Как интеллектуалы объясняют

«НАШЕ ВРЕМЯ»¹

Карлу Марксу принадлежит знаменитое вы­сказывание о том, что философы лишь различным образом объясняли мир, наша же задача состоит в том, чтобы изменить его. С герменевтической, культурной точки зрения, которую я развиваю в настоящей книге, объяснение и изменение мира просто невозможно так просто отделить друг от друга. Если мир как таковой основан на коллек­тивных интерпретациях, то его изменение всегда в значительной степени подразумевает изменение и этих интерпретаций.

Кроме того, в переосмыслении нуждается и сама интеллектуальная интерпретация. С точки зрения Маркса и прочих представителей эпохи модерна, задача интеллектуалов заключалась в рациональ­ной реконструкции. Даже самые широкие теории истории воспринимались как фактические, либо описательные, либо объяснительные. Однако с по­зиции культурсоциологии, то, что интеллектуалы делают на самом деле, сильно отличается от такой

¹ Выбор русского перевода заглавия данной работы является не­простой задачей из-за того, что содержания понятийных пар «модерн»/«современное» и "modern"/"contemporary" в рус­ском и английском языках не совпадают. Александер использу­ет игру слов, располагая термины «анти-», «пост-» и «нео-», ко­торые привычно понимать как предикаты к термину «модерн», в качестве рядоположенных ему. Четыре понятия, образующие заглавие, представляют собой объекты описания четырех типов теоретизирования: теории модернизации, антимодернизации, постмодерна и неомодернизма. — Примеч. ред.

ГЛАВА 8

ГЛАВА 8

реконструкции. По-настоящему крупные и влия­тельные мыслители — это пророки и священники. Их способность к критике, объяснению, истори­ческому чутью и даже к описанию собственного времени проистекает из глубин их приверженно­сти этике и чувствам, которые формируют упро­щенные бинарные структуры и нарративы, по­добные художественным, и из них же возникают. Сюда входят «прыжки веры»² и прыжки от веры к сомнению и обратно. Интеллектуалы делят мир на сакральное и профанное и плетут истории об отношениях между ними. Не так интересно изу­чать эти сплетения с точки зрения фактического смысла, как деконструировать их символический смысл культурсоциологическим образом.

Где-то в середине семидесятых годов на ежегод­ном собрании Американской социологической ас­социации возник крупный спор по поводу теории модернизации, которая подытожила десятилетие социальных и интеллектуальных изменений. Вы­ступали два докладчика, Алекс Инкелес и Имма­нуил Валлерстайн. Инкелес сообщил, что его ис­следование «человека модерна» ("modern man") (Inkeles & Smith, 1974) показало, что изменения личности в сторону автономии и ориентации на достижения являются решающими и предсказуе­мыми последствиями социальной модернизации, которая в основном касается индустриализации общества. Инкелес получил одобрительную ре­акцию от многих старших слушателей и скепти­ческую от слушателей молодых. Ответ Инкелесу

² Акт принятия чего-либо как истины в условиях отсутствия ося­заемых доказательств, минующий фазу критического размыш­ления и основанный лишь на убежденности, например, убеж­денности религиозного характера. - Примеч. пер.

Валлерстайна больше понравился молодой ау­дитории. «Мы живем не в модернизирующемся мире, а в мире капиталистическом», - заявил Вал­лерстайн (1979: 133) и добавил, что «этот мир при­водит в движение не жажда достижений, а потреб­ность в прибыли». Когда он перешел к изложению «программы интеллектуальной работы для тех, кто стремится понять системный переход мира от капитализма к социализму, в процессе которого мы сейчас находимся» (135, курсив автора), он буквально поднял на ноги молодых слушателей³.

Пятнадцать лет спустя выпуск журнала American Sociological Review открыла статья под названием «Теория перехода к рынку: от перерас­пределения к рынкам в условиях государственно­го социализма». Переход, о котором говорится в настоящей главе, сильно отличается от перехода, о котором рассуждал Валлерстайн. В статье, напи­санной Виктором Ни, некогда склонным к маоиз­му, а теперь сторонником теории рационального выбора и специалистом по бурно развивающейся рыночной экономике Китая, утверждалось, что

³ Насколько я помню это событие, а это совершенно точно было событием, все слушатели довольно сильно взволновались. Один ведущий специалист левого толка по социологии развития вста­вил саркастическое замечание о том, что теория модернизации на самом деле породила всемирную бедность, и язвительно предложил Инкелесу попробовать навязать свою поношенную теорию модернизации кому-нибудь другому. Тут из различных частей зала раздались выкрики, и пришлось применить фи­зическую силу, чтобы не дать этому выдающемуся социологу подчеркнуть свою теоретическую позицию решительно неин­теллектуальным образом. Статья, из которой взяты цитаты, написанная Валлерстайном и опубликованная в сборнике в 1979 году, явно опиралась на доклад для Американской со­циологической ассоциации, который упоминался выше, хотя мои отсылки к этому докладу приводятся по памяти. Эдвард Тириакьян (1991) помещает статью Валлерстайна в похожую историческую перспективу и приводит анализ судьбы теории модернизации, который имеет значительное сходство с анали­зом, приводящимся в данном очерке.

ГЛАВА 8

ГЛАВА 8

единственной надеждой организованного социа­лизма является капитализм. По сути, Ни описы­вал социализм точно так же, как Маркс описывал капитализм, и его предсказания о будущем были зеркальным отражением предсказаний Маркса. Государственный социализм, писал он, есть арха­ичный, устаревший способ производства, способ, чьи внутренние противоречия в итоге приводят к капитализму. Применяя анализ классовой борь­бы Маркса к производственной системе, которая, как полагал Маркс, покончит с такой борьбой раз и навсегда, Ни заявлял, что именно государствен­ный социализм, а не капитализм, «забирает из­лишки у непосредственных производителей и по­рождает и упорядочивает социальное неравенство путем перемещения этих излишков» (1989: 665). Присвоение излишков - эксплуатацию - можно преодолеть, только если рабочим дадут возмож­ность владеть своей рабочей силой и продавать ее. Только при наличии рынков, настаивает Ни, рабочие могут получить власть «удерживать свой продукт» и защищать свою «рабочую силу» (666). Такое движение от одного способа производства к другому должно перераспределить власть в пользу ранее притесняемого класса. «Переход от перерас­пределения к рынкам, - заключает он, - включает передачу власти, благоприятствующую непосред­ственным производителям» (666).

Новый «переход»

В противопоставлении этих формулировок воз­можности, социализма и капитализма заключает­ся целая история. Они описывают не только сопер-

ничающие теоретические позиции, но и глубокие изменения в исторической восприимчивости. По­лагаю, нам необходимо понять и те и другие, если мы хотим как следует разобраться как в современ­ной истории, так и в современной теории.

Специалисты в области социальных наук и историки давно рассуждают о «переходе». Исто­рическая фаза, социальная борьба, нравственная перемена к лучшему или к худшему - этот термин, разумеется, относился к движению от феодализ­ма к капитализму. В понимании марксистов этот переход положил начало построенной на неравен­стве и противоречивой системе, породившей свою противоположность, социализм и равенство. В понимании либералов переход представлял собой столь же важную трансформацию традиционного общества, но также создал ряд исторических аль­тернатив - демократию, капитализм, договорные отношения и гражданское общество, - не имев­ших наготове этических или социальных кон­трфактических вариантов вроде социализма. К концу восьмидесятых годов впервые в истории со­циальных наук «переход» стал обозначать нечто, чего не могли предвидеть ни та ни другая из этих более ранних трактовок. Теперь это был переход от коммунизма к капитализму, что до сих пор звучит как оксюморон для наших дисциплинированных ушей. В этом новом переходе сохраняется ощуще­ние преобразования всемирно-исторического зна­чения, но прямая линия истории, кажется, пово­рачивает вспять.

В недавнем прошлом мы наблюдали одно из са­мых впечатляющих социальных изменений в ми­ровой истории, близких нам в пространственном

ГЛАВА 8

и временном отношении. Более современное зна­чение перехода, возможно, не затмило прежнее значение полностью, однако не приходится сомне­ваться, что оно уже снизило его важность и еще долго будет вызывать сильный интеллектуальный интерес.

Эта вторая великая трансформация, если вос­пользоваться знаменитой фразой Карла Поланьи (1957), привела к неожиданному, и для многих неприятному, сближению двух систем как в исто­рии, так и в социологической мысли. Даже запис­ные интеллектуалы не могут игнорировать тот факт, что на наших глазах умирает важнейшая альтернатива - не только для социологической мысли, но и для самого общества⁴. Маловероятно, чтобы в обозримом будущем граждане или элиты пытались организовывать свои важнейшие систе­мы распределения нерыночным образом⁵.

Невозможность игнорировать изменения замечательно сформу­лирована в ел. de coeur (вопле души (фр.) - Примеч. пер.), ко­торый испустил Шоджи Исидзука, один из ведущих специали­стов по Лукачу и представителей «критической теории»: «Вся история Социального Просвещения, столь великая в во­площении идеи равенства, а также столь трагическая в отно­шении усиления диктатуры, закончена.... Кризис гуманитар­ного знания, [который за этим последовал], можно описать как кризис осознания. Ориентированная на прогресс историческая точка зрения совершенно исчезла, потому что историческое движение теперь осуществляется в сторону от социализма к капитализму. Кризис также находит свое выражение во всем упадке ориентированной на стадии исторической теории в це­лом». (Ishitsuka, 1994).

См. Hobsbawm (1991): «Все это теперь закончилось.... Мы на­блюдаем не кризис какого-либо типа движения, режима или экономики, но его конец. Те из нас, кто полагал, что Октябрь­ская революция была воротами в будущее мировой истории, оказались неправы». Или Bobbio (1991: 3): «Великая политиче­ская утопия, по-видимому, бесповоротно... полностью превра­тилась в свою прямую противоположность».

«Нам теперь следует прийти к выводу, что будущее социализ­ма, если оно у него есть, может находиться только в рамках капитализма», - пишет Стивен Люкс (1990: 574) в попытке ос­мыслить новые переходы. Для ознакомления с умным, местами

ГЛАВА 8

В свою очередь, еще менее вероятно, чтобы спе­циалисты в области социальных наук стали рас­сматривать антирыночные «социалистические общества» как контрфактические альтернативы, посредством которых можно объяснить те обще­ства, к которым принадлежат сами эти специали­сты. Маловероятно, чтобы они объясняли экономи­ческое расслоение, неявно сравнивая его с эгали­тарным распределением, порожденным наличием государственной, а не частной собственности, с «возможным миром» (Hawthorn, 1991), который, по-видимому, неизбежно предполагает, что эконо­мическое неравенство порождается существовани­ем частной собственности как таковой. Возможно, маловероятно и то, чтобы специалисты в области социальных наук объясняли статусную страти­фикацию, рассуждая о контрфактическом стрем­лении к уважению со стороны коллектива в мире, который избежал развращающего влияния инди­видуализма, понятого на буржуазный, а не на со­циалистический манер. Сходным образом, станет намного сложнее говорить о пустоте формальной демократии или объяснять ее ограничения, просто указывая на существование господствующего эко­номического класса, ведь и эти объяснения требуют контрфактических примеров традиционного «со­циалистического» толка. Словом, будет совсем не так легко объяснять современные социальные про­блемы, указывая на капиталистическую сущность обществ, в которых существуют эти проблемы.

исполненным муки и познавательным спором об идеологиче­ских и эмпирических последствиях этих событий внутри лево­го движения см. обсуждение, часть которого составляет очерк Люкса: Goldfarb (1990), Katznelson (1990), Heilbroner (1990), и Campeanu (1990). См. также важный и познавательный сбор­ник After the Fall (Blackburn, 1991a).

ГЛАВА 8

ГЛАВА 8

В данном очерке я не предлагаю возвращения к теории «конвергенции» или к теориям модерни­зации общества как таковым, как это делают не­которые получившие второе дыхание сторонники прежней традиции (Inkeles, 1991; Lipset, 1990). Однако я полагаю, что современной социальной теории нужно быть более чуткой к видимому по­вторному сближению мировых режимов и к тому, что мы, следовательно, должны попытаться встро­ить некое общее ощущение универсальных и по­всеместно разделяемых элементов развития в кри­тическую, свободную от догм, рефлексивную тео­рию социальных изменений. В сущности, в заклю­чительной части настоящего очерка я покажу, что растущее число весьма разнообразных современ­ных специалистов по социальной теории, от ли­тературных радикалов и специалистов по теории рационального выбора до посткоммунистов, в дей­ствительности занято разработкой нового языка конвергенции. Я обращусь к сложному вопросу, столь язвительно сформулированному Клаусом Мюллером (1992): сумеет ли это формирующееся обсуждение избежать относительно примитивной и обобщающей формы, стершей все сложные осо­бенности ранних обществ, равно как и своеобразие нашего.

Несмотря на то, что теория неомодернизма (neomodern theory), как я ее буду называть, приня­ла новую и более сложную форму, она остается на­столько же мифом, насколько и наукой (Barbour, 1974), настолько же нарративом, насколько и объ­яснением (Entrikin, 1991). Даже если считать, что такая более широкая и усложненная теория соци­ального развития сейчас исторически убедитель-

на, а я считаю именно так, это не отменяет того факта, что всякая общая теория социальных изме­нений укоренена не только в процессе познания, но и в экзистенции - что у нее есть излишек смысла, как весьма многозначительно сказал Поль Рикёр (1977). В конце концов, современность (modernity) всегда была весьма относительным понятием (Bourricaud, 1987; Habermas, 1981; Pocock, 1987). Термин появился в пятом столетии, когда недавно принявшие христианство римляне захотели отде­лить свою религиозность от двух видов варваров, античных язычников и не обратившихся в христи­анство иудеев. В Средние века современность вновь изобрели в качестве термина, подразумевающего культурность и ученость, что позволило современ­ным интеллектуалам ретроспективно соотносить себя с классическим образованием собственно гре­ческих и римских язычников. В век Просвещения современность стали отождествлять с рациональ­ностью, наукой и идущим вперед прогрессом, что было семантически произвольным соотнесением, которое, по-видимому, благополучно сохраняется до сегодняшнего дня. Разве можно усомниться в том, что рано или поздно этот второй «век равно­весия» (Burn, 1974), в который мы так непредна­меренно, но удачно соскользнули, сменится новой эпохой? Появятся новые противоречия и конкури­рующие спектры возможностей в рамках мировой истории, и маловероятно, что их будут рассматри­вать в терминах становящейся теоретической схе­мы неомодернизации.

Именно это ощущение нестабильности, неиз­бежной переходности мира вводит в социальную теорию миф. Хотя мы и понятия не имеем, какие

33 Культурсоциология

ГЛАВА 8

ГЛАВА 8

исторические возможности откроются перед нами, каждая теория социальных изменений должна те­оретически осмыслить не только прошлое, но и на­стоящее и будущее. Это можно сделать лишь нор­мативным и экспрессивным образом в отношении не только того, о чем нам известно, но и в отноше­нии того, во что мы верим, на что надеемся и чего опасаемся. Каждому историческому периоду необ­ходим нарратив, который определяет его прошлое в терминах настоящего и говорит о будущем, кото­рое основополагающим образом отличается от со­временного времени и обычно обещает быть «даже лучше» него. Вот почему в теоретическом осмыс­лении социальных изменений всегда присутствует не просто эпистемология, но и эсхатология.

Я перехожу к рассмотрению ранней теории мо­дернизации, ее современной перестройки и серьез­ных интеллектуальных альтернатив этой теории, появившихся в промежуточный период. На протя­жении всего исследования я подчеркиваю, что эти теоретические достижения имеют отношение к истории общества и культуры, потому что только так мы можем понять социальную теорию не толь­ко как науку, но и как идеологию в том смысле, который стал знаменитым благодаря Клиффорду Гирцу (1973 [1964]). Если мы не признаем взаимо­проникновение науки и идеологии в социальную теорию, ни один из этих элементов нельзя будет разумно оценить или прояснить. Опираясь на эту структуру, я выделяю четыре характерных тео­ретико-идеологических периода в послевоенной социологической мысли: теория модернизации и романтический либерализм; теория антимодер­низации и героический радикализм; теория пост-

модерна и комическое отстранение и становящая­ся фаза неомодернизации, или теория повторной конвергенции (reconvergence theory), которая, по-видимому, сочетает нарративные формы каж­дого из своих предшественников на послевоенной сцене.

Хотя я уделяю внимание генеалогическому аспекту и определяю исторические истоки каждой стадии послевоенной теории археологическим об­разом, все же жизненно важно помнить о том, что все теоретические остатки рассматриваемых мною фаз сохраняют свою жизненную силу и сегодня. Иными словами, мое археологическое исследова­ние есть изучение не только прошлого, но и насто­ящего. Поскольку настоящее является историей, наличие родословной поможет нам понять тот слой теоретических отложений, в котором мы живем.

Дата добавления: 2017-01-14