Теория постмодернизации: уход и комическое отстранение

Постмодернизм можно рассматривать как объ­яснительную социальную теорию, которая поро­дила новые модели среднего уровня в отношении культуры (Foucault, 1977; Huyssen, 1986; Lyotard, 1984), науки и эпистемологии (Rorty, 1979), клас­совой принадлежности (Hall, 1993), социальной

левое движение не смирится с этими новыми временами, ему придется существовать на обочине жизни.... Наш мир пере­страивается.... В ходе этого преображаются наши собственные идентичности, ощущение нашего "Я", наши собственные субъ­ективности. Мы находимся в переходе к новой эре» (October 1988, цит. по: Thompson, 1992: 238). ³¹ Новыми философами (фр.)

Yippies - американское политизированное молодежное движе­ние левого толка конца шестидесятых годов. - Примеч. пер.

ГЛАВА 8

деятельности (Crespi, 1992), половой принад­лежности и семейных отношений (Halpern, 1990; Seidman, 1991b) и экономической жизни (Harvey, 1989; Lash, 1985). Во всех этих сферах, как и в других, постмодернистские теории внесли свой оригинальный вклад в понимание реальности³³. Однако постмодернизм оставил свой след в исто­рии вовсе не как теория среднего уровня. Данные дебаты обрели значимость лишь благодаря тому, что, как принято считать, они послужили приме­ром новых общих тенденций в истории, социаль­ной структуре и нравственной жизни. В сущности, именно за счет переплетения уровней структуры и процесса, микро- и макроуровней с уверенными заявлениями о прошлом, настоящем и будущем современной жизни постмодернизм и сформиро­вал широкую, всеобъемлющую общую теорию общества, такую теорию, которую, как и прочие рассмотренные здесь теории, следует изучать с по­мощью вненаучных категорий, а не только как ис­точник объяснений.

Если мы считаем постмодернизм мифом - не только лишь познавательными описаниями, но и кодированием этих описаний и превращением их в нарратив в виде «осмысленной» схемы, — то его необходимо рассматривать как идеологию, сме­нившую радикальную социальную теорию и по­явившуюся вследствие неспособности реальности развертываться таким образом, который совпа-

³³ Собрание постмодернистских нововведений в рамках теорий среднего уровня в социологическом знании было осуществле­но в: Crook, Pakulski, and Waters (1992). Для ознакомления с убедительной критикой социально-экономических постулатов, которые либо продвигают, либо подразумевают такие теории среднего уровня эпохи постмодерна, см. Herpin (1993), Archer (1987), Giddens (1991).

ГЛАВА 8

дал бы с ожиданиями, порожденными догматами антимодернизации. С этой точки зрения понят­но, что, хотя постмодернизм, как кажется, имеет дело с настоящим и будущим, его горизонт зада­ется прошлым. По крайней мере изначально он был идеологией интеллектуального разочарова­ния; интеллектуалы-марксисты и постмарксисты создали постмодернизм в ответ на тот факт, что период героического и коллективного радикализ­ма, по-видимому, сходил на нет³⁴. Они переопреде­лили это восторженное коллективное настоящее, которое, как утверждалось, предсказывает неиз­бежное даже еще более героическое будущее, как период, который теперь закончился. Они объяви­ли, что он сменился не в силу политического по­ражения, а вследствие собственно структуры исто-

¹ В декабре 1986 года «Гардиан», ведущая независимая британ­ская газета левого толка в широком его понимании, три дня подряд публиковала важную серию статей «Модернизм и пост­модернизм». В вводной статье Ричард Готт объяснял, что «рево­люционные импульсы, которые некогда электризовали полити­ку и культуру, явно устарели» (цит. по: Thompson, 1992: 222). В предложенном Эдвардом Томпсоном анализе этого события проявляется особая чуткость к основной роли, которую в нем играет историческое снижение героического революционного мифа:

«Данная газета явно сочла тему предположительного куль­турного сдвига от модернизма к постмодернизму достаточно важной для того, чтобы посвятить ей множество страниц и не­сколько номеров. Причина, по которой эта тема была сочтена важной, указывалась в подзаголовке: "Почему сошло на нет революционное движение, которое осветило первые десятиле­тия века. В большой серии критики "Гардиан" анализируют бо­лезнь конца двадцатого века".... В последующих статьях стало еще более очевидно, что культурная "болезнь", представленная уходом от модернизма, рассматривалась как симптом более се­рьезного социального и политического заболевания» (222). Распространение революционного пыла и самого термина «мо­дернизм» практически на весь двадцатый век до начала пери­ода постмодерна, а иногда и на весь период после Просвеще­ния - это характерные для теории постмодернизма тенденции. Будучи естественным отражением бинарных и нарративных функций постмодерна, такие заявления общего характера игра­ют жизненно важную роль в определении места эпохи «постмо­дерна» в отношении будущего и прошлого.

ГЛАВА 8

рии³⁵. Провал утопии грозил мифологически непо­следовательной перспективой, а именно историче­ским регрессом. Этот провал угрожал разрушить смысловые структуры интеллектуальной жизни. С помощью теории постмодерна это неизбежное поражение можно было преобразовать в пораже­ние имманентное, в необходимую часть самого исторического развития. Героические «большие нарративы» левого движения стали неуместными просто в силу хода истории; они не потерпели на­стоящего поражения. Миф все еще мог работать. Смысл был сохранен.

Самые влиятельные ранние характеристики постмодернизма были исполнены прямолинейных откровений относительно теоретической запутан­ности, свидетельств резких изменений реальности и выражений экзистенциального отчаяния³⁶. На-

³⁵ "La revolution qu'anticipaient les avant-gardes et les partis d'extreme gauche et que denoncaient les penseurs et les organisations de droit ne s'est pas produite. Mais les societes avances n'en ont pas moins subi une transformation radicale. Tel est le constat commun que font les sociologues... qui ont fait la postmodernite le theme de leurs analyses". («Революция, кото­рой ждали авангардные движения и крайние левые и которую осуждали мыслители и организации правого толка, не произо­шла. Но продвинутые общества тем не менее подверглись ко­ренному преобразованию. Таков обычный вывод, к которому приходят социологи... сделавшие темой своих исследований постмодерн» (фр.) - Примеч. пер.) (Herpin, 1993: 295).

** Именно такие переживания характерны для ранних размышле-* ний Ч. Райта Миллса о том, что он в интервью на радио в 1959 году назвал «четвертой эпохой»; насколько мне известно, это был первый раз, когда прозвучал термин «постмодерн» в его со­временном смысле.

«Мы подошли к концу того, что называют современной эпохой. Так же, как за античностью последовали несколько столетий возвышения Востока, которые западный мир с его локальным сознанием называет Темными веками, так и сейчас современ­ную эпоху сменяет период постмодерна. Возможно, мы назовем его четвертой эпохой. Окончание одной эпохи и начало другой, разумеется, есть вопрос определения. Но определения, как и все социальное, привязаны к определенным историческим обстоя­тельствам. А сейчас наши основные определения общества и "Я" захвачены новыми реальностями. Я имею в виду не только

ГЛАВА 8

пример, Фредрик Джеймисон (1988; 25) указывал на «новый и практически невообразимый кванто­вый прыжок в технологическое отчуждение». Не­смотря на свои методологические принципы, Джей­мисон удерживается от побуждения опереться на неомарксистские твердые убеждения предыдущей эпохи. Заявляя о том, что изменения в производ­ственном базисе общества породили путаницу в над­стройке в переходный период, исследователь опла­кивал «неспособность нашего ума, по крайней мере в настоящий момент, составить карту великой ми­ровой многонациональной и децентрализованной коммуникационной сети, в которую пойманы мы, индивидуальные субъекты» (15). Говоря о тради­ционной роли искусства как средства достижения культурной ясности, Джеймисон жаловался на то, что этот рефлекс распознавания смысла заблоки-

то, что мы чувствуем, что находимся в периоде эпохально­го перехода. Я имею в виду то, что слишком многие из наших объяснений родом из великого исторического перехода от Средневековья к современности и что когда эти объяснения обобщаются для использования в наши дни, они становятся не­уклюжими, неуместными, неубедительными. Я также имею в виду, что наши основные ориентиры - либерализм и социализм -практически сокрушены в качестве подходящих объяснений мира и нас самих» (Mills, 1963 [1959]: 236. Цит. по: Thompson, в печати).

В качестве специалиста по теории критики с антикапиталисти­ческими взглядами, пережившего глубокое разочарование в героическом утопизме коммунизма и общественных движений, ориентированных на классовые отношения, Миллс в своих лич­ных обстоятельствах предвосхитил «опыт перехода», который вдохновил движение постмодернизма двадцать лет спустя. Од­нако в 1959 году, в период сильного господства модернизма, по­пытки Миллса разобраться в истории вряд ли могли отозваться в сердцах слушателей. Либерализму еще предстояло пережить свои лучшие дни, а героический радикализм шестидесятых го­дов едва намечался. Данный факт снова показывает, что, хотя в любой отдельно взятый исторический период существуют со­перничающие между собой мифологические конструкты, те из них, которые не попадают в ногу с данной стадией, игнорируют­ся; будет считаться, что они не могут «объяснить» «новый мир нашего времени».

ГЛАВА 8

рован: мы не можем «сосредоточиться на нашем собственном настоящем, как если бы мы утратили способность создавать эстетические репрезентации нашего собственного актуального опыта»³⁷ (20)³⁸.

Однако триумф интеллектуального смысло-творчества зрелого постмодернизма виден уже в том, как Джеймисон описывает этот новый поря­док как частный, фрагментированный и коммер­ческий. В этих терминах путаницу и блокировки рациональности, которые сумел обозначить Джей­мисон, можно объяснить не как личный провал, а как исторические необходимости, основанные на самом разуме. То, что угрожало бессмыслицей, те­перь становится самой основой смысла; сконстру­ировано новое настоящее и новое прошлое. Не­удивительно, что Джеймисон описывал (1988; 15) постмодернизм прежде всего как «периодизирую-щий концепт» и заявлял, что данный термин был придуман для того, чтобы интеллектуалы и их ау­дитории могли разобраться в этом новом времени: «Новый постмодернизм выражает сокровенную истину недавно возникшего социального порядка позднего капитализма» (15).

³⁷ Здесь и далее Джеймисон цитируется по: Джеймисон Ф. Пост­модернизм и общество потребления // Логос. - 2000. № 4. С. 63-77. - Примеч. пер.

³⁸ Это настроение пессимизма следует сравнить с отчетливо бо­лее оптимистичным тоном предисловия Джеймисона к книге «Политическое бессознательное: нарратив как социально-сим­волический акт», сборнику очерков, написанных в течение семидесятых годов, в которых он пытается «предсказать... те новые формы коллективного мышления и коллективной куль­туры, которые лежат за пределами границ нашего собственного мира», и описывает их как «пока что неосознанное, коллектив­ное и децентрализованное культурное производство будуще­го, находящееся вне рамок как реализма, так и модернизма» (1980: 11). Менее чем десять лет спустя оказалось, что то, что Джеймисон рассматривал как лежащее вне рамок модернизма, сильно отличается от той коллективной и несущей освобожде­ние культуры, которая ему виделась.

ГЛАВА 8

Итак, в довольно строгих терминах, теория постмодерна может рассматриваться как попытка исправить проблему смысла, порожденную пере­живаемым провалом «шестидесятых». Только так можно понять, почему вообще возникла дихото­мия модерна и постмодерна и почему содержание этих двух исторических категорий описывается именно так, как описывается. С предлагаемой в данной книге точки зрения, ответы выглядят до­вольно ясными. Преемственность в отношении более раннего периода антимодернистского ради­кализма поддерживается за счет того, что постмо­дернизм тоже воспринимает «современное» как явного врага. В бинарной кодировке данной интел­лектуальной идеологии современность остается по оскверненную сторону границы и представляет со­бой «другого» в постмодернистских нарративных сказаниях.

Тем не менее в этот третий период послевоенной социальной теории содержание современного пол­ностью изменилось. Интеллектуалы радикального толка подчеркивали партикуляризм и привержен­ность частному современного капитализма, узость его интересов, а также фатализм и пассивность, к которым он приводит. Предлагаемая ими постмо-дернизационная альтернатива на самом деле была не постмодернистской, а общественной, герои­ческой, коллективной и всеобщей. Разумеется, именно эти последние качества теория постмодер­низации осудила как самое воплощение собствен­но современности. И, наоборот, любовь к частно­му, сниженные ожидания, субъективизм, инди­видуальность, партикуляризм и приверженность местному кодировались как воплощения добра.

ГЛАВА 8

Что касается нарратива, то основные историче­ские постулаты постмодернизма - упадок большо­го нарратива и возвращение к местному (Lyotard, 1984), восхождение пустого знака, или симуля-кра (Baudrillard, 1983), конец социализма (Gorz, 1982), акцент на плюрализм и различия (Seidman, 1991а, 1992) - являют собой прозрачные репрезен­тации сниженной нарративной схемы. Это ответы на спад «прогрессивных» идеологий и их утопиче­ских убеждений.

Таким образом, сходства с радикальным анти­модернизмом поверхностны и обманчивы. На са­мом деле гораздо более значимая связь существует между постмодернизмом и периодом, предшество­вавшим радикализму, то есть собственно теорией модернизации. Как мы помним, теория модерни­зации сама являлась сниженной идеологией, сме­нившей предшествовавший ей героический пери­од радикального поиска. В ней тоже уделялось особое внимание частному, личному и местному.

Хотя эти сходства и показывают, насколько об­манчивыми могут быть интеллектуальные саморе­презентации интеллектуальных идеологий, тем не менее то, что эти два подхода основополагающим образом отличаются друг от друга, разумеется, правда. Эти отличия проистекают из их положения в конкретном историческом времени. Послевоен­ный либерализм, вдохновивший теорию модерни­зации, пришел вслед за радикальным движением, которое рассматривало трансцендентность внутри прогрессивной схемы, схемы, которая стремилась сделать модернизм более радикальным, но в то же время практически от него не отказывалась. Так, хотя романтическое и ироническое измерения

ГЛАВА 8

послевоенного либерализма снизили пафос геро­ического модернизма, его отход от радикализма сделал основные аспекты модернизма еще более явными.

Постмодернизм, напротив, пришел вслед за ра­дикальным поколением интеллектуалов, которые осуждали не только либеральный модернизм, но и ключевые постулаты самого понятия модерниза­ции как такового. «Новые левые» отвергали «ста­рых левых» отчасти потому, что эти последние были связаны с проектом модернизации; новое движение предпочитало Франкфуртскую школу (например, Jay, 1973), чьи уходящие в немецкий романтизм корни более четко совпадали с его соб­ственным антимодернистским звучанием. Итак, хотя постмодернизм действительно является сни­женным нарративом по отношению к героическо­му радикализму, особенности его исторического положения означают, что он вынужден поместить как героическую (радикальную), так и романтиче­скую (либеральную) версии современного по одну и ту же негативную сторону границы. Интеллек­туалы, приходящие на смену своим предшествен­никам, склонны переворачивать бинарный код го­сподствовавшей ранее теории. Для постмодерниз­ма новый код модернизм: постмодернизм подразу­мевал больший разрыв с «универсалистскими» за­падными ценностями, чем код традиционализм: модернизм сразу после войны или сменившая его капиталистическая дихотомия модернизм: социа­листическая антимодернизация³⁹.

³⁹ Теоретики постмодерна считают, что антимодернистские исто­ки их философии связаны с романтизмом, с такими критика­ми Просвещения, как Фридрих Ницше, с Георгом Зиммелем и с темами, развивавшимися ранней Франкфуртской школой.

ГЛАВА 8

Также и в терминах нарратива наблюдаются заметно большие снижающие изменения. Хотя, конечно же, романтический тон и даже коллекти­вистские аргументы в пользу героического осво­бождения сохраняются в некоторых направлени­ях постмодернистской мысли, эти «конструктив­ные» версии (Rosenau, 1992; Thompson, 1992) со­средоточиваются на личном и интимном и обычно представляют собой ответвления общественных движений шестидесятых годов; это, например, «борьба» гомосексуалистов и лесбиянок, женское «движение» и активисты-экологи, такие как «зе­леные». Поскольку такие движения вовлекаются в публичную политику, постольку они формули­руют свои требования в гораздо большей степени на языке различий и партикуляризма (например, Seidman, 1991a, 1992), чем в универсалистских терминах коллективного блага. Кроме того, основ­ной и, несомненно, самый четко выраженный по­сыл постмодернистского нарратива поразительно отличается от вышеизложенного. Постмодернизм отвергает не только героизм, но и романтизм, он более фаталистичен, критичен и пассивен, одним словом, в нем больше комического агностицизма, чем кажется по данным в большей степени поли­тическим движениям подъема и реформы. Пост­модернизм не возвышает аутентичность отдельной личности, а скорее в лице Мишеля Фуко и Жака

Однако и более раннее, стоящее ближе к традиционному марк­сизму бунтарское движение против теории модернизации часто выводило свое происхождение сходным образом. Как показал Стивен Сейдман (1983) прежде, чем обратился в постмодер­низм, романтизм сам по себе обладал значительными универса­листскими чертами, и между Ницше и Зиммелем существуют принципиальные разногласия по поводу оценки собственно со­временности.

ГЛАВА 8

Деррида объявляет о смерти субъекта. По словам Фредрика Джеймисона (1988: 15), «подобный род индивидуализма и персональной идентичности ушел в прошлое». Отход от прежней, более роман­тической версии модернизма заключается также и в необычном отсутствии иронии. Примером слу­жит политическая философия Ричарда Рорти. Так как исследователь соединяет иронию и сложность (например, Rorty, 1985, 1989), он выступает за по­литический, если не эпистемологический либера­лизм, и вследствие таких принципов вынужден отдалиться от постмодернистской схемы.

Вместо романтики и иронии в постмодерниз­ме пышным цветом расцвела комическая схема. Нортроп Фрай называет комедию высшей урав-нительницей (the ultimate equalizer). Поскольку добро и зло нельзя разделить на части, действую­щие лица - герои и злодеи - находятся на одном и том же нравственном уровне, так что зрители не вовлекаются в действие нормативным или эмоци­ональным образом, а могут усесться поудобнее и получать удовольствие. Жан Бодрийяр (1983) -мастер сатиры и насмешки, а весь западный мир превращается в огромный Диснейленд. По сути, в постмодернистской комедии избегают даже само­го понятия действующих лиц. Не без издевки, но с идеей о новой теоретической системе Фуко объ­явил о смерти субъекта; Джеймисон канонизиро­вал эту идею, заявив о том, что «подобный род ин­дивидуализма и персональной идентичности ушел в прошлое». Постмодернизм - это пьеса внутри пьесы, историческая драма, придуманная с целью убедить зрителей в том, что драма умерла и что истории больше не существует. Остается только

ГЛАВА 8

ностальгия по исполненному символов прошлому. Возможно, данное обсуждение стоит закончить упоминанием о Дэниэле Белле, интеллектуале, чья карьера удачно воплощает собой все научно-мифологические фазы истории, которые описа­ны в данной книге. Белл обрел интеллектуальное самосознание в качестве троцкиста в тридцатые годы. Некоторое время после Второй мировой вой­ны он оставался верным героическим антика­питалистическим идеям таких персонажей, как Ч. Райт Миллс, которого он встретил в качестве коллеги в Колумбийском университете. Его зна­менитый очерк о конвейерной ленте и деквалифи­кации труда (1963 [1959]) обнаруживает преем­ственность с довоенным левым движением. Белл настаивал на понятии отчуждения и тем самым оказался приверженцем термина «капитализм», а не «индустриализм», сторонником эпохальных преобразований и противником послевоенной ли­нии модернизации. Однако вскоре Белл перешел к реализму и стал выступать за модернизм скорее с романтически индивидуалистической, чем с ради­кальной социалистической позиции. Хотя книга «Пришествие постиндустриального общества» вы­шла только в 1973 году, Белл впервые вывел это по­нятие в качестве продолжения идей Раймона Аро­на об индустриализации почти двадцатью годами ранее. Термин «постиндустриальный» означал пе­риод, поддерживавший прогресс, модернизацию и разум и разрушавший возможности героического превосходства и классовой борьбы. Книга «При­шествие постиндустриального общества» появи­лась в разгар восстания против модернизма и была встречена замешательством и презрением со сто-

ГЛАВА 8

роны многих интеллектуалов антимодернистского левого движения, хотя некоторые также замечали ее косвенную связь с теориями общества, избавив­шегося от дефицита (postscarcity society).

Однако самым поразительным аспектом этого карьерного периода Белла является то, насколь­ко быстро модернистское понятие постиндустри­ального общества уступило место постмодерниз­му, если не по форме, то в содержательном пла­не. У Белла этот переход, разумеется, произошел не вследствие разочарования в радикализме, а вследствие разочарования в том, что он называл поздним модернизмом. Когда Белл отвернулся от пришедшего в упадок модернизма в книге «Куль­турные противоречия капитализма» (1976), его повествование изменилось. Постиндустриальное общество, некогда бывшее олицетворением модер­низма, теперь порождало не разум и прогресс, а эмоциональность и иррациональность, то есть ка­тегории, представленные в молодежной культуре шестидесятых годов, что вызывало у него беспо­койство. Предлагаемое ученым решение проблемы неизбежного саморазрушения западного общества заключалось в призывах вернуться к сакральному (1977); это решение говорило о ностальгии по про­шлому, которую Джеймисон позднее определил как верный признак наступления эпохи постмо­дерна.

В этом отношении довольно показательно срав­нение постиндустриальных заявлений Дэниэла Белла с постфордизмом Дэвида Харви. Харви ус­матривает схожие явления в производственной инфраструктуре капитализма периода высоких информационных технологий, но делает совер-

ГЛАВА 8

шенно иной вывод о воздействии этих явлений на сознание эпохи. Антимарксизм Белла, то есть его (1978) внимание к асинхронизму систем, позволя­ет ему оформить бунт в форму молодежной куль­туры, а культурное спасение — в идеал «возвраще­ния к священному» (см. Eliade, 1954). Напротив, Харви сохраняет приверженность к ортодоксаль­ному мышлению в терминах базиса-надстройки, что позволяет ему постулировать фрагментацию и приватизацию как неизбежные и неотвратимые результаты постфордистского метода производ­ства. Консервативные нападки Белла на модер­низм включают в себя ностальгию; радикальные нападки Харви на постмодернизм подразумевают поражение.

Разумеется, теория постмодерна по-прежнему в значительной степени находится еще на стадии формирования. Как упоминалось ранее, в ее фор­мулировках среднего уровня содержатся важные истины. С другой стороны, оценка важности тео­рии в целом зависит от того, попадает ли под кры­ло теории постмодерна постструктурализм⁴⁰. Ко-

⁴⁰ Эта оценка также зависит от ряда других произвольных ре­шений, например, от решения игнорировать заявления самого постмодернизма о том, что он не располагает общей теорией и не продвигает ее (см., например, спор с Сейдманом в моих ранних

. исследованиях [Alexander, 1991] и его ответ [Seidman, 1991a]). Кроме того, существует проблема гораздо более общего характе­ра относительно того, можно ли о постмодернизме даже рассуж­дать как о единой точке зрения. В данной книге я придержива­юсь того мнения, что постмодернизм можно обсуждать таким образом, хотя я и признал разнообразие взглядов внутри этой теории. Действительно, не приходится сомневаться, что каж­дая из рассмотренных здесь четырех теорий как таковая суще­ствует только вследствие акта герменевтической реконструк­ции. По моему мнению, такая методология идеальных типов не только философски обоснована (например, Gadamer, 1975), но и интеллектуально неизбежна в том смысле, что герменевтика здравого смысла постоянно ссылается на «постмодернизм» как таковой. Тем не менее, эти соображения не должны отвлекать внимание от того факта, что здесь имеет место типизация и иде-

36 Культурсоциология

ГЛАВА 8

нечно же, теоретики явно лингвистического тол­ка - такие мыслители, как Мишель Фуко, Пьер Бурдье, Клиффорд Гирц и Ричард Рорти - начали предлагать свои интерпретации задолго до появле­ния на сцене постмодернизма. Тем не менее их со­средоточенность на релятивизме и конструктивиз­ме, их принципиальный антагонизм в отношении понятия субъекта и их скептицизм по поводу воз­можности всеохватных перемен скорее помещают их теоретический вклад в рамки постмодернизма, а не модернизма и не радикальной антимодерни­зации. В сущности, эти исследователи создавали свои труды в ответ на разочарование в модерниз­ме (Клиффорд Гирц и Ричард Рорти по отноше­нию к Толкотту Парсонсу и Уилларду Куайну) с одной стороны и в героическом антимодернизме (Мишель Фуко и Пьер Бурдье по отношению к Луи Альтюссеру и Жану-Полю Сартру) - с другой. И тем не менее Гирца и Бурдье едва ли можно на­звать теоретиками постмодерна, и сильные куль-туралистские теории едва ли можно соотнести с теми общими идеологическими настроениями, которые подразумевает термин «постмодернизм». Моя точка зрения по данному вопросу, как от­мечалось и выше в данной статье, заключается в том, что научных соображений недостаточно для того, чтобы понять эти сдвиги как по направлению к той или иной интеллектуальной позиции, так и в сторону от нее. Если, как я полагаю, отход от пост­модернизма уже начался, то нам снова необходи­мо тщательно рассмотреть вненаучные факторы,

ализация. В более эмпирическом и конкретном смысле каждый исторический период и каждая социальная теория, представ­ленные здесь, состояли из разнообразных схем и частей.

ГЛАВА 8

недавние события и социальные изменения, кото­рые, по-видимому, требуют еще одной новой «все­мирно-исторической схемы» ("world-historical frame").

Дата добавления: 2017-01-14