А. П. Скафтымов. Архитектоническое соотношение внутреннего состава былин о богатырских подвигах

Редкое художественное повествование обходится без стремлений к эффектам неожиданности и удивления. На тревогах загадочности неопределенного колебания действующих сил строится занимательность огромного большинства эпических и драматических произведений, начиная с простонародного анекдота, бульварного романа и кончая высокими образцами классических трагедий. Загадочность, неожиданность и иные интригующие и удивляющие эффекты, сообщая рассказу и ходу действия увлекательность напряжения и подъема, содействуют художественному самозабвению читателя и зрителя и скорее всего достигают цели привлечения и закрепления интереса к рассказу. Но эффекты занимательности имеют и более глубокий смысл. Напряжение читателя и зрителя соответствует напряжению творческих стремлений автора. Всякий момент загадочности, тревоги Архитектоника былины в эмоциональном заострении отдельных эпизодов и всего целого построена на эффектах неожиданности, и, как везде и всегда, направленность эффекта и здесь обнажает целестремительные точки основных композиционных элементов и комплексов и таким образом указывает главный объект фиксации целого.

В начале былины разными способами, всегда очень коротко, дается экспозиция героя и установка драматической ситуации. Обычно свои подлинные представления о герое рассказчик до времени как бы скрывает. Предварительные представления о нем идут обыкновенно не от самого рассказчика, а от какого-нибудь персонажа былины, занимающего положение резонирующей стороны. Былина любит удивлять эту среду, но в начале былины богатырь не показывается в ее глазах во весь рост. Персонажи — зрители сначала явно недооценивают будущего героя: то он слишком молод, то на вид неказист, то по своему положению не внушал внимания и доверия, а иногда и без всяких причин (нередко вопреки его заслугам, несправедливо) ему не воздают должного, не ценят, даже обижают.

Разнообразная фактическая конкретность, в какой дается герой в начале былины, в своем внутреннем существе всегда осуществляет этот постоянный мотив предварительной недооценки героя. Одна из любимых былинных ситуаций, осуществляющих и мотивирующих недооценку, это — молодость героя. Так начинаются былины о Михаиле Даниловиче, о Ермаке, о Добрыне, о Сауре и в некоторых вариантах о Василии Пьянице. На молодецкий порыв молодого героя отвечают недоверием, его предупреждают, удерживают, предсказывают гибель неминучую. <...>

Добрыню, только еще начинающего свою богатырскую карьеру, мать не решается отпустить от себя; она не подозревает, какую силу в себе носит ее сын, она боится за его молодость и неумелость:

Ай же ты, Добрынюшка Никитич,

Поезжаешь ты молодешенек

Умом разумом глупешенек. <...>

Те же намерения подготовки удивления обнаруживаются иногда в той предварительной аттестации, которую получает герой в начале рассказа. Намерения контрастирующего и неожиданного эффекта совершенно очевидны, например, в следующей рекомендации Василия Игнатьева. Только что изобразив наседающую на Киев страшную силу Батыги Батыговича, былина продолжает:

Да во славном во Киеве во городи

Сильных славных тех богатырей не (с)лучилосе.

Самсон Святогор за синим за морем,

Славные Илья-то ведь Муромец

Тот далече, далече во чистом во поли,

А Добрыня со Олешкой у Макарья на желтых на песках.

Только во Киеве осталосе во городи

Одна-та ведь голь-та кабацкая,

Молодые Василей Игнатьев сын.

Тот же мотив предварительного опорочения присутствует и в былинах о Козарине, хотя и в другой конкретной ситуации:

На родинушках Козариных было пошуцено,

На родинушках Козарушки попортили. <...>

Той же цели подготовки служит и другая, не менее постоянна? особенность былинного сюжетосложения. До подвига видимое соотношение сил богатыря и его противника представляется всегда в решительном преобладании врага. Враг преувеличен, богатырь уменьшен. Враг всегда непомерно велик и силен, все от него в страхе, все подавлены его насилием, одоление его представляется решительно невозможным. Соловей-разбойник «не пропущает ни конного ни пешего», от свиста его «земля содрогается», в озерах «вода колыбается», от лесу листья сыплются, конь Ильи «окарач ползет», «что есть людишек — все мертвы лежат». (...) Там, где враждебная былинному богатырю сила представляется в виде рати, по началу былины дело обстоит еще более отчаянно:

Нагнано-то силушки черным черно,

Черным черно, как черного ворона;

И не может пропекать красное солнышко

Между паром лошадиныпм и человеческим;

Вешним долгиим денечком

Серу зверю вокруг не обрыскать,

Межжоныим долгиим денечком

Черну ворону этой силы не обграяти,

Осенниим долгиим денечком

Серой птицы вокруг не облететь. <...>

Всевозможные грозные предвестия, предсказания и предупреждения, которыми так часто открываются былины, служат той же эстетической задаче подготовки неожиданности. Предупреждающие предсказания «о беде неминучей» имеют всегда определенный категорический смысл неизбежности этой беды и, однако, несмотря на категоричность, герой оказывается в силах устранить беду и снова выйти победителем. К таким отчаянным предсказаниям относятся известные надписи на росстани: «По одной дороге поедешь — убиту быть, по другой поедешь — женату быть, по третьей — богату быть». Самое страшное, конечно, из этих указаний — быть убиту, но и два других былина тоже понимает как известные опасности, которые нужно преодолеть. Обыкновенно герой выбирает ту дорогу, которая предсказывает ему быть убиту,— едет и никогда не погибает, наоборот возвращается с новыми успехами. Сюда же нужно отнести различные предостережения и угрожающие увещания богатырям со стороны лиц, заинтересованных в их судьбе. Илью предостерегали от прямоезжей дороги: он должен был там погибнуть от Соловья-разбойника:

От свисту его змеиного, от крыку звериного

Помирают все удалы добры молодцы:

Ты не идь, удалый добрый молодец!

Падет твоя головка буйна под соловьем.

Следующее звено в композиции былины—описание самого подвига (бой). Здесь останавливает внимание легкость победы. Богатырям удается все удивительно легко. Сильнейшие противники одолеваются ими шутя, без напряжений. В описании боя нет элемента борьбы. Как будто противник не сопротивляется. Не будем говорить о Соловье-разбойнике: у него особое оружие —- свист, внезапно оглушающий и не допускающий борьбы, и это было применено к подъезжающему Илье, хотя и без обычных результатов. Может быть, также легкость победы над Идолищем объясняется внезапностью удара Ильи. Победа Алеши Поповича над Тугарином тоже обусловлена хитростью Алеши: пусть пока и он будет в стороне. Предположим, что кратковременность этих схваток объясняется случайно создавшейся ситуацией, исключающей упорную борьбу. Но вот уже в бою Добрыни Никитича со змеем нужно было бы ожидать некоторого упорства врага. Действительно, этот бой не относится к кратковременным: в некоторых былинах Добрыня бьется «трои суточки». Но и тут мы не видим борьбы: что именно происходило в эти трое суток? Почему не мог Добрыня так долго одолеть змея? Где напряжение выпадов и обороны? Ничего этого в былине нет,—нет картины боя, нет движения. Баталии богатырей с неприятельской ратью хотелось бы не так воображать, как они изображаются былиной.

Поехал сударь Илья Муромец

В ту силу да неверную,

Секет он старого и малого,

Не покидает ни единого семена,

Присек-то всю силу неверную. (...)

Ну, а враги? Они-то проявляли себя как-нибудь в такой бойне или послушно беспомощно стояли и ждали, пока придет их очередь, пока и до их головы доберется сабелька вострая расходившегося богатыря? Где же их сопротивление? Богатырь, единственное действующее и двигающееся лицо, косит безответные головы, и если бой затягивается на двое-трое-пятеро суток, так это только потому, что количеством сила велика (конь не объедет, птица не облетит, заяц не обежит); вся трудность превращается в длительность процесса; упорства борьбы нет, есть только механическое истребление.

В объяснение этой особенности что нужно предположить: недостаток художественной изобретательности певца или наличность известной преднамеренности — особой художественной цели? Несомненно, здесь сказалось желание показать героя наиболее выгодно для его силы: при всей видимой трудности дела, он справляется с ним играя, без усилий, былина как бы хочет указать, что враг, каким бы сильным он ни казался постороннему глазу, никакого серьезного соперничества с богатырем-героем не мог иметь.

В тех случаях, когда былина изображает столкновение между двумя русскими богатырями, и певец как бы не знает, кому из них отдать предпочтение, ему нужно и того и другого выказать как бойцов необыкновенных,— тогда он имеет в своем распоряжении известную традиционную картину обоюдоупорной борьбы с ударами, от которых вода колыбается, земля колыхается, с расщепанными копьями и саблями, взрытым песком и пр. Таковы схватки Ильи Муромца с сыном или племянником, Ильи с Добрыней, Добрыни с Дунаем. Таким образом, победа легка над противником — чужанином, ненавистным певцу, и былина тогда умалчивает о сопротивлении, оно немыслимо. Когда же герой сходится с богатырем русского происхождения, симпатии былины раздваиваются, и она находит средство создать картину обоюдного упорства. Отсутствие разработанной баталии в первом случае, следовательно, идет в соответствии с общей тенденцией былины наибольшего выделения героя. Иногда на стороне богатыря соединяется участие всяких подсобных сил: чудесной помощи, благоприятной случайности или недобросовестной хитрости. Змей Горыныч летает, неуязвимый для Добрыни, Добрыня просит бога послать дождь, дождь идет, Горыныч падает, Добрыня побеждает. То же самое бывает между Алешей и Тугарином. Ну, а если бы дождя не было? Ведь посторонняя случайность, чудесное содействие должны бы умалить заслугу богатыря. Часто Алеша побеждает Тугарина благодаря хитрости, но ведь это даже не богатырство. Обмануть кого-нибудь—заслуга не велика, да и к лицу ли она богатырю? <...> Элемент хитрости, случайности, чудесности должен был бы противоречить желанию певца показать славного героя: ведь у богатыря отнимается самое главное—личная заслуга. Но, очевидно, здесь сознание художника не делает разницы между подвигом личного совершенства и простой удачей по тем или другим случайным преимуществам (хитрость, божественная помощь). И в Илиаде Ахиллес не сам побеждает Гектора и не в открытом бою на равных условиях, а лишь благодаря коварному содействию богини Афины, и тем не менее это не уменьшает его ореола победителя. <…>

Подвиг совершен. Былины на этом обычно оканчивают рассказ. Сейчас же вслед за решительным моментом движение сюжета прекращается,— рассказывать певцу нечего: несколько слов о все общей радости, и благодарности герою только замыкают уже остановившийся рассказ. Былины об Идолище почти всегда кончаются последним ударом Ильи:

Увалялось Издолишшо проклятое,

Да и прямо увалилось простенком вон,

И тут же Издолишшу славы поют.

Иногда к этому прибавляется благодарность Илье от Владимира. Владимир устраивает пир в честь героя.

Таков же тип конца былин и об Алеше Поповиче и Тугарине, о Добрыне Никитиче и Змеище Горынчище (если не считать в первой былине особенных условий сюжета, благодаря которым Апраксия жалеет Тугарина и бранит Алешу). (...)

Только былины о Соловье-разбойнике и о Сухмантии продолжают развитие событий и после подвига. Замечательно, что это продолжение не является простым нанизыванием фактов без внутренней связи, но проникнуто и объединено той же тенденцией эффекта удивления, как и весь рассказ. Там что-то готовилось возбуждалось ожидание, наконец ожидаемое совершилось, впечатление достигнуто, теперь автор развивает резонацию на происшедшее.

Илья привязывает раненого Соловья к седлу и продолжает свой путь. Как его встречают? Дети Соловья не узнают своего отца, они теряются в догадках: кто кого везет? — их отец Илью или Илья их отца? — такова невероятность того, что произошло. Конечно, пер- вою их мыслью было: отец везет Илью — обратное для них не- мыслимо. Они всегда видели отца только победителем и теперь «глазам своим не верят». Но действительность их убеждает, и они бросаются на защиту отца. Между тем Соловей уже испытал неодолимость Ильи и всякую попытку освободиться считает невозможной. «Не троньте вы удала молодца,— говорит он детям,— у меня силушки не с вашу есть, да старый казак в горсти зажал».

Некогда столь страшный, а теперь подавленный Соловей, это — фон величия и силы Ильи. В Киеве Илью встречает новое недоверие. Владимир и бояре не хотят думать, чтобы кто-нибудь мог победить Соловья-разбойника:

Мужик ты, мужик деревенщина,

Хвастаешь небыльей своей,

Чужим именем называешься:

Где тебе похитить Соловья вора разбойника...

Оскорбленный недоверием, иногда Илья обижается, кутит в кабаке, резко заявляя свое торжество и независимость. Наконец Илья признан, его осыпают восторгами, и вот он перед всеми демонстрирует силу Соловья (тем самым и свою). По просьбе зрителей и по приказанию Ильи Соловей свищет. Валятся терема, рассыпаются окна, бояре, вельможи, купцы богатые, поляницы удалые, могучие богатыри — все «на земи лежат», «сам князь плават окаракою», а «старый казак смеется во всю голову: как вся порасплавались», и пр.

Еще только в былинах о Сухмантии рассказ имеет продолжение и развитие событий после совершения победоносного подвига, и опять и здесь, как и в былине об Илье и Соловье-разбойнике, встречаем мотив недоверия. После благополучного возвращения Сухмантия и сообщения о победе «богатыри над Сухмантыошком посмеелисе», усумнился и Владимир:

Да не пустым ле ты, Сухмантьюшко, фее хвастаешь

Да не пустым ли, Сухмантьюшко, похвалеессе.

И Сухмантия за обман сажают в «темны погребы». Таким образом, былина от начала до конца сохраняет одно и то же стремление удивить, поразить слушателя неслыханным подвигом своего героя. Эту свою задачу она ведет с выдержкой и пониманием психологии настороженного слушателя. Былина умеет создать интерес, умеет взволновать слушателя тревогой ожидания, заразить восторгом удивления и захватить честолюбивым торжеством победителя. Художник знает, что нужно сказать, искусно ведет свою главную художественную задачу и умело распоряжается фактами, освещая и применяя их к наиболее яркому выражению общих вдохновляющих эмоций. <…>

Общая архитектоническая устремленность обнаруживается и на свойствах речевого потока былинного повествования. Исключительная сосредоточенность рассказа на действиях героя создает решительное преобладание динамики над элементами статики. Отсюда эта непрерывность и стремительность слитных предложений с множеством сказуемых при одном подлежащем и незначительном количестве самых необходимых второстепенных членов, вошедших в речевую ткань лишь для указания объекта и направления действий главного лица. Но в общем потоке движения действия не все моменты равноценны для рассказчика. При общей схематичности повествовательного аппарата былина все же иногда замедляет бегущую струю событий. Одни моменты рассказчиком фиксируются только голыми обозначениями без указания длительного наполнения: «...едет ко городу ко Кидошу... Над Кидошем подступала сила поганая» и т. д. (временной пропуск: едет к Кидошу и сразу оказывается уже у Кидоша); некоторые временные промежутки обозначаются только в их начале и конце:

Как поехал на тот шум и гам великий,

Во ту сторонку полуденную,

Приехал как под город Смоляги,

Как тут стоит-то силушка поганая и т. д. (...)

Описательный элемент в богатырских былинах совершенно отсутствует; жилища, утварь, костюмы пребывают вне интереса художника. Если на ходу рассказа мелькает крыльцо княженецкое, «околенки стекольчаты» или «маковки серебряны», то это лишь тогда, когда оказывается надобность отметить поступь богатырскую, под которой согнутся ступеньки крылечушка, или когда раздастся свист Соловья и от него рассыплются околенки, одним словом, когда предмет окажется вызванным по надобностям динамической выразительности. Вообще былина описывает лишь тогда, когда описание вызвано прямой направленностью рассказа, когда описание нужно непосредственно по самому существу той конкретной задачи, которую ставит себе данный сюжет. Поэтому ее описания всегда относятся прямо к главным лицам рассказа и захватывают непременно только те черты, которые ближайшим образом ведут сюжет. Вот почему в былинах о Дюке описывается только его богатство, в былине о Чуриле его наружность и костюм, в былине о Микуле его соха, в былине о женитьбе Владимира краса его невест и т. д. Поэтому же в былинах о богатырских подвигах описывается седлание коня и поездка богатырская. Здесь герой былины является предметом любования исключительно с этой воинской стороны, и художественный свет дан только сюда.

Если при общей стремительности рассказа в былине все же находятся звенья замедленного темпа, то это является несомненным показателем наиболее близкой художественной заинтересованности именно данными моментами и положениями, а это, в свою очередь, очевидно, определяется общей главной направленностью сюжета. И в тех былинах, которые мы здесь имеем в виду, замедленные места как раз относятся только к обрисовке удальства и ратной силы героя. Таковыми являются, прежде всего, изображения «поездки» богатырей, седлание, посадка, быстрота коня. Былина любит и ласкает каждую принадлежность богатырского убранства, и каждую ниточку и бляшку, как и всего самого героя представляет в отменно-идеальном свете. Отсюда ласкательные формы: «Кидал потички на потички, войлочки на войлочки», черкесское седелышко, седелко, сивушко-бурушко, уздица тесмянная, клал он стрелочку в подзолоточку, пряжицы, шпенечики и т. п. Отсюда — отменно-идеальные черты каждой принадлежности богатырского убранства: подпруги — чистого серебра, пряжечки- шпильки красного золота, стремена булата заморского, шелк шемаханский... Заметим, что и здесь, кроме задерживающего и выделяющего накопления мелких и дробных движений героя. былина, в тех же целях, к полному эффекту очарования прерывает развертывание движений и событий, чтобы и здесь осветить героя любимым приемом эмоциональной резонации со стороны специально вводимых для этой цели персонажей:

У Ильи конь бежит, да как сокол летит,

Реки, озера промеж ног берет,

Хвостом поля укрываются,

Старши богатыри дивуются: —

Нет на поездку Ильи Муромца! —

У ево поездоцька да молодецкая,

Вся поступоцька да богатырская! <...>

Кроме этого, места замедленного темпа падают на описание угрожающей силы и наружности противника. Наружностью действующих лиц богатырская былина вообще не интересуется, но; здесь, в подготовке будущего эффекта победы, ради нагнетания интригующей тревоги, в повествование внедряются описательные угрожающие контуры Соловья, Идолища, Тугарина, Змея Горынчища или обложившей город рати. Здесь развитие сюжета чаще всего осложняется наибольшим количеством полуописательных пятен. Другое, что перебивает основную повествовательную ткань былинного рассказа, это—диалог. Если, как было замечено, замедление рассказа фиксирует места, наиболее связанные с обрисовкой главного эффекта, то тем более моменты диалога (когда рассказ переходит в сцену и событие представляется в лицах) должны обозначать наибольшее обострение творческой заинтересованности. <...> В выражении чувств, вызываемых действующими лицами и происходящими событиями, былина не знает непосредственного авторского субъективизма. Эмоциональная настроенность, дающая тон рассказу и оценку происходящему, сказывается исключительно в наглядном обнаружении чувств резонирующих действующих лиц и иногда в стилистических способах обозначения и описания вовлекаемых в рассказ лиц и вещей. На это нами выше; в разных местах, по ходу общего изложения, обращалось внимание. Несимпатическое отношение к врагу вызвало такие эпитеты, как Идолище поганое. Идолище проклятое и пр. Увеличительные имена здесь применяются не только в оттенение увеличения, но и в оттенение пренебрежения и отвращения. И наоборот, ласкательные имена дают тон теплой ласки: бурушка, Илюшенька, Алеша и пр. В таких общих объективных средствах (изменение стиля, наглядное изображение чувств в действиях, ламентации резонирующей среды) происходит в былине выявление авторского эмоционального участия в рассказе, участия всегда ясного и в симпатиях своих определенного и прямого. Печать общей симпатии к герою проявляется и в том, что ему, В кроме богатырства, по ходу рассказа, в составе аксессуарных; деталей, придаются всегда те черты, которые, очевидно, дороги самому рассказчику и вообще являются для него желанными. Религиозный и серьезный автор придает черты «вежества» и солидного благообразия, ухарски беспечный и разгульный дает; черты вольной разухабистости. В отношении этих общих человеческих, небогатырских качеств герои-богатыри дифференцировались между собой, к одним пристали, по преимуществу, одни черты, к другим — иные, но в составе таких красок на каждом почти варианте всегда сказывается личный вкус сказителя. (...) Присутствие таких, часто в одной былине разнообразных •идеологических элементов ни в малейшей мере не нарушает единства общей сюжетной направленности: богатырский подвиг героя все же всегда остается в главной фиксации рассказа. Общая идеологическая атмосфера просачивается в былину лишь на положении аксессуарных деталей: или в качестве особого выражения эмоциональной окрашенности данного рисунка или в качестве особой точки зрения оценочного отношения, направленного все к тому же подвигу. Симпатически расположенная к герою, былина наделяет его всеми качествами, которые в ее глазах служили бы для его большей привлекательности и похвалы, и, наоборот, враждебная к противнику героя, былина около него всячески сгущает поводы к отрицанию; пренебрежению и отвращению. Несомненно, в этой общей эмоциональной функции дается, например, обычное противопоставление «очестливости» богатыря неучтивости его врага басурманина. По принятому этикету былины, богатырь, входя в палаты, всегда «крест кладет по-писаному, поклон ведет по-ученому, на все на три, на четыре на сторонки поклоняется». (...) В этой же функции у героя являются общеэтические черты доброты, бескорыстия, непритязательности и всяческого благонравия при противоположных отрицательных качествах противника. Иногда противопоставление между героем и противником утилизируется целями национальной гордости. Национальная тенденция сказывается уже в том обстоятельстве, что героем былины всегда является «русак», русский человек, ездит он по русской земле, защищает русскую землю; противник героя всегда чужанин, «басурманин»... Былине не чужды и классовые тенденции. Так, по очень многим вариантам Илья «мужик», т. е. крестьянин, противопоставляется «боярам толстобрюхим», «голи кабацкие» — «богатым гостям княженецким». К боярам в былине почти всегда отношение ироническое. Когда по требованиям сюжета герой оказывается обиженным, несправедливо обездоленным, то в роли исполнителей всякого вероломства, наушничества, клеветы и завистничества всегда оказываются князья, бояре (см. мотив ссоры Ильи с Владимиром). Сам Илья нередко выступает героем-заступником «голей кабацких» и именно с этой стороны находит себе признательность. Но и во всех этих случаях выраженной идеологической тенденции композиционный иерархический примат все же остается за мотивом богатырства, ибо оценочное отношение к герою направляется не к национальности его как таковой и не к его классовой принадлежности самой по себе, а опять лишь к его подвигу, в котором только и находит классовая и национальная гордость свое исключительное оправдание и повод, так что сама идеологическая ценность (национальная, классовая и др.) получает здесь ореол и очарование лишь от подвига, и таким образом по отношению к нему архитектонически занимает вторичное, производное место. В общих выводах нам представляется возможным свести наши наблюдения к следующим резюмирующим положениям:

В центре творческого напряжения былин о богатырских подвигах находится герой-богатырь, а в нем его ратная доблесть и сила.

Все действующие лица былины, кроме героя и его противника, занимают по отношению к главному заданию роль резонирующей среды, в поведении и ламентациях которой действенно актуализируется главная эмоциональная наполненность и направленность сюжета.

Все мотивы, входящие в состав сюжета, в своей внутренней направленности занимают место, иерархически связанное и подчиненное главному заданию выделения героя.

Главным выделяющим приемом является эффект неожиданности и удивления.

Целям этого эффекта служит внутреннее построение сюжета от предварительного недоверия и недооценки героя к общему признанию его богатырской исключительности и славы.

Изменения в речевой повествовательной ткани рассказа определяются целями фиксации наиболее ярких и важных моментов признания и выделения героя (замедленный темп повествования, диалоги).

Идеологический (этический, религиозный, классовый, национальный) элемент утилизируется былиной или в качестве аксессуарного эмоционально-окрашивающего средства или находится на положении особого оценочного повода, направленного опять к апофеозе богатырских успехов героя.

Дата добавления: 2014-11-16