Екатеринбург 2002 19 страница

После революции, которую Бехтерев приветствовал, его главным научным центром стал Институт изучения мозга и психической деятельности в Петербурге. Кроме этого он создал множество других научных институтов, которые работали по его общему генеральному замыс­лу, отражавшему юношескую мечту—разработать уче­ние о человеке как целостном существе, объединив лю­бые знания о нем, полученные естественными и общест­венными науками, т. е. реализовав принцип комплекс­ности. Ведь человек—это целостность, а разные обла­сти знания «расщепили» образ человека на множество лишенных внутренней связи фрагментов. Этот план не удалось выполнить ни Бехтереву, ни тем, кто пошел по его стопам: не было единой объединяющей идеи, кото­рая стала бы основой искомого синтеза. (Нужно разли­чать комплексность и системность: например, солнечная или нервная система объединены неразрывным взаимо­действием их частей; комплекс же представляет собой лишенные внутренней связи компоненты.)

Свою основную научную концепцию Бехтерев назы­вал сначала объективной психологией, а затем—реф­лексологией. Как и другие лидеры науки о поведении, он опирался на категорию рефлекса. В русской науке эта категория приобрела совершенно особые признаки. Она решительно отличалась от общепринятой концеп­ции «рефлекторной дуги» с ее двумя «плечами» — центростремительным, несущим возбуждение к мозгу, и центробежным, отражающим это возбуждение к мыш­цам. Коренное отличие, напомним, заключалось в пред­ставлении о том, что рефлекторное действие является не анатомофизиологнческим, а психофизиологическим. Внешние впечатления, которые вызывают изменения по­ведения, это не просто стимулы, подобные физическим толчкам, запускающим в ход нервную «дугу», а носите­ли знаний об окружающем мире. Их следы могут за­печатлеваться и воспроизводиться мозгом. Поэтому и итоговая двигательная реакция — продукт не «чисто» нервного, а нервно-психического (вызванного психиче­скими впечатлениями) возбуждения.

Стремясь отграничить учение о простых рефлексах от своей концепции организации поведения, Бехтерев ввел особый термин «психорефлекс», или сочетатель­ный рефлекс, т. е. сочетание следов прежнего опыта со следами нового. В этом случае сочетательный рефлекс напоминал павловское понятие об условном рефлексе. Обе схемы поведения предполагали, что однажды воз­никшая связь (сочетание) внешнего впечатления (сиг­нала по Павлову) с ответным действием запечатлел вается в мозгу и при новом появлении сходного впечат­ления вызывает связанную с ним реакцию. Физиолог Павлов ставил опыты над животными. Врач-психиатр Бехтерев—над людьми. Павлов изучал главным обра­зом реакцию слюнной железы, Бехтерев — реакцию ру­ки (например, если звук сочетался с легким ударом электрического тока, то впоследствии испытуемый от­дергивал руку при соответствующем звуке даже без воздействия тока).

Однажды во время войны (Бехтерев, будучи профес­сором Военно-медицинской академии в Петербурге, имел звание генерала) ученый использовал свой метод сочетательных рефлексов для выявления симулянтов, пытавшихся избежать службы в армии. Когда один из них пожаловался на глухоту, Бехтерев проделал очень простой опыт, включая сначала звуковой сигнал, а за­тем подкрепляя его электрическим импульсом, действу­ющим на руку испытуемого. После нескольких повто­рений этого сочетания, он включал звук без воздей­ствия тока, и симулянт отдергивал руку, свидетельствуя тем самым, что со слухом у него все в порядке. Это срабатывал сочетательный рефлекс.

Главное преимущество рефлексологии (как и уче­ния о высшей нервной деятельности) определялось тем, что она утверждала приоритет объективного метода в эпоху, когда в психологии царил метод субъективный. Поэтому одну из главных своих книг Бехтерев назвал «Объективная психология» (1907). Она была переведе­на з'а рубежом и оказала большое влияние на молодых американских психологов, начавших поход против субъ­ективного метода и создавших мощное направление в американской психологии, получившее имя бихевиориз­ма.

Вместе с тем нужно отличать науку о поведении, созданную русскими учеными, от американской ее вер­сии. Коренное отличие заключается в том, что для рус­ских ученых (школы Сеченова, Павлова, Бехтерева) поведение означало такое взаимодействие организма со средой (природной и социальной), которое опосредова­но головным мозгом и психическими компонентами. Аме­риканцы же ограничились внешне (объективно) наблю­даемыми реакциями организма на раздражители окру­жающей среды, считая объективным лишь то, что дано-прямому, непосредственному наблюдению. Между тем, научное знание всегда идет от внешне наблюдаемого явления к скрытым за ним механизмам, факторам, за­конам. Нельзя увидеть глазами работу головного мозга и динамику психических процессов; но, исходя из дан­ных внешнего опыта, из наблюдений за поведением людей, можно проникнуть в скрытые психические меха­низмы их поведения.

Критики павловского учения об условных рефлексах и бехтеревской рефлексологии односторонне восприня­ли их основные идеи, видя в них взгляд на человека как на аппарат, механически отвечающий на внешние раз­дражители. Повторилась история с сеченовскими «Реф­лексами головного мозга». Пафос этих учений, заклю­чавшийся не в отрицании субъективного мира, внутрен­них переживаний, «мук сознания», а в их детерминист­ском (причинном) объяснении, не был понят.

Создатели российской науки о поведении отстаива­ли активный характер отношения организма к среде. Так, Павлов разработал понятие об ориентировочном рефлексе, или рефлексе «что такое?». Организм как бы непрерывно задает этот вопрос окружающему миру, стремясь выяснить значение ситуации, в которой он ока­зался, и наилучшим образом запечатлеть именно то, что представляет наибольшую ценность для поведения. Бехтерев обозначил сходную реакцию как «рефлекс со­средоточения» (внимание), благодаря которому поведение становится не суммой хаотических реакций, а направленным и сосредоточенным на жизненно важных объектах процессом, отделяющим их от. великого мно­жества других непрерывно действующих на органы чувств и нервные центры раздражителей.

Таким образом, получалось, что поведение изна­чально активно, целенаправленно и неотделимо ни от психических образов и окружающей среды, ни от влече­ний (потребностей) организма. И если прежняя психо­логия оценивала эти образы и влечения с точки зрения того, что сообщает о них субъект (благодаря своей интроспекции), то новая, прежде всего российская, пси­хология требовала познания объективных причин и за­конов, действующих независимо от «свидетельских по­казаний» субъекта.

Этот подход получил дальнейшее развитие у вели­кого русского ученого, академика Алексея Алексеевича Ухтомского (1875—1942), происходившего из древнего княжеского рода Рюриковичей. Окончив духовную ака­демию, молодой Ухтомский перешел от религиозных ис­кании к естественнонаучным и в поисках ответов на из-вечньк) вопросы о душе и теле поступил в Петербург­ский университет, где стал ассистентом и сподвижни­ком одного из сеченовских учеников, известного физио­лога Н. Е. Введенского. Однажды, демонстрируя сту­дентам классический опыт, связанный с влиянием раз­дражении головного мозга животного на его реакции, Ухтомский стал свидетелем необычного явления. Опыт не дал ожидаемого результата: раздражение одного из участков мозга вместо того, чтобы вызвать сокращение мышц-эффекторов, привело к бурной комплексной реак­ции совершенно других мышц.

Этот смутивший молодого ассистента случай заста­вил его задуматься о причинах происшедшего. После многолетних раздумий, уже в послереволюционный пе­риод, став профессором университета, Ухтомский смог тдайти объяснение случившемуся в своем учении о до­минанте (от лат. «доминанс» — господствующий). По мнению ученого, в мозгу в каждый текущий момент имеется господствующий очаг возбуждения. Он возни­кает в одном из центров нервной системы и, однажды возникнув, подчиняет себе остальные. Последние, воз­буждаясь, вызывают не ту реакцию, которая им поло­жена, так сказать «по штату», а, подчиняясь господ­ствующему очагу, усиливают его энергию. Именно это произошло в опыте молодого Ухтомского: он стал раздражать тот участок мозга, который не был доминант­ным; доминантным же являлся совершенно другой, ко­торый, получив импульсы от недоминантного, немедлен­но сработал, что и дало неожиданную реакцию.

За этим, на первый взгляд простым, феноменом скрывались чрезвычайно важные механизмы. Оказа­лось, что в нервной системе складываются сложные от­ношения между различными центрами возбуждения, отличающиеся от анатомических, при которых одни нервные пути, благодаря анатомическому устройству органа, связаны с другими (как, например, в рефлек­торной дуге). Связь центров в данном случае не анато­мическая, а переменчивая, динамическая. Она образу­ется или разрушается в зависимости от той задачи, ко­торую организм решает в данный момент и которая де­лает определенный центр господствующим, а все осталь­ные «подстраивает» под него; в следующий момент гос­подствующий центр может превратиться в подчинен­ный и т. д.

Такая динамическая система рефлексов, названная Ухтомским функциональной, и есть доминанта. Ее мож­но назвать рабочим органом, хотя для этого, подчерки­вал Ухтомский, само понятие об органе должно быть другим, отличным от понятия об отдельном «морфоло­гически отлитом» органе. Доминанта как принцип ра­боты нервных центров, соответствует с психологической точки зрения тому, что называется вниманием, или- у Бехтерева — рефлексом сосредоточения; она свидетель­ствует об изначальной активности организма, об его «предуготованности» к действию и целенаправленной организации самого действия. При этом действие должно быть информировано о предмете, на который на­правлено. Поэтому в трактовку доминанты Ухтомский включил понятие об интегральном образе объекта дей­ствия, т. е. о внешней ситуации в ее целостности (а не только об отдельных раздражителях, вызывающих реф­лексы).

Итак, активность поведения, его системность и регу­лируемость интегральным образом окружающего миpa — таковы признаки, которыми Ухтомский наделил доминанту.

Здесь вновь проявилось своеобразие категории по­ведения, характерное для русской науки. С одной сто­роны, она охватывала понятия, относимые к организму как физиологическому устройству (нервные центры, процессы возбуждения и торможения, мышечные реакции); с другой — включала акты внимания, интеграль­ные образы и другие психические компоненты. Нервное (телесное) и психическое (душевное) выступали нераз­дельно в целостном процессе поведения. Сам же этот процесс подлежал объективному изучению исходя из принципа причинности, благодаря которому научное знание, по словам Павлова, отличается «предсказани­ем и властностью».

Подводя итоги многолетних исследований, Павлов сказал: «Да, я рад, что вместе с Иваном Михайловичем [Сеченовым] и полком моих дорогих сотрудников мы приобрели для могучей власти физиологического иссле­дования вместо половинчатого весь нераздельно живот­ный организм (выделено мною—М. Я.). И это цели­ком наша русская неоспоримая заслуга в мировой на­уке, в общей человеческой мысли».

Что значит «вместо половинчатого»?

Это значит — вместо разделенного на психическое и телесное, каковым считался организм до возникновения в России науки о поведении. Говоря: «вместе с Ива­ном Михайловичем», Павлов оценивал разработку этой проблемы как развитие сеченовских идей (вместе с Се­ченовым он никогда не работал); упоминая о целом «полке» своих «дорогих сотрудников», Павлов справед­ливо отдавал дань признательности сотням своих уче­ников и сотрудников, создавших новое учение о пове­дении.

Не менее велик вклад в это учение еще двух «пол­ков» — научных школ Бехтерева и Ухтомского. И хотя Павлов говорил о «животном организме», важные ре­зультаты были достигнуты этими школами в объясне­нии поведения человеческого организма. Ведь их лиде­ры изначально понимали специфику человеческой фор­мы поведения и стремились проникнуть в ее особую ре­гуляцию, выдвинув положения о второй сигнальной си­стеме (Павлов), о субъективном аспекте сочетательных рефлексов (Бехтерев), об особой доминанте на «лицо» (личность) другого человека (Ухтомский).

Все они искали пути научного объяснения социаль­ной природы человеческой психики, порождаемой об­щением индивида с другими людьми, и его включен­ностью в систему культурных ценностей (прежде все­го — языка). И хотя успехи в этой области не были столь блистательны, как на уровне «животного орга­низма», они создали почву для продвижения научной, детерминистской мысли к тому уровню поведения, который присущ человеку, «чуду и славе мира» (Павлов).

Сеченовская критика субъективного метода и новое понимание им психической регуляции поведения оказа­ли большое влияние на профессиональных психологов, работавших преимущественно на университетских ка­федрах. Психологическая проблематика осваивалась и в медицинских кругах, в университетских клиниках.

В университетской психологии доминировала приня­тая в западных странах трактовка психологии как нау­ки о сознании или душевных явлениях, изучаемых субъ­ективным методом. Лишь в одном из университетов (Одесском) разрабатывались близкие функционализму новаторские идеи, выдвинутые крупным психологом Ни­колаем Николаевичем Ланге (1858—1921). Его главный экспериментальный труд «Психологические исследова­ния» (1893) излагал концепцию восприятия как про­цесса, который проходит несколько, стадий в своем раз­витии и непременно связан с двигательной активностью субъекта. Эти идеи подрывали господствовавшее тогда понимание психического образа как первоэлемента со­знания. Выводы Ланге о связи образа с реальным дви­жением и о существовании «круговой реакции», при которой мышцы сигнализируют мозгу о том, достигну­та или не достигнута желаемая цель, говорили о биоло­гической ориентации его теории, созвучной общей линии функционализма.

К функционализму тяготел также Александр Федо­рович Лазурский (1874—1917), труды которого отлича­ло стремление сомкнуть психологию с биологией, при­внести естественнонаучный подход, руководствуясь иде­ей о том, что «чистых» психических процессов в орга­низме не существует и любой из них, пусть самый слож­ный и творческий, безусловно имеет физиологическую сторону. Особое внимание ученого привлекала пробле­ма характера и зависимости индивидуальных различий между людьми от деятельности нервных центров («Очерк науки о характерах», 1909).

Исследователи типа Н. Н. Ланге и А. Ф. Лазурско-го представляли в русской психологии естественнонауч­ное направление. Параллельно с ними активно действо­вали и приверженцы взгляда на психологию, как дис­циплину, которая имеет «мандат» на научность только в силу ее сосредоточенности на душевном мире челове­ка, открытом для него благодаря тренировке•своего «внутреннего зрения» (хотя бы и в условиях лабора­торного эксперимента).

Это был вариант Вундта. По образу его Лейпцигского института и аналогичных учреждений русский философ и психолог Георгий Иванович Челпанов (1862—1936) задумал создать в Москве специальный институт экспериментальной психологии. Он обратился к известному московскому меценату Сергею Ивановичу Щукину и уговорил его стать спонсором проекта. Тот согласился с условием, что институт будет назван име­нем его супруги.

Институт Челпанова, первый в России и один из лучших по оборудованию, был открыт в 1914 году. Он стал крупным очагом формирования целого поколения отечественных психологов-эксперименталистов. Челпа­нов представлял своим сотрудникам и стажерам широ­кие возможности для научного поиска. Сам же он был убежден в том, что нет иного способа изучать сознание, как путем анализа его структуры и функций.

По мере смены идейных течений в западной психо­логии (от Вундта к другим вариантам идеалистической трактовки сознания) Челпанов вносил коррективы в свое понимание предмета психологии (сознание) и ее метода (интроспекция). Он был превосходным органи­затором, лектором, популяризатором, но новаторской концепции создать так и не смог. Между тем интерес западных психологов вы.зывали именно те направления русской психологии, которые Челпанов отвергал как лежащие «по ту сторону психологии» (рефлексология Бехтерева, учение Павлова о высшей нервной деятель­ности).

Попытки выйти из тупика, созданного конфронтаци­ей между психологией сознания, опиравшейся на субъ­ективный метод, и успешно развивавшимся с опорой на объективный метод бихевиоризмом, предпринял ученик Челпанова Константин Николаевич Корнилов (1879— 1957). Он выступил, когда в России в качестве господ­ствующей идеологии утвердился марксизм с его фило­софским кредо—диалектическим материализмом. Од­но из положений этой философии запечатлела идея диалектического единства. Используя ее, Корнилов на­деялся преодолеть как агрессию со стороны рефлексо­логии. Бехтерева и Павлова (она претендовала на един­ственно приемлемое для материалиста объяснение по­ведения), так и субъективизм интроспективного направ­ления во главе с Челпановым.

Основным элементом психики Корнилов предложил считать реакцию, в которой объективное и субъектив-

ное нераздельны. Реакция наблюдается и измеряется объективно, но. за этим внешним движением скрыта деятельность сознания.

Став директором бывшего челпановского Института, Корнилов предложил сотрудникам изучать психические процессы в качестве реакций (восприятия, памяти, во­ли и т. д.). Однако, хотя даже названия соответствую­щих лабораторий были переименованы, фактически ре­альная экспериментальная работа свелась к изучению скорости и силы мышечных реакций. Таковой на деле оказалась предложенная Корниловым «марксистская реформа психологии».

С Корниловым разошлись большинство психологов. Одни покинули Институт, не приняв программу превра­щения психологии в «марксистскую науку». Другие, считая марксистскую методологию перспективной в плане поисков выхода психологии из кризиса, пошли иным путем.

К последним следует прежде всего отнести выдаю­щихся русских психологов Павла Петровича Блонского (1884—1941) и Льва Семеновича Выготского (1896— 1934), внесших, в частности, значительный вклад в раз­витие педагогики и детской психологии. Занимаясь практикой обучения и воспитания, они смогли соотнес­ти успехи наук о поведении (идеи Павлова и Бехтере­ва) с тенденциями развития мировой философско-психо-логической мысли. Именно этим, а не только личным талантом, объясняется их новаторский подход к психо­логии, поныне сохраняющий высокую ценность. Их ис­следования детской психики стали составной частью весьма популярной и влиятельной в те годы педологии (от греч. слова «пейдос» — дитя и «логос» — учение), изучавшей развитие ребенка как целостного существа.

Если до сих пор ребенком занимались различные дисциплины (биология, генетика, социология, антропо­логия, физиология, гигиена, психология), каждая из которых рассматривала этот объект под различными углами зрения, то педологи поставили перед собой за­дачу соотнести все эти знания и создать особую науку о ребенке, на которую мог бы ориентироваться учитель. Проект предусматривал самую непосредственную связь педологов со школьной практикой, повседневное изуче­ние ребенка с помощью научных методов. Главными среди них были методы психодиагностики (тесты), с помощью которых определялся уровень умственного развития детей и давались рекомендации о перспекти­вах их обучения.

Вопрос о психическом развитии был в педологии центральным. На нем и сосредоточилась энергия П. П. Блонского как психолога. Блонский считал предметом психологии историю поведения, вклю­чая различные стадии (уровни) изменения субъектив­ных состояний ребенка, эволюцию его эмоциональной жизни, памяти, произвольных актов и других психиче­ских проявлений. Во всех случаях он выделял ступени, отличающие один уровень развития от другого.

В процессе памяти, например, Блонский видел гене­тический ряд из четырех ступеней (прежде они счита­лись видами памяти): моторная память (к ней он от­носил условные рефлексы и навыки), аффективная па­мять (когда запоминаются эмоциональные состояния), образная память (запечатление и воспроизведение объ­ектов, воспринятых органами чувств), вербальная па­мять (знание о прошлом, излагаемое в речевой форме).

Последняя ступень присуща только человеческой па­мяти. Изменение культуры в ходе исторического разви­тия человечества изменяет и характер памяти. Новый этап в истории психики связан с эпохой появления письменности, когда, как писал Блонский, «на смену гегемонии памяти идет гегемония мышления». Мышле­ние, в свою очередь, является процессом, имеющим ряд качественно различных стадий.

Свои выводы Блонский делал не на основе умозри­тельных соображений, а опираясь на экспериментально установленные, главным образом в опытах со школь­никами, данные. Так, например, давая школьникам за­дание-выучить из учебника рассказ и ответить тогда, когда они будут его хорошо знать, Блонский выявил следующие стадии усвоения: сначала ребенок сразу же говорит, что готов отвечать; затем проверяет себя, рас­сказывая текст полностью; наконец, проверяет себя «по вопросам», выделяя главное. Такой самоконтроль, в свою очередь, изменяется, становится поэтапно более совершенным, что можно опять-таки выяснить путем психологических опытов. Принцип развития выступил у Блонского применительно к человеку как принцип историзма.

Все советские психологи под воздействием филосо­фии марксизма признали приоритет социальной регуляции психики над биологической. Блонский же этим не ограничился. В своих трудах (основные из них—«Раз­витие мышления школьника», «Память и мышление») он выделил в качестве детерминант (причинных факто­ров) психических форм человеческого поведения факто­ры истории культуры. Это сближает Блонского с его выдающимся современником, Л. С. Выготским, кото­рый, не ограничившись общими формулами марксист­ской философии, предпринял попытку почерпнуть в ней положения, позволившие психологии выйти на новые-рубежи в ее собственном проблемном поле.

Марксизм утверждал, что человек — это природное существо, но природа его социальна. Этот тезис требо­вал видеть в человеке, земных основах его бытия про­дукт общественно-исторического развития. В результа­те разрыв между природным и культурным в учениях о человеке привел к концепции двух психологии, каж­дая из которых имеет свой предмет и оперирует соб­ственными методами.

Для одной из них (естественнонаучной) сознание и его функции причастны тому же порядку вещей, что и телесные действия организма, а следовательно, открыты для строго объективного исследования и столь же стро­го причинного (детерминистского) объяснения. Для дру­гой психологии предметом является духовная жизнь че­ловека в виде особых переживаний (возникающих бла­годаря приобщенности к ценностям культуры), а мето­дом — понимание, истолкование этих переживаний.

Выготский стремился покончить с версией о «двух психологиях», которая расщепляла человека, делала его причастным различным мирам. На первых порах опор­ным для него служило понятие реакции. Однако он понимал ее не так, как Корнилов, поскольку главной для человека считал особую реакцию - речевую. Она, конечно, является телесным действием, но в отличие от других телесных действий придает сознанию личности несколько новых измерений. Во-первых, она предпола­гает процесс общения, а это значит, что она изначально социальна. Во-вторых, у нее всегда имеется психиче­ский аспект, который принято называть значением или смыслом слова. В-третьих, слово имеет независимое от субъекта бытие как элемент культуры. Так, в едином понятии речевой реакции со-мкнулись телесное, социаль­ное (коммуникативное), смысловое и историко-культурное.

В системе этих четырех координат (организм, общение, смысл, культура) Выготский стремился объяс­нить любой феномен психической жизни человека. Ин-тегративность, отличавшая стиль его мышления, опре­делила своеобразна пути, по которому, оставив понятие о речевой реакции, он шел к изучению психических функций. Принципиальное же нововведение, сразу от­граничившее его теоретический поиск от традиционной функциональной психологии, заключалось в том, что в структуру функции (внимания, памяти, мышления и др.) вводились особые регуляторы, а именно — знаки, создаваемые культурой.

Знак (слово) — это «психологическое орудие», по­средством которого строится сознание. Это понятие бы­ло своего рода метафорой: оно привносило в психоло­гию восходящее к Марксу объяснение специфики чело­веческого общения с миром посредством орудий труда» которые изменяют внешнюю природу, и в силу этого — самого человека. Речевой знак, согласно Выготскому, также своего рода орудие, но направленное на внут­ренний мир человека и преобразующее его. Ведь преж­де чем человек начинает оперировать словами, у него уже имеется доречевое психическое содержание. Этому «материалу», полученному от более ранних уровней психического развития (элементарных функций), пси­хологическое орудие придает качественно новое строе­ние. И тогда возникают высшие психические функции,, а с ними вступают в действие законы культурного раз­вития сознания, качественно иного, чем «натураль­ное», природное развитие психики (как, например, у животных).

Понятие о функции; выработанное функциональным направлением, радикально изменялось. Функционализм, усвоив биологический стиль мышления, представлял функцию сознания по типу функций организма. Выгот­ский же сделал решающий шаг из мира биологии в мир культуры. Следуя этой стратегии, он приступил К экспериментальной работе по изучению изменений, ко­торые производят знаки в традиционных психологиче­ских объектах: внимании, памяти, мышлении. Опыты, которые проводились на детях, как нормальных, так и аномальных, побудили под новым углом зрения интер­претировать проблему развития психики.

Новшества Выготского не ограничились идеей о том, что высшая функция организуется посредством психо­логического орудия. Не без влияния гештальтизма он вводит понятие психологической системы. Ее компонентами являются взаимосвязанные функции. Развивается не отдельно взятая функция (память или мышление), но целостная система функций. При этом в разные воз­растные периоды соотношение функций меняется. (На­пример, у дошкольника ведущей функцией среди дру­гих является память, а у школьника—мышление.) Развитие высших функций совершается в общении. Уч­тя уроки Жане, Выготский трактовал процесс развития сознания как интериоризацию. Всякая функция возни­кает сначала между людьми, а затем становится «част­ной собственностью» ребенка.

В связи с этим Выготский вступил в дискуссию с Пиаже по поводу так называемой эгоцентрической речи. Выготский экспериментально показал, что эта речь, во­преки Пиаже, не сводится к оторванным от реальности влечениям и фантазиям ребенка. Она исполняет роль не аккомпаниатора, а организатора реального практи­ческого действия, которое ребенок планирует, размыш­ляя с самим собой. Эти «мысли вслух» в дальнейшем интериоризируются и преобразуются во внутреннюю речь, сопряженную с мышлением в понятиях.

«Мышление и речь» (1934) — так называлась глав­ная, обобщающая книга Выготского. В ней он, опира­ясь на обширный экспериментальный материал, просле­дил развитие понятий у детей. Теперь на передний план выступило значение слова. История языка свидетель­ствует, как изменяется значение слова от эпохи к эпо­хе. Выготский же открыл развитие значений слов в он­тогенезе, изменение их структуры при переходе от од­ной стадии умственного развития ребенка к другой.

Когда взрослые общаются с детьми, они могут не подозревать, что употребляемые ими слова имеют со­вершенно другое значение, чем то, которое им придает ребенок: ведь детская мысль находится на другой ста­дии развития и потому строит содержание слов по осо­бым психологическим законам.

Важность открытия этих законов для обучения и развития маленького мыслителя очевидна. В связи с этим Выготский обосновал идею о том, что «только то обучение является хорошим, которое забегает вперед развитию». Он ввел понятие о «зоне ближайшего раз­вития», имея в виду расхождение между уровнем задач, решаемых ребенком самостоятельно и под руковод­ством взрослого. Обучение, создавая эту «зону», и ве­дет за собой развитие. В этом процессе внутренне сомк­нуты на только мысль и слово, но также мысль и дви­жущий ею мотив (по терминологии Выготского, аф­фект). Их интегралом является переживание как осо­бая целостность, которую Выготский называл важней­шей «единицей» развития личности. Он трактовал это развитие как драму, в которой имеется несколько «ак­тов»— возрастных эпох.

Творчество Выготского существенно расширило предметную область психологии. Она выступила в ка­честве системы психических функций, имеющей особую историю. Высший, присущий человеку уровень разви­тия этой системы (отличающийся сознательностью, смысловой организацией, произвольностью) возникает в процессе вхождения личности в мир культуры.

Иной подход к разработке предметной области пси­хологии наметили исследователи, которые, ориентиру­ясь на марксизм, видели причину формирования созна­ния и его проявлений в деятельности. Это понятие мно­гозначно. Сеченов говорил о психических деятельностях — процессах, которые совершаются по типу реф­лекторных (в особом, сеченовском, понимании). Пав­лов ввел понятие высшей нервной деятельности, Бехте­рев — соотносительной деятельности, Выготский говорил о психологических функциях как деятельностях созна­ния. Но с обращением к марксизму, для которого про­тотипом любых форм взаимоотношений человека со средой является труд, трактовка деятельности приоб­рела новое содержание.

Первым выделил деятельность в особую, ни к ка­ким другим формам жизни не сводимую категорию Ми­хаил Яковлевич Басов (1892—1931). Первоначально он примыкал к функциональному направлению, трактовав­шему сознание как систему взаимосвязанных психиче­ских функций. Однако во взгляде Басова на эту систе­му имелся особый аспект, связанный с его общей уста­новкой на научный, экспериментальный анализ актив­ности субъекта: центром ее он считал волю—особую функцию, предполагающую усилия личности по дости­жению осознанной цели. Басова прежде всего интере­совал конфликт между волевым импульсом и непроиз­вольными, независящими от сознания движениями. Со­средоточив внимание не на внешних движениях самих по себе (рефлексах), а на их внутреннем смысле, Ба­сов, желая отграничить свой подход от подхода рефлек­сологов и бихевиористов, применил вместо термина «пoвqдeниe» понятие о деятельности.

Дата добавления: 2014-01-05