживалась подлость, рядом с благородством – скверность, и отделить одно от другого было невозможно. Но посмотрите, как снисходительно и в то же время юмористически повествует о нём его задушевный «конфидент» - Хроникёр:

«Он тотчас же по её уходе прислал за мной, а от всех других заперся на весь день. Конечно, поплакал, много и хорошо говорил, много и сильно сбивался, сказал случайно каламбур и остался им доволен, потом была лёгкая холерина, - одним словом, всё произошло в порядке. После чего он вытащил портрет своей уже двадцать лет тому назад скончавшейся немочки и жалобно начал взывать: «Простишь ли ты меня?» Вообще он был как-то сбит с толку. С горя мы немножко и выпили. Впрочем, он скоро и сладко заснул» [68].

Подведем итоги, хотя их, конечно, трудно определить словами. Лучше указать, каким смехом Достоевский никогда не смеялся.

Юмор Достоевского - это не животный смех, как у тех, кто радуется падению другого со стула – смех над так называемыми «видеоприколами». Тут, как говорится, «без комментариев».

Это не бессмысленный смех по образцу современного дебильно-кинематографического гогота. Не могу удержаться от примера, разозлившего меня недавно: «Улыбнувшись, Кэндзи приподнял шляпу: - Эге-гей, господа, осторожнее на поворотах, а то налетите на ухаб! – Кучеры во все горло расхохотались» (выделено мною. – Д.К.). [69]. Это Клод Изнер, современный французский писатель. Примерно так сегодня шутят в «Камеди Клаб» и в телесериалах, сбитых по американским лекалам: а чтобы мы, дураки, не пропустили то место, где нужно «расхохотаться во всё горло», включают закадровую «подсказку»…

Это не натужный смех, как в «юмористических передачах» - смех для зарабатывания денег. Настоящий юмор вообще несовместим с какой бы то ни было корыстью, это смех ради хорошего самочувствия – и только! А если комедийную передачу ставят «на поток», с обязательством ежедневно или еженедельно смешить народ – юмор испаряется моментально.

Как мне кажется, лучше всего определяют юмор Достоевского слова Фазиля Искандера: это улыбка «человека, заглянувшего в пропасть и тихонечко идущего обратно… » [70].

Вспомним перипетии его жизни - и эта мысль станет более понятной. Не было ничего, ни одного мыслимого человеческого несчастия, которое Достоевский не пережил бы за свои пятьдесят девять лет. Как будто судьба избрала именно этого – второго сына в многодетной семье московского врача – чтобы проверить человеческую природу «на прочность». Неизлечимые болезни, смерть родителей, детей, первой жены, любимого брата, лучших друзей… Восемь месяцев в камере одиночного заключения… Казнь на эшафоте (он и это испытал!), в последний момент заменённая каторгой… Четырехлетнее заключение в Омском остроге среди убийц и разбойников… Шестилетняя солдатчина в Казахстане… Несчастливое первое супружество, долги, злоба и предательство близких людей… В середине жизни вдруг «подсел» на рулетку – «заболел» игрой и избавлялся от этой «зависимости» нечеловеческими усилиями … Полное безденежье и нищета – почти всю жизнь, без перерыва…

Вот «сверху» всего этого – и рождался его особый юмор.

Юмор того, кто зорко видит человека и жизнь как они есть, со всеми изъянами, – и всё равно радуется и этой жизни, и этим людям.

Юмор человека, всё изведавшего и уже ничего не боящегося…

Глава 3. «Реалист в высшем смысле»

Итак, в 1847 году, едва Достоевский вступил в литературу, сам Белинский заявил о том, что именно юмор определяет особенность стиля и творческого метода нового писателя. Но в том же году молодой критик В.Н.Майков поспешил, со своей стороны, объяснить читателям, что главная характеристическая черта этого самого Достоевского – вовсе не юмор, а некий «психологический интерес», «глубокий психологический анализ выведенных на сцену личностей» [71]. Спустя несколько лет Н.А.Добролюбов уточнит - «любовь к рисованию психологических тонкостей» [72] И вот как раз эти объяснения полюбились просвещённой публике - и воцарились в умах почти на два столетия! Мнение Белинского было совершенно забыто.

Парадокс: всю жизнь Достоевского со всех сторон хвалили за этот его «психологизм», и всю жизнь он эту идею с азартом опровергал, раздражённо разъясняя свои истинные художественные принципы. Но его как будто никто не слышал! И не слышит до сих пор, потому что из учебника в учебник, из монографии в монографию, из статьи в статью – уныло долбят о его «любви к психологии», как будто это хоть что-то в нём объясняет!

Что ж, давайте разберемся.

1.

Всё, что можно, изучили,
Что нельзя – предугадали…

Только сердце, наше сердце

Не постигли мы пока…

А. Дольский

«Психология – «наука о душе». Предполагается, что о чужой, не о своей. Специалист-психолог выслушает вас, проведет некие психологические тесты, вникнет в вашу душу как в объект научного исследования, а затем на основании ваших ответов (а стало быть – обнаруженных «особенностей») сделает вывод о вашем уме, характере, достоинствах и пороках. Да еще – страшно сказать! - отнесет вас к одному из существующих (правда, только в его воображении!) психологических типов и укажет, в какую клеточку «психологической таблицы» вы у него попали.

Так вот: вся эта кипучая деятельность (а в наше время психология уже стала какой-то индустрией) совершенно несовместима именно с Достоевским.

«Психологию» как науку Достоевский считал шарлатанством, «психологов» такого рода откровенно презирал и всевозможные «окончательные приговоры» о чужих душах не выносил совершенно.

Для того чтобы в этом убедиться, даже не обязательно читать его письма и его статьи, в которых он прямо высказывает своё мнение на этот счёт. Откройте его романы и повести, и вы убедитесь: самые глупые и самонадеянные персонажи в них – непременно «психологи». Именно так, в кавычках, он их и обозначает:

«Психолог» Ипполит Кириллович выслушал всё это с тонкою улыбкой и кончил тем, что и это показание… порекомендовал «приобщить к делу» (выделено мною. – Д.К.) [73].

В «Братьях Карамазовых», например, выведены сразу два «любителя психологии» - адвокат и прокурор – причём выведены на всеобщее посмешище, потому что оба со своим «психологическим анализом личности преступника» забрели в совершенно противоположную от истины сторону. Что и обнаруживается тут же, на суде, к хищному удовольствию насмешливой публики.

Николай Ставрогин, уходя от старца Тихона, бросает ему озлобленно: «Проклятый психолог!» (выделено мною. – Д.К.) [74] - как видите, отнюдь не в похвалу, а именно в том, негативном для Достоевского смысле, что этот старец так уж всё про Ставрогина понял, по клеточкам его разобрал и приговор его душе вынес. А ведь тот пришел к нему за помощью, а не за приговором...

Если хотите, самый яркий «психолог» в художественном мире Достоевского – Петруша Верховенский из «Бесов», обо всех людях имеющий твердое и незыблемое понятие и на основании этого понятия манипулирующий всеми подряд.

И как же он, бедный, ошибается – во всём и во всех! Ни один его «психологический расчет», в сущности, не удается. Губернатор фон Лембке (казалось бы, прямолинейный и тупой служака, которого, как Петруша воображает, он досконально изучил), поступает прямо противоположно тому, чего он от него добивался. Члены «пятёрки», которых он вроде бы накрепко «связал пролитой кровью», наперегонки бегут доносить друг на друга. И даже циничный «отморозок» Федька Каторжный ему не подчиняется.

Кстати, именно Федьке принадлежит удивительно едкая характеристика Петра Степановича (а вместе с ним и всех «психологов» вместе взятых):

«Петр Степаныч – астролом и все божии планиды узнал, а и он критике подвержен… У того коли сказано про человека: подлец, так уж кроме подлеца он про него ничего и не ведает. Али сказано – дурак, так уж кроме дурака у него тому человеку и звания нет. А я, может, по вторникам да по средам только дурак, а в четверг и умнее его…». [75]

Вот в чем принципиальная разница между Достоевским и приверженцами «психологии»: он-то прекрасно знает, что человек «по четвергам» может быть совсем иным, чем «по вторникам и средам», и никакие «окончательные приговоры» о его душе недействительны.

Мне как-то всегда казалось, что ни один психолог в своих умных построениях совершенно не учитывает себя самого, свою собственную душу. Да что там – почти уверена, что не учитывает. Иной бы, вероятно, даже оскорбился, если б его тоже стали рассматривать под «психологическим микроскопом». Как же так: ведь он – исследователь душ, а все остальные – всего лишь «объекты» исследования… Вот и наука про них придумана, вот и приёмы воздействия изобретены. Нажмёшь одну кнопочку в так называемой «душе» – зазвучит одна нота, нажмёшь вторую – другая...

Вот только как быть с Шекспиром, который уже пятьсот лет назад таких «психологов» знал и высмеивал?

Гамлет. Не сыграете ли вы на этой дудке?

Гильденстерн. Мой принц, я не умею…

Гамлет. Вот видите, что за негодную вещь вы из меня делаете? На мне вы готовы играть, вам кажется, что мои лады вы знаете; вы хотели бы исторгнуть сердце моей тайны …; а вот в этом маленьком снаряде — много музыки, отличный голос; однако вы не можете сделать так, чтобы он заговорил. Черт возьми, или, по-вашему, на мне легче играть, чем на дудке?!» (выделено мною. – Д.К.) (В.Шекспир «Гамлет») [76].

2.

Возьмем простейший пример – всякие «психологические» изыскания о том, как по внешности человека (его физиономии, походке, жестикуляции) определить, к какому «типу» он относится. А в произведениях Достоевского как раз постоянно звучит один и тот же мотив – насколько внешность человека бывает обманчива и насколько неправильно судить о человеке именно по его внешним проявлениям.

Старца Зосиму, например, один из персонажей романа «Братья Карамазовы» уверенно диагностирует как «мелкую душонку» - только потому, что он слишком непритязательно выглядит:

«С первого мгновения старец ему не понравился. В самом деле, было что-то в лице старца, что многим бы, и кроме Миусова, не понравилось. Это был невысокий сгорбленный человечек с очень слабыми ногами, всего только шестидесяти пяти лет, но казавшийся от болезни гораздо старше, по крайней мере лет на десять. Всё лицо его, впрочем очень сухенькое, было усеяно мелкими морщинками, особенно было много их около глаз. Глаза же были небольшие, из светлых, быстрые и блестящие… Седенькие волосики сохранились лишь на висках, бородка была крошечная и реденькая, клином, а губы, часто усмехавшиеся, - тоненькие, как две бечёвочки. Нос не то чтобы длинный, а востренький, точно у птички.

«По всем признакам злобная и мелко-надменная душонка», - пролетело в голове у Миусова» (выделено мною. – Д.К.) [77].

Зато Афанасий Матвеевич Москалёв из «Дядюшкиного сна» – выглядит красивым, осанистым и представительным. Но при этом Зосима – великий человеколюбец, почти святой, а Москалёв – круглый дурак.

Суждения по внешним проявлениям темперамента, по манере себя держать, по привычкам так же неглубоки и не могут быть верными, как и суждения по портрету.

Следователь Порфирий Петрович из «Преступления и наказания» на вид суетлив и несуразен, а на самом деле – на редкость хладнокровен и умён.

Маврикий Николаевич в «Бесах» кажется туповатым, но Достоевский тут же устами Хроникера удостоверяет, что онвовсе не был недалек [78]. Да мы и сами видим, кто перед нами: Маврикий Николаевич – в сущности, человек сталинского типа, из тех твердых и честных людей, что удерживаются в самые смутные времена и которые потом возрождают страну из пепла. Он единственный и уцелел в вихре «бесовства», показанного в романе.

Даже и поступки героев – ещё не основание для каких бы то ни было окончательных «приговоров». Персонажи Достоевского всегда непредсказуемы. Во всех его произведениях постоянно звучит один и тот же мотив – непредвиденность поступка, «выверт» (так вот же вам всем! Вы этого ожидали? А я наоборот!).

Версилов в «Подростке» в самый патетический момент вручения ему «священного наследства» - старинного образа – разбивает его об угол печки. А в тот день, когда наконец-то выигрывает судебную тяжбу, идёт к судье и отказывается от причитающегося ему наследства. Сам о себе он говорит с грустью и недоумением:

«Знаете, мне кажется, что я весь точно раздваиваюсь… и ужасно этого боюсь. Точно подле вас стоит ваш двойник; вы сами умны и разумны, а тот непременно хочет сделать подле вас какую-то бессмыслицу, и иногда превесёлую вещь, и вдруг вы замечаете, что это вы сами хотите сделать эту весёлую вещь, и бог знает зачем, то есть как-то нехотя хотите, сопротивляясь из всех сил хотите …» [79].

Так как же можно «со стороны» судить о душе человеческой, если и сам её хозяин ничего о себе самом толком не знает и даже собственные желания не может сам себе уяснить?!

С другой стороны, очень заметно, что во всех своих любимых героях Достоевский постоянно подчеркивает необычную душевную зоркость, проницательность, чуткость, умение верно подмечать чужое состояние, угадывать мысли… Но эта «приглядчивость», как он это называет, объясняется не «любовью к психологическому анализу», а всего лишь неравнодушием к людям, интересом и симпатией к ним. Для Достоевского это – непременное свойство настоящего Человека. Поэтому его «человеколюбцы»: князь Мышкин, Алеша Карамазов, Зосима, Порфирий Петрович, Версилов - невероятно проницательны. Да и большинство героев тоже. Можно сказать, что в его книгах на каждом шагу встречаются персонажи, подобные мисс Марпл или комиссару Мегрэ:

«Само собой разумеется, что я давно уже угадал про себя эту главную тайну его и видел всё насквозь…. Он тоже меня насквозь понимал, то есть ясно видел, что я понимаю его насквозь и даже злюсь на него, и сам злился на меня за то, что я злюсь на него и понимаю его насквозь» (выделено мною. – Д.К.) [80].

Эта досада Степана Трофимовича (речь в отрывке из «Бесов» идёт именно о нём) как раз очень понятна его создателю: секрет в том, что эта самая «правда», которую зачастую угадывают люди друг про друга – правда, но не вся! Остается всегда ещё что-то на дне души сверх того, что может уловить посторонний глаз! И поэтому если его герои пытаются делать «психологические» заключения о других на основании этой своей внимательности, автор обязательно их разоблачает. Как только от «разгадывания» его герой переходит к «предвидению» поступков – тут-то он и «садится в лужу». Все происходит наоборот. А сам «объект» смертельно обижается.

В романе «Идиот» есть странная сцена между Ипполитом Терентьевым и Мышкиным – пожалуй, единственный случай, когда «положительно прекрасный человек» Достоевского ведёт себя именно как «психолог». Ипполит, застыдившись своей неожиданной исповеди перед большой и малознакомой компанией, пытается сбежать, а у князя вырывается нечаянная реплика: «Ну, вот этого я и боялся!... Так и должно было быть!»

Реакция Ипполита на эту реплику абсолютно закономерна:

«Ипполит быстро обернулся к нему с самою бешеною злобой, и каждая чёрточка на лице его, казалось, трепетала и говорила.

- А, вы этого и боялись! «Так и должно было быть, по-вашему? Так знайте же, что если я кого-нибудь здесь ненавижу, - завопил он с хрипом, с визгом, с брызгами изо рта (я вас всех, всех ненавижу!), - но вас, вас…более всех и всего на свете!» [81].

Аглая Епанчина позднее скажет князю обо всех его «предвидениях» такого рода:

«Всё это очень дурно, потому что очень грубо так смотреть и судить душу человека, как вы судите Ипполита. У вас нежности нет, одна правда, стало быть, - несправедливо» (выделено мною. – Д.К.) [82].

Дело в том, что все наши заключения о другом человеке неверны по определению, потому что обижают этого «другого» как личность, посягают на его духовную свободу. И, скорее всего, услышав о себе некий приговор, человек «из принципа» будет вести себя не так, как ему предсказывают. Пока мы его рассматриваем как другого, пока центр нашего сознания остается в нас - никакие наши суждения о человеке не будут правдивы. А «разбирать душу» другого человека Достоевский считал принципиально невозможным и, более того, безнравственным. Интересно, что это у него понимает даже четырнадцатилетняя Лиза Хохлакова, уличающая в «психологии» самого Алёшу Карамазова:

«Слушайте, Алексей Фёдорович, нет ли тут во всём этом рассуждении… презрения к нему, к этому несчастному… в том, что мы так его душу теперь разбираем, свысока точно, а?...» [83].

Не «психология», не «разбор» души другого, а ощущение тайны и непредсказуемости, исходящее от каждого (каждого!) героя Достоевского – вот настоящее и непосредственное впечатление от его произведений. А мысль, которая приходит в голову над его страницами, точнее других героев выразил Митя Карамазов:

«Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил!» [84].

Кстати, этот же герой – в другом месте – лишний раз обнажает несостоятельность «традиционной психологии»: после своего ареста он вдруг сам восклицает в недоумении: «Но кто же убил отца, кто же убил? Кто же мог убить, если не я?» [85].

То есть по всем «психологическим законам» должен бы убить именно он, а поди ж ты! Другими словами, если бы Достоевский действительно был всего лишь «психологом», отцеубийцей был бы всего лишь Дмитрий Карамазов. От Мити-то этого все и ждут. А он – в последний миг - удерживается-таки от «мщения» отцу, хотя и почти убеждён в «законности» этого мщения:

«…слёзы ли чьи, мать ли моя умолила бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение – не знаю, но чёрт был побеждён …» [86].

Вспомним пример, уже упоминавшийся – акунинский «первый вариант» «Преступления и наказания». «По Акунину» вышло, что Раскольников не убивал старуху-процентщицу, потому что не мог её убить: психологический тип, мол, не тот. А вот Свидригайлов может убить, поэтому он убийца и есть.

С точки зрения вульгарной «психологии», только так будет «правдиво». А у Достоевского – высшая правда жизни, недоступная никаким «психологам»: циничный негодяй напоследок творит одни только добрые дела и сам приговаривает себя «к истреблению». А юный мыслитель, чье сердце сотрясается жалостью к людям, решается пролить кровь, потому что убедил себя, что «так надо».

Дата добавления: 2015-06-29