Послесловие 4 страница. И это – «высший реализм», а не «подгонка» решения к заданному ответу

И это – «высший реализм», а не «подгонка» решения к заданному ответу.

Достоевский – гениальный реалист - против психологии и дипломированных психологов, с их умными «тестами» и безапелляционными приговорами. Он, скорее, с Пушкиным - помните комическую досаду нашего великого поэта, когда его Татьяна Ларина «повела себя» неожиданно для него самого: «Какую моя Татьяна штуку удрала! Она замуж вышла!» [87]. Он - с Блоком, который в вихре революционной метели «видит» во главе красногвардейского отряда Иисуса Христа: «… чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа…» [88]. Как человек с определенными политическими взглядами, он, может быть, и удивлялся этому, и не желал этого, но - не мог изменить Правде...

Потому что истинные художники не «разбирают» жизнь и людей, а показывают их. Вот они-то и есть, как и Достоевский, реалисты в высшем смысле слова! Они не объясняют про своих героев, «кто к какому типу относится», а следуют за Тайной человека и выявляют бездонность этой тайны и жизни вообще. И чем больше выявляют, тем в более «высшем смысле» реалисты.

3.

Ещё одна, самая заветная и гуманнейшая мысль Достоевского, в корне подрывающая все «психологические теории», - мысль о принципиальной невозможности влиять на другое сознание (а ведь именно стремление «влиять», по большому счёту, составляет скрытую цель всех нынешних «психологических курсов» и «тренингов»).

Я думаю, что и здесь Достоевский абсолютно прав, потому что в действительности никакие манипуляции с человеческим разумом невозможны вообще! Временное помрачение под неким давлением «извне», конечно, бывает с любым человеком, но ведь в конце-то концов этому человеку всё становится понятно, и даже без особых разъяснений. Более того: манипулирование людьми не может быть и слишком долговечным.

Напомню забавную сцену из «Дядюшкиного сна». Марья Александровна Москалёва, желая устранить с «поля действия» бывшего жениха своей дочери, пускает в ход всё своё красноречие и, в сущности, хитро манипулирует незадачливым поклонником. Ей удается выставить его из дома, уверяя при этом, что всё ею делается только ради его блага, и осчастливленный дурак удаляется в полном восторге.

То, что происходит далее в повести Достоевского, не могло бы случиться в обычной «комедии положений», где для разоблачения вранья обязательно требуется постороннее вмешательство. Не проходит и получаса, как виртуозно одураченный жених почему-то начинает сердиться и раздражаться неизвестно на что - и постепенно «набредает на мысль, которая уже давно неприметно скребла ему сердце: «Да правда ли всё это?» …И вдруг (без всякого чужого разъяснения!) ясно осознаёт, что – неправда: «А чтобы чёрт побрал все эти высокие идеи! – говорил он про себя, плюя от злости. – А чтобы сам дьявол вас всех побрал с вашими высокими чувствами да с Гвадалквивирами!» [89].

То же самое, что с Мозгляковым, но, так сказать, «в масштабах всей страны», произошло с целым поколением русских людей. В девяностые годы прошлого века это поколение подверглось продуманной и массированной идеологической атаке со стороны СМИ, «историков», публицистов, «писателей» и т.п. Была такая «массовая промывка мозгов» о Сталине и СССР, и даже вполне успешная – судя по экономическим результатам. «Хозяйское» задание наши доблестные работники пера и микрофона как будто выполнили.

Но вот на дворе 2012 год, прошло всего 20 лет, и как-то вдруг стало ясно, что вся эта пропаганда была сплошным враньём. Более того – само собой прояснилось, зачем нам врали и кому это было надо.

Так что и на этот раз «психология», по любимому выражению Достоевского, «сбрендила»…

4.

Всех этих людей убил…я.

Честертон

Чем же тогда, если не «любовью к психологии», объяснить эту потрясающую читателя правдивость в изображении Достоевским душевного состояния разных людей? Или, точнее, - как это назвать, если не «психоанализом»?

Исследователи его творчества как-то обычно упускают из виду один очень важный аспект его разносторонней личности. Дело в том, что Федор Михайлович был необыкновенно одарен артистическим талантом. Об этом постоянно говорит Анна Григорьевна в своём «Дневнике 1867 года» [90], с удовольствием пересказывая, как муж смешит её, «изображая в лицах» старых знакомых, слуг в гостиницах, случайных собеседников…

Актёрский талант Достоевского отмечают практически все мемуаристы: как близкие ему люди, так и рядовые слушатели на публичных чтениях. Достаточно напомнить о невероятном триумфе его «Пушкинской речи», произнесенной в 1880 году.

Е.П.Леткова-Султанова: «… ничто не может встать рядом с тем днём 8 июня 1880 года, когда в громадном зале бывшего Дворянского собрания, битком набитом интеллигентной публикой, раздался такой рёв, что, казалось, стены здания рухнут …» [91].

А.М.Сливицкий: «Достоевский своим надтреснутым голосом, манерой чтения, искренностью, экспрессией – способен был, как электрическим током, зажигать слушателей: недописанное в речах таких ораторов договаривается мастерством произношения». [92].

По воспоминаниям очевидцев, он так «наэлектризовал» зал, что люди падали в обморок. Вот свидетельство профессора Д.Н.Любимова: «Думаю, никогда стены московского Дворянского собрания ни до, ни после не оглашались такою бурею восторга. Кричали и хлопали буквально все – и в зале, и на эстраде. Аксаков бросился обнимать Достоевского, Тургенев, спотыкаясь, как медведь, шёл прямо к Достоевскому с раскрытыми объятиями. Какой-то истерический молодой человек, расталкивая всех, бросился к эстраде с болезненными вскриками: «Достоевский, Достоевский!» - вдруг упал навзничь в обмороке» [93].

Добавлю, что по крайне мере половина из присутствующих искренне почитала себя врагами Достоевского, считала его ретроградом, не соглашалась с его взглядами и т.д. – и, тем не менее, они аплодировали с тем же восторгом!

… А ведь это впечатление не столько от самой истины, заключенной в речи, сколько именно от мастерского её представления. Сужу по тому, что назавтра, прочтя его речь, напечатанную в газетах, многие люди разочаровались в ней и не понимали, что их так взбудоражило на празднике. Приведу в доказательство несколько отзывов: «Речь Достоевского в чтении не производит и десятой доли того впечатления, которое она вызвала при произнесении» [94]. «Не бывшие на заседании и познакомившиеся с его речью в чтении уже и тогда высказывали удивление, почему она произвела такое потрясающее впечатление» [95] и т.д.

Тот же Д.Н.Любимов пишет: «Многого я тогда не понял, и многое потом, при чтении речи, показалось мне преувеличенным. Но слова Достоевского, а главное – та убедительность, с которой речь его была произнесена,… глубоко запали мне в душу» (выделено мною. – Д.К.) [96].

Так ведь и стихи Владимира Высоцкого на бумаге – совсем не то, что его песни! Благодаря тому, что великий поэт был ещё и великим актёром, - он и передал, донёс людям то, что хотел и должен был донести.

Достоевский тоже пытался максимально передать, излить до конца всё то, что открывалось ему одному, но что должно было стать достоянием всех. Я думаю, что именно этим объясняются странные для многих критиков особенности его литературного стиля.

Например, Белинский искренне недоумевал по поводу «Двойника», в котором постоянно повторяются одни и те же фразы, слова, обороты: «… фразы совершенно лишние… Мы понимаем их источник: молодой талант, в сознании своей силы и своего богатства, как будто тешится юмором; но в нем так много юмора действительного, юмора мысли и дела, что ему смело можно не дорожить юмором слов и фраз» [97].

Н.А.Добролюбов писал о его героях: «… они все любят вертеться на одном и том же слове и тянуть фразу, как сам автор» [98]. И так далее. Эту черту у Достоевского отмечали многие, и все считали её именно недостатком «писательской техники».

А ведь объясняется эта черта просто: Достоевский, в силу особой – актёрской! – природы своего гения, просто «вживается» в каждого своего героя, потому и пытается именно по-актерски показать образ человека, передать его подлинную, не отредактированную для записи разговорную речь. Отсюда все эти повторы и грамматические неправильности: он как будто торопился записать звучащую речь, чтобы ухватить суть человека, его неповторимость.

Тогда получается, что даже упрёки в растянутости его произведений совершенно несправедливы: Достоевский всего лишь пытался представить действительность как можно объёмнее – почти как в кинематографе, даже скорее документальном, а не художественном; старался честно выполнить свою задачу! Поэтому и концы всех его романов искусственны - как будто он, отчаявшись дождаться от жизни героев хоть какого-нибудь завершения, просто выключал изображение. Его последние страницы – почти всегда не финал истории, а прерывание показа. Потому что в жизни никакого конца быть не может – и у него так! Помните, у Булгакова в «Театральном романе»: «Я набрался храбрости и… прекратил течение событий»? [99].

Иногда мне мерещится, что книги Достоевского - не просто литература, то есть не только литературные сочинения, а что-то иное, иного качества, иного измерения! Скорее, это вид искусства, далеко опережающий его Х1Х, а может быть, и наш, ХХ1 век. Во всяком случае, это что-то безусловно сопоставимо с открытием поэта ХХ века – Владимира Высоцкого, который все свои произведения писал от первого лица и сам исполнял эти «монологи» перед аудиторией, как будто лично разыгрывая роли своих персонажей.

Послушайте его:

«Меня часто спрашивают в письмах: не воевал ли я, не плавал ли, не сидел ли, не летал ли, не шоферил ли? Это потому, что почти все мои песни написаны от первого лица…» [100]. «… я прежде всего актёр и часто играю роли других людей, часто бываю в шкуре другого человека. Возможно, мне просто легче петь из чьего-то образа …, это и даёт некоторым людям повод спрашивать, не скакал ли я когда-то вместо лошади… Нет, этого не было… Это в принципе снимает многие вопросы: был ли я тем, от имени кого пою?» [101]. «Ведь когда пишу – я играю эти песни. Пишу от имени человека, как будто бы я его давно знаю, кто бы он ни был …» (выделено мною. –Д.К.) [102].

Именно актерской «составляющей» художественного гения Достоевского объясняются особенности его литературной манеры. Думаю, что именно здесь - истоки «полифонии» его произведений, подмеченной М.М.Бахтиным. [103].Достоевский создавал каждый образ, именно входя в роль другого. Поэтому чужое сознание в его произведениях – такое же достоверное, как и сознание самого автора.

Понятно, что ему легко было «изобразить глубины души человеческой»: ведь он как будто изображал глубины своей души! И дело не в том, что он – это и есть Ставрогин или Свидригайлов, а в том, что, создавая их образы, он вживался в них, как это делали старые актеры мхатовской школы, как это делал отец Брауна у Честертона! В одном из его рассказов гениальный сыщик-любитель откровенно объясняет, каким образом он сумел раскрыть столько хитроумных убийств: «Всех этих людей убил …я». Отец Браун просто-напросто воображал себя человеком, который совершил преступление, входил в его роль - и легко устанавливал способ убийства и личность преступника:

«Я не изучаю человека снаружи. Я пытаюсь проникнуть внутрь… Я поселяюсь в нём, у меня его руки, его ноги, но я жду до тех пор, пока не начну думать его думы, терзаться его страстями, пылать его ненавистью …» [104].

В «Театральном романе» М.А.Булгакова есть замечательный эпизод, показывающий подобное «преображение» в другого человека:

«Елагин повеселел и отколол такую штуку. Он махнул рукой у щеки, потом у другой, и мне показалось, что у него на моих глазах выросли бакенбарды. Затем он стал меньше ростом, надменно раздул ноздри и сквозь зубы, при этом выщипывая волоски из воображаемых бакенбард, проговорил всё, что было написано о нём в письме.

«Какой актёр!» - подумал я. Я понял, что он изображает Аристарха Платоновича» [105].

И уж разумеется, что Елагин не прибегает ни к какому «психоанализу», чтобы вот так «переселиться» в чужой характер и абсолютно достоверно его воспроизвести.

Не требовалось никаких «психологических микроскопов» и Фёдору Михайловичу Достоевскому – он точно так же умел «схватить» характер другого человека целиком, ощутить себя на его месте, понять его чувства и логику поведения.

Зиновий Гердт как-то написал о маленьком Андрее Миронове (о его умении «показывать» других людей):

«Андрюша Миронов не просто имитировал друзей и знакомых, а от их имени жил, их мыслями мыслил и чувствами чувствовал»» (выделено мною. –Д.К.) [106]

Вот так и Достоевский - «жил от имени» своего героя, «изнутри его шкуры». А поскольку он действительно был великий реалист (то есть не мог исказить правду жизни и характера) – он был так убедителен, что это иной раз оборачивалось и во вред ему. Отсюда все несправедливые обвинения - что он сам был якобы маньяком, растлителем, убийцей и т.д. Издержки правдивости актерского перевоплощения в другого человека!

Я имею в виду печально знаменитое письмо Н.Н.Страхова Льву Толстову (в истории русской литературы не было столь позорной страницы, как это «послание»), приписывающее самому Достоевскому все пороки и душевные бездны его героев. Страхов, как тот воробей перед нарисованными вишнями, «купился» на достоверность изображения. Но что простительно воробью, то непростительно критику с многолетним литературным опытом…

И знаменательно, что в ответ Л.Н.Толстой признался, что сам ощущает свое родство с героями Достоевского (по мнению Страхова, «фантастическими и невероятными»): «… в этих исключительных лицах не только мы, родственные ему люди, но иностранцы узнают себя, свою душу». Причину Лев Николаевич указал абсолютно точно: «Чем глубже зачерпнуть, тем общее всем, знакомее и роднее» (выделено мною. – Д.К.) [107].

Достоевский в своем умении встать на место другого человека, посмотреть на всё его глазами, «жить от его имени» добрался до таких сокровенных глубин, которые и составляют общую основу для всего человечества. Вот поэтому-то, кстати, в японских школах с интересом изучают «Братьев Карамазовых», а студенты Сорбонны много лет подряд уверенно называют Достоевского любимым писателем…

Вспомним ещё раз «Скверный анекдот». Его главный герой - недалёкий, глуповатый человечек из той породы, которая самому Достоевскому лично была ненавистнее всех, – из «российских либералов». Почему же он тогда так достоверен под пером Достоевского – и так жалок! Так несимпатичен читателю – и в то же время так трогателен! Почему его презираешь - и тут же ему сочувствуешь, даже против собственной воли … В чем секрет?

Да в том, что его роль здесь играет Фёдор Михайлович Достоевский! На время этой повести он как будто сам становится этим недалёким и тщеславным человечком, «проживая» за него несколько дней его жизни, как актёр в течение трёх часов существует на сцене, «растворяясь» в облике своего сценического персонажа. Он не копается у него в мозгах, он не анализирует под микроскопом его душевное состояние - он рассказывает о своих ощущениях в роли Пралинского. Отсюда и достоверность изображения: может ли быть иначе, если в этой роли – как и в десятках других ролей в своих произведениях – он реалистичен в высшем смысле слова!

Давайте приглядимся к началу последнего романа Достоевского. Прежде чем начать повествование, автор неторопливо обрисовывает своих героев, но это отнюдь не «психоанализ», а очерк, который может сделать про своих соседей какой-нибудь очередной Хроникёр города Скотопригоньевска: анекдоты из прошлых лет, пересказ сплетен, семейных событий и т.д. Характеристики по преимуществу внешние: как выглядят, как воспитывались, чем занимаются…

Например, чтобы познакомить читателя с Алешей Карамазовым, рисуются картины из его детства и школьной жизни, выясняются отношения с людьми: с родственниками, с соучениками, с отцом, с матерью, с братьями… В самом крайнем и необходимом случае Достоевский позволит себе слегка, так сказать, классифицировать своего героя, подсказав тем самым читателю, к какому роду явлений современной российской действительности его следует относить: «…он был юноша отчасти уже нашего последнего времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий её и верующий в неё…» [108].

Короче говоря, вся эта «экспозиция» выглядит некими режиссерскими заметками – что-то подобное однажды сделал Гоголь с «Ревизором». Только эти заметки – не для «господ актеров», а для самого автора! Достоевский, прежде чем начать повествование, определяет для себя самого, кто в этот раз будет разыгрывать его идеи, и даже отчасти намечает их амплуа. И только когда действующие лица определены, стремительно разворачивает действие – как туго сжатую пружину.

Но – обратите внимание, как происходит это действие! Внимание читателя поочерёдно приковывается то к Фёдору Павловичу, то к Дмитрию, то к Ивану, Алёше, Лизе Хохлаковой, Грушеньке и т.д. И каждый из них поочерёдно исполняет свой «номер» - монолог, в котором и раскрывается его характер. И это совершенно естественно: только так и даются «крупные планы» в «театре одного актёра»: ведь это сам Достоевский предстаёт перед нами в разных обликах, «исполняя» каждую роль с гениальной достоверностью!

То же самое – в «Идиоте», в «Бесах», в «Подростке», в «Дядюшкином сне», в «Селе Степанчикове»… Сценичность романов Достоевского отмечали многие исследователи, но никто пока не заметил, что его театр – театр необычный, с одним исполнителем всех ролей…

Кстати, вот и разгадка того, что в своё время так удивляло Н.Г.Долинину: «В его книгах герои раскрываются перед читателем в часы и дни таких событий, какие могут выпасть на долю одного человека один только раз в жизни, а могут и не выпасть никогда»[109]. Но ведь как только допустить, что это театр одного актёра, все становится на свои места: театр и призван быть неким «сгустком жизни», её предельной концентрацией; в театре герои за три часа проживают целую судьбу, решают важнейшие вопросы бытия и т.п., и т.д.

Всё – как в произведениях Достоевского!

Итак, подведем итоги.

Достоевский – никакой не психолог, и психологом никогда не был. Сам он себя называл «реалистом в высшем смысле слова», имея в виду всего лишь абсолютную достоверность тех эмоций и переживаний, которые испытывал сам, «разыгрывая» по-актёрски роли создаваемых им персонажей. Потому что если «психологи» изучают и препарируют чужие души (брезгливо и отстраненно-холодно, именно как объект изучения, а не как равное себе сознание), то Достоевский каждый раз как будто обнажает свою, ибо – в роли каждого своего героя – рисует так называемое «чужое Я» (по терминологии М.М.Бахтина) [110], с полным уважением к его «душе» и пониманием, что «душа» эта – неисчерпаема! Как и его собственная!

С самого начала своей деятельности он провозглашал, что нет ничего на свете важнее, чем Тайна человеческой души [111]. Многие исследователи (и даже учебник для 10 класса) приводят эти его слова как подтверждение тому, что он именно психологией и интересовался. Но как при этом как будто не замечают слова «Тайна»! То есть нечто неразгаданное - и, как он постоянно подчеркивал, принципиально не разгадываемое! «Разобрать» на «психологические компоненты» эту тайну нельзя. Ведь если мы даже своё собственное сердце не в состоянии толком «постичь» – по словам поэта, - то какое же право мы имеем судить о других сердцах?...

Но зато эту Тайну можно показать: изобразить, сыграть, представить, «прожить» на сцене... А уж там – зритель сам разберётся, кто хороший, кто плохой, чья правда истиннее и чья идея сильнее.

С великим уважением к нам – своим читателям и зрителям – Достоевский свой «театр» и создаёт: он ничего нам не навязывает, никаких своих мнений не внушает, в его книгах никаких «приговоров» никому вы не найдёте, но зато он покажет вам жизнь и человека такими, какие они есть в действительности.

Глава 4. ДостоевскийХХ1 века: новый формат.

1.

- Любимая книга? Конечно, «Преступление и наказание»!

- Вот наглец, ты же его не читал!

- А нам Ирина Петровна рассказывала.

Разговор в одном классе

Почему же всё-таки у нас так мало знают Достоевского (да и то, что «знают» о нём, никакого отношения к подлинному Достоевскому не имеет)?

На самом деле существуют целых три причины нынешнего положения вещей: «особенности» нашей школьной программы, «своеобразие» самих книг Достоевского и «специфика» нас самих – читателей ХХ1 века.

Первая причина того, что, невзирая на обязательную школьную программу, настоящий Достоевский остается неизвестным подавляющему большинству населения – именно эта самая программа. Так сказать, «прививка от Достоевского», которую всаживают в нас – верю, что без злого умысла! – в десятом классе.

Всё дело в том, что «проходим» мы в школе «Преступление и наказание» - книгу, написанную в самый тяжёлый год жизни Достоевского, первую из его пяти великих романов. На мой взгляд – взгляд человека, прочитавшего Достоевского всего, включая письма и наброски - выбор самый неудачный, худший из возможных. Может быть, потом, когда-нибудь, роман о страшных нравственных терзаниях человека, переступившего через свою человеческую природу, станет для многих важным и необходимым. Но –уверена! - не сейчас, не в шестнадцать лет, когда важными кажутся совсем другие вещи!

Ведь результат знакомства в подростковом возрасте именно с этим романом, как правило, один и тот же – стойкая неприязнь к Достоевскому в целом, причем на всю жизнь (исключения – как в вышеприведённом эпиграфе, - только подтверждают это правило).

Может быть, всё-таки начинать не с «Преступления и наказания», а с чего-то другого?

Например, современному тинейджеру гораздо более понятной покажется история мальчишки, который в тринадцать лет ещё был уверен, что счастливым его могут сделать в этой жизни только деньги – очень много денег, миллионы; который в пятнадцать выходил на столичные улицы, чтобы эти миллионы добывать – по известному рецепту американских магнатов, якобы «начинавших с пяти центов»; и которого уже в девятнадцать лет жизнь благополучно от этого «излечила» (роман «Подросток»).

А Наталья Григорьевна Долинина, талантливейший литературовед и учитель, предлагала для изучения в школе «Униженные и оскорбленные»: собственный педагогический опыт подсказывал ей этот выбор.

Знаю, что делались попытки взять для учебных планов «детские» главы «Братьев Карамазовых» – про школьников Х1Х века, живущих в небольшом российском городке и томящихся от невозможности «делать великие дела»…

А может быть, даже «Бесы» - почему бы нет? Проходят же «Ревизора» в седьмом классе, и дети в основном всё в нём понимают. Хотя идея в «Ревизоре» не менее серьёзная, чем мысль Достоевского о судьбе России во все смутные времена… А нынешним десятиклассникам наверняка будет интересно узнать о том, почему это мы, русские, из любой смуты выходим мало того что невредимыми, но и окрепшими: извергая из себя «бесов», избавляемся заодно и от «свиней»…

Дело в том, что Достоевским надо «переболеть» по-настоящему… А от такой «прививки», какой становится неудачный пересказ «Преступления и наказания» (к сожалению, очень часто к этому дело и сводится), получается лишь «отторжение организма» от Достоевского, и больше ничего.

Причина вторая – вполне объективная. Надо признать, что у самих книг Достоевского есть некие особенности, которые могут стать серьёзной помехой на пути к современному молодому человеку.

Дело в том, что Достоевский, как он сам про себя говорил, – не художник, а поэт. Он объяснял в письмах к друзьям, что ему всегда лучше удавалось «изобретение идей», а не их объяснение и художественное воплощение в книги. Сам он с болью сознавал недостатки своих романов. «С идеей не сладил и роман испортил. [112]. «Безо всякого сомнения, я напишу плохо; будучи больше поэтом, чем художником, я вечно брал темы не по силам себе. [113]. «Выходит решительная дрянь, а бросить невозможно потому, что мысль слишком мне нравится» [114]. «Идея слишком хороша, а на выполнение меня, может быть, и не хватит…» [115]. – и вот так всю жизнь..

Со слов Анны Григорьевны мы знаем одно мучительное заключение, которое Федор Михайлович сделал о собственном творчестве: он искренне считал, что воплотить свои идеи в тех формах, о которых мечтал, он ни разу не сумел!

«И как часто Федор Михайлович, прочитав уже напечатанную главу своего романа, вдруг ясно прозревал свою ошибку и приходил в отчаяние, сознавая, что испортил задуманную вещь.

- Если б можно было вернуть, - говаривал он иногда, - если б можно было исправить! Теперь я вижу, в чем затруднение, вижу, почему мне не удается роман. Я, может быть, этой ошибкой вконец убил мою «идею». [116].

Доброжелательного, но неискушённого читателя вполне может отпугнуть та самая непривычная ему «полифония» - многоголосие, которая отличает его произведения от всяких других. Нынешний подросток может смутиться незнакомой стилистикой, которая покажется ему анахронизмом. Кто-то побоится взять «Братьев Карамазовых» только потому, что в нём семьсот страниц, а не семьдесят... Хотя в семьдесят страниц мысли такого масштаба, как у Достоевского, конечно, не вместятся!

Белинский когда-то сделал одно гениальное замечание про его первые повести: «Двойник» нисколько не растянут, но утомителен для всякого читателя [117]. И в другом месте: «Посмотрите, как проста завязка в «Бедных людях»: ведь и рассказывать нечего! А между тем так много приходится рассказывать, если уже решишься на это!» (выделено мною. – Д.К.) [118].

То есть получается, что другие, не столь гениальные писатели, если бы вздумали его идеи излагать, еще больше слов бы потратили! И это самое «читательское утомление» возникает отнюдь не из-за плохого стиля или «растянутости» изложения!

Значит, дело не в недостатке таланта и не в многословии, а в самих идеях, которые просто не вмещались в привычную литературную форму! Поскольку Достоевский, как литератор, пытался оперировать именно словами, - слов этих ему явно не хватало, они выпирали из текста, лезли, как каша из волшебного горшочка, занимали всё больший объём, и всё равно никак не могли исчерпать то содержание, которое Достоевский пытался сделать доступным всем!

Парадокс, неразрешимое противоречие, которое так страшно мучило самого Достоевского: ему самому идея понятна, а передать ее адекватно он никак не может, сколько слов ни трать.

Как же быть читателям «hurry-century», приученным Интернетом к совершенно другим ритмам и темпам, - читателям, которые, быть может, и хотели бы идеи Достоевского узнать по-настоящему, но «пасуют» перед той формой, в которую эти идеи заключены?

Ответ я нашла у Л.Н.Толстого – в его ответе на просьбу передать «в двух словах» содержание «Анны Карениной». Если помните, Лев Николаевич раздражённо заметил, что ему тогда бы пришлось заново написать весь роман:

«Во всём, почти во всём, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собой, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берётся одна из того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя, а можно только посредственно – … описывать образы, действия, положения» (выделено мною. – Д.К.) [119].

В книгах великих наших писателей важны действительно не слова, не фразы и даже не конкретные лица и события. Важно вот это «выражение себя» – весь Пушкин, весь Толстой, весь Достоевский - целиком, вся его «мысль». Ведь сам-то Достоевский когда-то у Пушкина эту «мысль» уловил – и сумел людям в знаменитой «Пушкинской речи» объяснить.

Я верю, что это рано или поздно произойдет и с творчеством самого Достоевского...

Третья причина, почему не читают Достоевского – потому что не читают вообще. Чтение как таковое, как вид деятельности, вид восприятия – исчезает. Все потенциальные читатели превратились в зрителей. Самый популярные литературные жанры сегодня – «аськи» и «вконтакте». Видимо, в старости наше поколение – как старик Обломов когда-то – будет с важным видом говорить, нацепляя на нос очки: «Почитаю-ка я КНИГУ» - то есть книгу вообще, всё равно какую, мы будем просто с гордостью обозначить времяпрепровождение! Мы уже сейчас, как гоголевские Петрушки, читаем только ради самого процесса (чтобы родители отвязались)...

Что ж, примем как данность, не оправдывая и не осуждая: нынешнее поколение – визуалы. Им всё надо демонстрировать. Не разъяснять идеи, а показывать образы.

Дата добавления: 2015-06-29