Модернизация: код, нарратив и объяснение 1 страница

Собственно теория «модернизации», которая опирается на многовековую традицию эволюци­онных и просвещенческих теорий социальных из­менений, появилась с публикацией книги Марион Леви о структуре китайской семьи (1949) и со­шла на нет где-то в середине шестидесятых годов, во время одной из тех чрезвычайно распаленных «весен священных», с их студенческими волнени­ями, антивоенными движениями и обратившими­ся к гуманизму социалистическими движениями, за которыми последовали длинные жаркие лет­ние дни расовых беспорядков и движений за пра­ва чернокожих граждан в Соединенных Штатах Америки. Теорию модернизации можно и, несо-

зз-

ГЛАВА 8

ГЛАВА 8

мненно, следует оценивать как научную теорию в постпозитивистском, научном (wissenschafliche) смысле⁶. В качестве попытки объяснения модель модернизации отличалась следующими идеально-типическими чертами⁷:

1. Общества воспринимались как согласованные организованные (coherently organized) систе­мы со связанными тесной взаимозависимостью подсистемами.

2. Историческое развитие делилось на два типа социальных систем, традиционную и совре­менную, и считалось, что такой статус системы определяет характер ее социальных подсистем предопределенным образом.

3. Современное определялось через отсылку к социальной организации и культуре именно западных обществ, которые типологически концептуализировались как индивидуалисти­ческие, демократические, капиталистические,

" Под термином «научный» я не подразумеваю принципы эмпи­ризма. Однако я все же имею в виду свойственные теории при­тязания на объяснение и постулаты, которые необходимо оце­нить в их собственных терминах. Эти объяснения и постулаты могут быть интерпретативными и культурными, а также могут избегать нарративной или статистической причинности и даже естественнонаучной формы. Под термином «вненаучный» я подразумеваю мифическую или идеологическую функцию тео­рии.

⁷ Здесь я опираюсь на широкий диапазон исследований, кото­рые были опубликованы в пятидесятые годы и в начале шести­десятых такими авторами, как Дэниэл Лёрнер, Марион Леви, Алекс Инкелес, Толкотт Парсонс, Дэвид Аптер, Роберт Белла, Ш.Н. Эйзенштадт, Уолт Ростоу и Кларк Керр. Ни один из этих ученых не принимал каждый из этих принципов именно в та­кой форме, а некоторые из них, как будет показано, значитель­но их «усложнили». Тем не менее данные положения можно принять как формирующие общий знаменатель, на котором основывалась огромная часть объяснительной структуры тра­диции. Для ознакомления с превосходным обзором этой тра­диции, более подробным, но в основных отношениях согласу­ющимся с подходом, избранным в данном очерке, см. Sztompka (1993: 129-36).

; научные, светские и стабильные и как отделя­ющие работу от дома гендерно-специфическим образом.

3. В качестве исторического процесса модерниза­ция, как считалось, подразумевает нереволю­ционные, постепенные изменения.

4. Историческое эволюционное движение к совре­менности - модернизация - рассматривалось как имеющее хорошие шансы на успех, что подразумевало, что у традиционных обществ будут ресурсы для того, что Толкотт Парсонс (1966) называл общим процессом адаптивного «улучшения», включая экономический взлет к индустриализации, демократизацию через ме­ханизмы закона, а также секуляризацию и на­уку, достигаемые благодаря образованию.

В этих идеях наличествовали важные верные детали, которые были сформулированы мыслите­лями, способными к значительным историческим и социологическим озарениям. Например, одно верное наблюдение заключается в догадке, что к демократии, рынкам и универсализации культу­ры социальные структуры подталкивают не толь­ко идеалистические, но и функциональные потреб­ности, и что в любой подсистеме сдвиги по направ­лению к «современности» оказывают существен­ное давление на прочие подсистемы, побуждая их реагировать комплементарным образом⁸. Такая

Возможно, самая изощренная формулировка этого верного на­блюдения предложена Нейлом Смелзером (например, 1968), описавшим в последние дни теории модернизации, как модер­низация порождала опережения и отставания среди подсистем; по примеру Троцкого Смелзер называл этот процесс неравно­мерным и комбинированным развитием. Как и почти все важ­ные молодые теоретики того периода, Смелзер постепенно от­казался от модели модернизации, в его случае в пользу модели «процесса» (Smelser, 1991), которая не выделяла каких-либо

ГЛАВА 8

трактовка позволила наиболее искушенным среди сторонников этой теории пророчески предсказать, что общества, основанные на государственном со­циализме, постепенно придут к нестабильности, и это позволило данным ученым избежать конфуза «разумное-есть-действительное», с которым при­шлось столкнуться теоретикам более левого толка. Так, Парсонс (1971: 127) задолго до перестройки настаивал на том, «что процессы демократической революции в Советском Союзе еще не достигли точ­ки равновесия, а дальнейшее развитие вполне мо­жет пойти в основных чертах по пути образования одного из западных типов демократического госу­дарства, с ответственностью перед электоратом, а не перед самоназначенной партией»⁹. Возможно, следует также подчеркнуть, что, какими бы не­достатками они ни обладали, сторонники теории модернизации не были ограниченными людьми. Несмотря на склонность к идеологизации, самые значительные из них редко путали функциональ­ную взаимозависимость с исторической неизбеж­ностью. Например, в теории Парсонса (1964: 466, 474) подчеркивалось, что, по сути, возможность исторического выбора открывается за счет систем­ных потребностей.

«Сквозь толщу столь масштабных идеологи­ческих противостояний [между капитализмом и коммунизмом] пробивается важный элемент весь­ма широкого консенсуса на уровне ценностей, со­средоточенный в комплексе, который мы часто называем "модернизацией"... Очевидно, что ре-

ГЛАВА 8

шительная победа той или другой стороны - не единственный возможный выбор. У нас есть и дру­гая альтернатива, а именно постепенная интегра­ция обеих сторон - равно как и тех, кто не решил, на чьей он стороне, - в более широкую систему порядка»¹⁰.

Тем не менее, несмотря на эти важные догадки, позднейшая социальная мысль не ошиблась в сво­ем историческом суждении, оценив теорию модер­низации как неудачную объяснительную схему. Ни незападные, ни предшествовавшие эпохе со­временности общества нельзя осмыслить как вну­тренне однородные (см. Mann, 1986). Их подсисте­мы соединены менее жестким образом (например, Alexander & Colomy, 1990; Meyer & Rowan, 1977), а их культурные коды более независимы (напри­мер, Hall, 1985). Не существует также дихотоми­ческого исторического развития, которое могло бы оправдать единое представление о традицион­ном или о современном, как ясно следует из под­робных исследований «цивилизаций осевого вре­мени» Шмуэля Эйзенштадта (например, 1964). Даже понятие «западного общества», основанное на пространственной и исторической преемствен­ности, недостаточно отражает исторические осо­бенности и национальное разнообразие. Более того, социальные системы вовсе не так внутренне однородны, как считалось; точно так же нет бе-

особенных характеристик эпохи и позволяла подсистемам вза­имодействовать совершенно свободно.

Перевод Л.А. Седова и А.Д. Ковалева.

Выражаю мою признательность Клаусу Мюллеру (1992: 118) за напоминание об этом отрывке. Мюллер отмечает острое чувство реальности, демонстрируемое в «удивительных гипо­тезах» (112) теории модернизации о постепенной кончине го­сударственного социализма. Он настаивает, по моему мнению, совершенно правильно на том, что «вовсе не [неомарксистская] критика капитализма в семидесятых годах правильно прочи­тывала долгосрочные тенденции конца двадцатого столетия, а теория Парсонса» (112).

ГЛАВА 8

ГЛАВА 8

зусловных основании полагать, что модернизация окажется успешной. Прежде всего, универсализи­рующие изменения не являются ни неизбежными, ни связанными с развитием в идеалистическом смысле; они часто неожиданны, вызваны слу­чайным расположением сил и могут приводить к убийственным последствиям¹¹. Далее, даже если принять линейную понятийную схему, пришлось бы признать правоту наблюдения Ницше о том, что исторический регресс так же возможен, как и прогресс, и даже, вероятно, более возможен. На­конец, даже если модернизация все-таки востор­жествует, она необязательно приведет к большему социальному удовлетворению. Может быть и так, что, чем сильнее развито общество, тем больше оно порождает, поощряет и использует резкие и часто утопические выражения отчуждения и критики (Durkheim, 1937 [1897]).

Если оглянуться на «научно дисквалифици­рованную» ("scientifically invalidated") теорию, господствовавшую над мышлением целой интел­лектуальной прослойки на протяжении двух деся­тилетий, те из нас, кто все еще предан идее раци­ональной и обобщающей социальной науки, будут склонны спросить себя: почему в нее верили? Если на свой страх и риск мы отвлечемся от факта суще­ствования частично верных наблюдений теории модернизации, мы будем правы, предположив, что свою роль играли и вненаучные причины.

¹¹ «Если рассматривать "модернизацию" с исторической точки зрения, она всегда была процессом, приводимым в движение межкультурным обменом, военными конфликтами и эконо­мическим соперничеством между государствами и силовыми блоками - и, сходным образом, послевоенная модернизация За­пада осуществлялась внутри недавно созданного мирового по­рядка» (Muller, 1992: 138).

Социальную теорию (Alexander & Colomy, 1990) необходимо рассматривать не только как иссле­довательскую программу, но и как обобщенный дискурс, одной из очень важных частей которого является идеология. Теория социальной науки действенно работает во вненаучном отношении именно как смысловая структура, как форма эк­зистенциальной истины¹².

Следовательно, чтобы понять теорию модерни­зации и ее судьбу, ее следует изучить не только как научную теорию, но и как идеологию - не в механистическом марксистском или, более общо, в просвещенческом смысле (например, Boudon, 1984) «ложного сознания», но в смысле, предло­женном Клиффордом Гирцем (1973 [1964]). Тео­рия модернизации являла собой символическую систему, которая служила не только объяснению мира рациональным образом, но и его истолкова­нию таким образом, который обеспечивал «смысл и мотивацию» (Bellah, 1970). Она служила метая­зыком, который указывал людям, как им следует жить.

¹² Это экзистенциальное, или мифологическое, измерение тео­рий социальных наук в трактовках социологической мысли обычно игнорируется, за исключением тех случаев, когда эту теорию представляют как политическую идеологию (например, Gouldner, 1970). Георг Зиммель признавал жанр умозритель­ных размышлений в социальной науке, называя его «философ­ской социологией», но тщательно отделял этот жанр от эмпири­ческих дисциплин или их элементов. Например, в «Философии денег» он пишет о том, что философская социология необходи­ма, потому что существуют вопросы, «на которые мы на данный момент не смогли ответить и которые мы не смогли обсудить» (цит. по: Levine, 1991: 90). Тем не менее, по моему мнению, вопросы, на которые в основном нельзя ответить, находятся в самом сердце всех социологических теорий изменений. Это зна­чит, что элегантно отделить эмпирическое от неэмпирического невозможно. В терминах, которые я использую в дальнейшем, даже теоретики в области социальных наук являются интел­лектуалами, даже если большинство интеллектуалов не явля­ются теоретиками в области социальных наук.

ГЛАВА 8

Интеллектуалы должны истолковывать мир, а не только лишь изменять или даже объяснять его. Чтобы делать это осмысленным, убедительным или вдохновляющим образом, интеллектуалы должны проводить различия. В особенности они должны проводить их в отношении исторических периодов. Если интеллектуалы должны опреде­лить «смысл» своего «времени», им следует опре­делить время, предшествовавшее настоящему, предложить нравственно убедительное описание того, почему оно сменилось, и рассказать своим слушателям, повторится ли подобное превраще­ние в отношении того мира, в котором они живут. Все это, конечно же, просто означает, что интел­лектуалы создают исторические нарративы о сво­ем собственном времени¹³.

Идеологическое измерение теории модерни­зации дополнительно проявляется в осмыслении данной нарративной функции структуралист­ским, или семиотическим, образом (Barthes, 1977). Поскольку экзистенциальной единицей референции является то самое время, в котором живет автор нарратива, эмпирическая единица

¹³ «Мы сможем понять привлекательность исторического дис­курса, если осознаем ту степень, в которой она делает реальное желанным, делает реальное объектом желания и делает это, на­лагая на события, представляемые как реальные, формальную связность, характерную для рассказов.... Реальность, пред­ставленная в историческом нарративе, в "рассказывании себя", обращается к нам... и обнаруживает ту формальную связность, которой нет у нас самих. В отличие от хроники, исторический нарратив раскрывает нам мир, который предположительно "закончен", завершен, с которым разделались и который тем не менее не рассыпается, не распадается на части. В этом мире реальность надевает маску смысла, завершенность и полноту которого мы можем только вообразить, но никогда - испытать. Поскольку исторические рассказы можно завершить, придать им нарративное окончание, показать, что у них все это время был сюжет, постольку они придают реальности аромат идеаль­ного» (White, 1980: 20).

ГЛАВА 8

референции должна разрастись до масштабов все­го общества, к которому принадлежит этот автор. Иными словами, общество должно описываться как целое независимо от фактической природы его разделений и противоречий. Итак, не только время, в котором живет автор, но и его общество должны описываться единым языковым терми­ном, а мир, предшествовавший настоящему, так­же должен описываться еще одним единым общим термином. В свете этих соображений та важная идеологическая функция, или функция создания смысла, которую выполняла теория модерниза­ции, выглядит достаточно ясной. Для западных и в особенности американских и получивших об­разование в Америке интеллектуалов теория мо­дернизации обеспечила идеальную цель послево­енного общества, сделав его «историческим». Она обеспечила ее, придав послевоенному обществу временную и пространственную идентичность, идентичность, которая могла сформироваться только путем отличия от других, непосредствен­но предшествовавших ей пространства и времени. Как подчеркивает Джон Покок, «современность» следует понимать как особого рода «сознание», а не как пребывание в «современном» состоянии. Исследователь принимает языковую модель со­знания и заявляет о том, что такое сознание долж­но определяться отличиями в той же мере, что и обнаружением соответствий. Современное есть «означающее», выступающее в то же время как «исключающее». «Мы называем нечто (возмож­но, самих себя) современным, чтобы отделить то, о чем мы говорим, от некоего предшествующего положения дел. Влияние этого предшествующего

ГЛАВА 8

положения на определение того, что мы называем "современным", или приписываемой ему "совре­менности", скорее всего, не будет нейтральным» (Pocock, 1987: 48).

Если допустимо вписать этот подход в поздне-дюркгеймианский поворот - поворот, который разрабатывался на протяжении всей этой книги, -то я предложил бы рассматривать современность как сконструированную на основе бинарного кода. Данный код выполняет мифологическую функ­цию разделения знакомого мира на сакральный и профанный и таким образом обеспечивает четкую и убедительную картину того, как современным людям следует поступать, чтобы маневрировать в пространстве между первым и вторым¹⁴. В этом смысле дискурс современности поразительно на­поминает метафизический и религиозный дискурс спасения в различных его видах (Walzer, 1965; Weber, 1964 [1922]). Он также напоминает более светские дихотомические дискурсы, которыми граждане пользуются, чтобы соотнести себя с раз­личными людьми, стилями, группами и структу­рами в современных обществах, либо же чтобы отделить себя от них (Bourdieu, 1984; Wagner-Pacifici, 1986).

В сущности, уже говорилось (см. Главу 4) о том, что «дискурс гражданского общества» предостав­ляет противоречиям современных обществ упоря­доченное семиотическое поле, делая идеализиро-

¹⁴ Как отмечал Роже Кайуа (1959 [1939]) (и о чем не говорилось в оригинальных трудах Дюркгейма), для классификации мира на самом деле существует три термина, потому что есть еще и «мирское» ("mundane"). Миф презирает самое существование мирского и движется между сильно заряженными полюсами отрицательного отвращения и положительного влечения. См. Главу 3.

ГЛАВА 8

ванные качества, такие как рациональность, ин­дивидуальность, доверие и истину, необходимы­ми свойствами для включенности в современную гражданскую сферу и в то же время отождествляя такие качества, как иррациональность, конфор­мизм, подозрительность и обман, с традиционны­ми характеристиками, требующими исключения и наказания. Между этими идеологическими кон­структами и объяснительными категориями те­ории модернизации наблюдается поразительное совпадение, что верно, например, в отношении ти­повых переменных (pattern variables) Парсонса. В этом смысле теорию модернизации можно считать попыткой обобщения и абстрагирования, направ­ленную на преобразование привязанной к опреде­ленному историческому периоду категориальной схемы в научную теорию развития, применимую к любой культуре по всему миру.

Поскольку носителем любой идеологии явля­ются интеллектуальные кадры (Eisenstadt, 1986; Konrad & Szelenyi, 1979), важно задаться вопро­сом, почему интеллектуальные кадры в опреде­ленном месте и в определенное время сформулиро­вали и продвигали определенную теорию. В том, что касается теории модернизации, несмотря на важность небольшого числа влиятельных евро­пейцев, таких как Раймон Арон (например, Агоп, 1962), мы имеем в виду в основном американских и получивших образование в Америке интеллек­туалов¹⁵. Опираясь на некоторые исследования

¹⁶ Ретроспективное описание Дэниэла Лёрнера, одного из создате­лей теории модернизации, указывает на стержневую роль аме­риканского направления:

«[После] Второй мировой войны, ставшей свидетельницей сокра­щения европейских империй и распространения американского присутствия... говорили об американизации Европы, зачастую

ГЛАВА 8

ГЛАВА 8

Рона Айермана (1992; см. Jamison & Eyerman, 1994) о становлении американских интеллектуа­лов в пятидесятых годах, я хотел бы сначала под­черкнуть отличительные социальные особенности послевоенного периода в Соединенных Штатах Америки, в особенности резкость перехода к по­слевоенному миру. Этот переход был отмечен мас­штабным движением из города в пригород и рас­падом культурно связанных городских сообществ, резким спадом роли этнической принадлежности в жизни американцев, исключительным сниже­нием конфликта труда и капитала и беспрецедент­ным долгосрочным процветанием.

Эти новые социальные обстоятельства, возник­шие в конце двух десятилетий масштабных нацио­нальных и международных потрясений, породили в американских интеллектуалах послевоенного периода ощущение мощнейшего исторического перелома¹⁸. На левом фланге такие интеллектуа-

с возмущением. Но когда говорили об остальных частях света, использовали термин "вестернизация". Однако в послевоенные годы быстро стало ясно, что даже и этот более широкий термин является слишком локальным.... [Было необходимо] говорить о некой явлении мирового уровня. В ответ на эту необходимость развился термин "модернизация"» (Lerner, 1968: 286). Различия между европейскими и американскими специали­стами по теории модернизации были бы интересной темой для исследования. Самый выдающийся и самый оригинальный ев­ропеец, Раймон Арон, придерживался решительно менее оп­тимистичного взгляда на конвергенцию, чем его американские коллеги, как было показано, например, в «Разочаровании в про­грессе» (1968), исследовании, которое представляет собой инте­ресный аналог заявлений Арона о конвергенции, сделанных в «Восемнадцати лекциях об индустриальном обществе» (1962). Хотя вряд ли приходится сомневаться в том, что предложенная Ароном версия теории конвергенции также представляла собой и реакцию на катаклизмы Второй мировой войны, это была ско­рее фаталистическая и решительная, нежели оптимистическая и прагматическая реакция. См. соответствующее описание в его книге «Мемуары. 50 лет размышлений о политике» (Агоп, 1990). "' «Сороковые годы были десятилетием, когда скорость, с которой происходили события в жизни отдельного человека, казалась

лы, как Ч. Райт Миллс и Дэвид Рисмен, громко се­товали по поводу того, что они с ужасом восприни­мали как массификацию общества. Среди членов либерального центристского движения теоретики, такие как Парсонс, рассуждали о том, как тот же самый переход породил более эгалитарное, обла­дающее большим интеграционным потенциалом и существенно более дифференцированное обще­ство¹⁷. На правом фланге раздавались тревожные причитания о том, что отдельная личность исчеза­ет в авторитарном и бюрократическом государстве всеобщего благосостояния (Buckley, 1951; Rand, 1957). Иными словами, на каждом краю полити­ческого спектра американских интеллектуалов вдохновляло ощущение разительных и поляри-

столь же стремительной, что и история боевых сражений, и для • большинства жителей Америки результатом стал форсирован-, ный марш в новые эмоциональные джунгли. Неожиданности, неудачи и опасности той жизни, должно быть, растревожили у власти и у масс некий нерв осознания, поскольку, словно ужа­ленные, они беспорядочно возвращались к более консервативно­му существованию; страх коммунизма распространился как ир­рациональный бурлящий поток. Всякому, кто не был слеп, было ясно, что волна чрезмерной истерии по поводу красных - плохой способ подготовиться к встрече с врагом и скорее являет собой страх перед национальным "Я"». (Mailer, 1987 [I960]: 14). ¹⁷ Что касается перелома, произошедшего в среде американских интеллектуалов в послевоенный период, то здесь познаватель­но сравнить эту более позднюю теорию социальных изменений Парсонса с его более ранней теорией. В очерках о социальных изменениях, написанных на протяжении десяти лет после 1937 года, чтобы подчеркнуть дестабилизирующие, поляризующие и антидемократические последствия социального разграниче-, ния и рационализации, Парсонс неизменно использовал в каче­стве модели Германию. Когда в этот период он говорил о модер­низации (а это бывало редко), он использовал данный термин для обозначения патологического, сверхрационализирующего процесса, процесса, который порождает симптоматическую ре­акцию «традиционализма». После 1947 года Парсонс выбрал для иллюстрации исследований социальных изменений Соеди­ненные Штаты Америки, а нацистской Германии отвел статус отклоняющегося от нормы случая. Модернизация и традицио­нализм теперь рассматривались как структурные процессы, а не как идеологии, симптомы или социальные действия.

ГЛАВА 8

зующих социальных перемен. Это стало социаль­ной основой для конструирования бинарного кода традиционное/современное, это стало опытом на­хождения на исторической развилке, требующим интерпретации текущих волнующих проблем и будущих возможностей в отношении к вообража­емому прошлому.

Тем не менее, чтобы полностью понять взаимо­отношения между историей и теорией, породив­шие новых интеллектуалов, следует вспомнить и о нарративе, а не только о символической структуре. Для этого я воспользуюсь драматургическими тер­минами теории жанра, простирающейся от «По­этики» Аристотеля до новаторской литературной критики Нортропа Фрая (1971 [1957]), вдохновив­шей «негативную герменевтику» таких историче­ски ориентированных литературных критиков, как Хейден Уайт (1987), Фредрик Джеймисон (1980), Питер Брукс (1984) и Пол Фассел (1975)¹⁸.

Ирония заключается в том, что одно из лучших недавних из­ложений и обоснований версии истории жанров Фрая можно найти в марксистской критике Джеймисона, которая стре­мится опровергнуть буржуазную форму данной версии, но су­щественно опирается на ее значимое содержание. Джеймисон (1980: 130) называет метод Фрая «позитивной герменевтикой», поскольку «установление им мифологических схем в совре­менных текстах имеет своей целью укрепить наше ощущение родства между культурным настоящим капитализма и отда­ленным мифологическим прошлым племенных обществ и про­будить ощущение преемственности между нашей психической жизнью и психической жизнью первобытных народов». В каче­стве альтернативы Джеймисон предлагает «негативную герме­невтику» и утверждает, что она использует «сырой нарратив­ный материал», общий для мифов и «исторических» литератур, чтобы заострить наше ощущение исторического отличия и вы­звать все более острую тревогу по поводу того, что происходит, когда сюжет попадает в историю... и вступает в силовые поля современных обществ» (130).

Несмотря на тот факт, что Джеймисон связан с рефлексивной теорией идеологии, по сути, он предлагает превосходное обосно­вание для использования анализа жанров в трактовке историче­ских конфликтов. Исследователь утверждает, что влиятельный социальный «текст» необходимо рассматривать как «социаль-

ГЛАВА 8

В таких драматургических терминах можно охарактеризовать исторический период, предше­ствовавший эпохе теории модернизации, как пе­риод, в течение которого интеллектуалы «возвы­шали» ("inflated") важность акторов и событий, вписывая их в героический нарратив. Тридцатые годы и последовавшие за ними годы войны опре­делили период сильного социального противо­стояния, которое породило хилиастические на­дежды всемирно-исторического масштаба об утопических социальных преобразованиях либо вследствие коммунистических и фашистских ре­волюций, либо через построение беспрецедентного «государства всеобщего благосостояния». После­военные американские интеллектуалы, напротив, переживали социальный мир более «сниженным» ("deflationary") образом. После провала револю­ционных пролетарских движений в Европе и стре­мительного броска к нормализации и демобилиза­ции в Соединенных Штатах Америки героические «большие нарративы» коллективной эмансипа-

но символический акт, как идеологический — но формальный и имманентный - ответ на историческую дилемму» (1980: 139). Из факта напряжения в социальной среде, которое вызывает к жизни тексты, «по-видимому, следует, что при правильном ис­пользовании теория жанра должна всегда так или иначе пред­лагать модель сосуществования или напряженности между несколькими жанровыми методами или направлениями». С помощью этой «методологической аксиомы», заявляет Джей­мисон, «с типологизирующими злоупотреблениями в критике традиционной теории жанра определенно покончено» (141). Для ознакомления с обсуждением применимости теории жан­ров к анализу социальных, а не литературных текстов, см. исторические исследования Ричарда Слоткина (1973), социо­логические труды Робин Вагнер-Пацифиси (1986, 1994, 2000), Уильяма Гибсона (1991), Рональда Джейкобса (2001), Агнес Ку (1999) и Маргарет Сомерс (1992). Особенностями моего соб­ственного подхода к социальному жанру и его отношению к культурным кодам я обязан разговорам с Филиппом Смитом (1991, 1993) и Стивеном Шервудом (1994), исследования кото­рых сами являются важными теоретическими заявлениями.

34 Культурсоциология

ГЛАВА 8

ции казались менее убедительными¹⁹. Настоящее больше не воспринималось как главным образом промежуточная остановка на пути к альтернатив­ному социальному порядку, но как более или ме­нее единственная возможная система, вообще спо­собная существовать.

Такое сниженное принятие «посюстороннего мира» не обязательно являлось дистопическим²⁰, фаталистическим или консервативным. Напри­мер, в Европе и Америке появилось движение принципиального антикоммунизма, сплетавшее воедино скудные нити коллективного нарратива и предписывавшее европейскому и американско­му обществам социальную демократию. Но даже на такие социально-демократические и реформа­торские группы снижение довоенных социальных нарративов оказало сильное воздействие, воздей­ствие, которое ощущалось очень многими. Интел­лектуалы как группа стали более «жесткими» и «реалистичными». Реализм коренным образом от­личается от героического нарратива, он порождает ощущение ограничения и сдерживания, а не иде­ализма и жертвенности. Черно-белое мышление,

¹⁹ Использование постмодернистского термина «большой HappaTHB»(Lyotard, 1984) является анахронизмом, но я приме­няю его, чтобы показать отсутствие исторической перспективы, подразумеваемой постмодернистским выражением «закат боль­шого нарратива». В сущности, большие нарративы подверже­ны периодическому историческому снижению и возвышению, и при них всегда присутствуют другие, не столь возвышенные видовые конструкты, «ожидающие», когда можно будет занять их место. В действительности ниже я указываю на то, что суще­ствует важное сходство между послевоенным периодом сниже­ния нарратива и восьмидесятыми годами, которые породили в общем сходное обращение-вовнутрь (in-turning), которое пост­модернизм со столь важными последствиями охарактеризовал как исторически беспрецедентный социальный факт.

²⁰ То есть отрицающим утопические энергии, нацеленные на ра­дикальное преобразование мира. - Примеч. пер.

Дата добавления: 2017-01-14