Принцип мутаций

По видимому, сама суть феномена неандертальца заключает­ся в том, что он вырывается за границы свойственного питекан­тропам производственного культа, вырывается за границы жест­ких обрядовых предписаний и начинает экспериментировать с технологическим процессом обработки камня на свой страх и риск. На смену культу единой стандартизованной формы приходит сво­бода форм.

Однако следует подчеркнуть, что едва ли орудийные экспери­менты неандертальца совершались ПОД те или иные утилитар­ные задачи, т.е. едва ли представляли собой род сознательного изобретательства. Как уже отмечалось выше, такое сознательное изобретательство - прерогатива человека весьма и весьма позд­них культурных эпох, а именно - эпохи начала цивилизации.

Но что же в таком случае я имею в виду, когда говорю о вариативном экспериментировании неандертальца? Во всяком случае, я имею в виду не целевое экспериментирование, не экспе­риментирование, направленное на решение тех или иных практи­ческих задач, а экспериментирование совершенно особого рода, состоящее в создании новых орудийных вариантов посредством случайной манипулятивной активности.

В сущности говоря, это тот род вариативного псевдотворчест­ва, который столь характерен для маленького ребенка, разламы­вающего игрушку: ребенок разламывает эту игрушку вовсе не ради достижения какой-то сознательной цели, но в рамках, так ска­зать, нецелевого эксперимента, просто из желания посмотреть - а что получится? Естественно, что такого рода экспериментирова­ние чрезвычайно далеко от сознательного изобретательства: ведь любое сознательное изобретательство осуществляется в рамках задачно-рационального мышления и предполагает сознательную постановку каких-то утилитарных задач.

Сама суть мышления неандертальца состоит в еретическом отказе от некоторой священной культурно-культовой нормы, на воспроизведении которой строилась культурная традиция пред­шествующей, ашельской культуры. Если мышление питекантро­па - это мышление, замкнутое на идею культурного воспроизвод-

425

ства некоего канонического образца, то мышление неандерталь­ца - это мышление, которое можно было бы охарактеризовать как принципиально вариативное, т.е. мышление, которое уже способно к активному созданию неканонических вариантов. Но при этом неканонический вариант оказывается ценен сам по себе, а не как средство решения той или иной задачи. Неандерталец начинает активно экспериментировать с функционально-культур­ным образцом не потому, что этого требует та или иная утилитар­ная задача, а, если угодно, из чистого любопытства, из провока­ционного желания нарушить канон и посмотреть - а что в резуль­тате получится?

А в результате получается то, что неандертальский человек создает орудийный арсенал принципиально нового, по сравне­нию с ашельским, типа.

Как и ашельский арсенал, этот арсенал чрезвычайно избыто­чен: на отдельных сравнительно небольших стоянках мустьерской эпохи археологи находят многие тысячи предметов каменной индустрии. Но если в ашельских культурах главный признак, который бросался в глаза, - это удивительная однотипность обна­руживаемых орудий, то мустьерские культуры демонстрируют поразительное разнообразие обнаруживаемого орудийного инвен­таря, поразительное разнообразие форм представленных орудий. А это значит, что природа избыточности мустьерского арсенала принципиально иная, нежели природа избыточности арсенала ашельского.

Там - тысячи практически идентичных рубил - это прямой продукт описанного выше феномена КУЛЬТОВОГО производст­ва, когда сверхценностью является максимально точное воспро­изводство некоего священного образца. Здесь - тысячи орудий, обладающих самыми разнообразными орудийными формами, что можно объяснить как результат вариативно-еретического экспе­риментирования с исходным культурным образцом.

Итак, неандерталец разрушает полуторамиллионолетнюю тра­дицию трансляции священной орудийной формы и продуцирует множество нестандартных орудийных форм, не имея на первых порах представления о возможных сферах применения этих не­стандартных форм. А уже факт существования множественных орудийных типов и форм приводит к появлению новых форм и приемов орудийной деятельности. Иначе говоря, не наличие ка­ких-то утилитарных задач и проблем приводит к изобретению новых орудий, а наличие принципиально избыточного арсенала нестандартных орудийных предметных форм приводит к появле­нию "на кончике" этих форм новых приемов и более эффектив­ных результатов орудийной деятельности.

Таким образом, этап мустьерской индустрии можно было бы назвать этапом нецелевого экспериментирования. Это нецелевой эксперимент, высшей ценностью которого является вовсе не со­здание более эффективного в утилитарном отношении орудия, а просто создание нового, неканонического варианта. По сути своей

это псевдоэкспериментирование и псевдоизобретательская деятель­ность. В основе этой деятельности нет никакого целевого рацио­нального опосредования: новые, неканонические предметы воз­никают не потому, что этого требуют какие-то практические зада­чи или проблемные ситуации, а вполне случайным образом. И уже наличие орудийного арсенала, состоящего из множества та­кого рода неканонических орудий, создает совершенно новые возможности для самой орудийной деятельности. Неандерталец активно манипулирует с произведенными им орудиями нестан­дартных, неканонических форм и обнаруживает их неожидан­ные деятельностные возможности. Этот-то механизм и становит­ся отныне основой орудийного прогресса.

Если вернуться к параллели между орудийной эволюцией и эволюцией живых форм, то феномен орудийного псевдоизобрета­тельства, появляющегося в эпоху мустье, можно было бы интер­претировать, как феномен активной мутационной изменчивости, которая существенно ускоряет процессы естественного отбора и эволюции. Если в эпоху питекантропа эволюционный прогресс каменных орудий был основан исключительно на микроизменени­ях, которые постепенно накапливались на протяжении десятков тысяч лет и становились основой процесса медленного совершен­ствования исходной функциональной формы проторубила, то в эпоху неандертальца орудийное производство переживает серии мощных мутационных всплесков, связанных с решительным от­ступлением от канонических норм ашельского производства.

При этом прогресс орудий по-прежнему осуществляется не путем сознательного изобретательства, не путем сознательного усовершенствования этих орудий, а путем естественного эволю­ционного отбора. Однако за счет осуществленного неандерталь­цем разрушения производственного канона и за счет создания множественных экспериментальных форм существенно расширя­ется база этого эволюционного отбора. Как в условиях живой природы наличие мутагенных факторов ведет к более интенсив­ному видообразованию, так и в мустьерской культуре наличие множества экспериментальных форм приводит к резкой интенси­фикации процессов естественного отбора более эффективных ору­дий. Этим и объясняется тот факт, почему чрезвычайно замед­ленная орудийная эволюция эпохи питекантропа (когда на эво­люционный переход от грубых проторубил раннего ашеля к классическим позднеашельским формам ручных рубил потребова­лось более чем полтора миллиона лет) сменяется достаточно вы­раженным прогрессом каменной индустрии на относительно ко­роткой временной дистанции.

Впрочем, быстрота этого прогресса весьма относительна. Лишь по отношению к полуторамиллионной эволюции ашельского руч­ного рубила интенсивность орудийного обновления, свойствен­ного эпохе неандертальца, выглядит впечатляюще. В то же время темпы развития и обновления каменной индустрии неандерталь­ца совершенно недостаточны, чтобы попытаться объяснить это

развитие сознательной изобретательской деятельностью. Любое сознательное изобретательство предполагает возможность суще­ственного улучшения утилитарных качеств того или иного ору­дия в течение жизни одного поколения, и такого рода сознатель­ная изобретательская деятельность, как уже отмечалось, появля­ется не ранее эпохи неолита и ранних цивилизаций. Что же каса­ется инновационной деятельности неандертальца или появляю­щегося вслед за ним верхнепалеолитического сапиенса, то здесь темпы развития каменного производства вполне укладываются в парадигму орудийного эволюционного отбора.

Вообще темпы культурной эволюции на протяжении сорока тысяч лет, характеризующих эпоху неандертальца, и тридцати тысяч лет, характеризующих верхнепалеолитический отрезок времени господства вида Homo sapiens, кажутся вполне сопоста­вимыми, и потому в каком-то смысле это одна эпоха, которая достаточно резко отделена с точки зрения эволюционных темпов от двух эпох, которые как бы обрамляют ее на временной оси. С одной стороны, это полуторамиллионолетняя эпоха ашельской индустрии, в течение которой происходит невероятно медленное становление индустрии ручных рубил. Это эпоха, где временным масштабом культурного развития являются десятки и даже сотни тысяч лет. А, с другой стороны, - это весьма краткосрочная по времени (менее одного десятитысячелетия) но несопоставимая с предшествующими эпохами по своей культурной насыщенности эпоха цивилизации, когда единицей масштаба для измерения тем­пов культурного развития становится жизнь одного поколения, и когда основной движущей силой культурного прогресса впервые становится сознательное изобретательство.

Ни неандерталец, ни верхнепалеолитический сапиенс пока еще не способны, судя по всему, к сознательной изобретательской деятельности: и в том, и в другом случаях прогресс каменной индустрии осуществляется принципиально эволюционным, а не революционным путем. Но, начиная с эпохи неандертальца, про­исходит радикальное изменение, которое приводит к существен­ному расширению базы этого эволюционного процесса. Это изменение, которое закрепляется уже в верхнем палеолите, в де­ятельности сапиенса, а, стало быть, является принципиально об­щим для человека неандертальского и человека современного вида. Речь идет о феномене описанного выше вариативного псевдотвор­чества, которое чрезвычайно существенно расширяет базу куль­турно-эволюционного отбора и становится основой для принци­пиально новых процессов в развитии культуры по сравнению с эпохой питекантропа. Именно в этом состоит суть культурной революции, произведенной неандертальцем и открывшей дорогу к появлению верхнепалеолитических культур, созданных уже человеком современного вида.

Итак, можно утверждать, что именно неандерталец является первооткрывателем принципа нецелевой культурной вариативнос­ти и связанного с этой вариативностью механизма культурных

мутаций, который становится основой создания обширного вариативного арсенала не только его собственной культуры, но и всех верхнепалеолитических культур, созданных руками его эволю­ционного наследника - человека современного вида. Неандерта­лец, как и верхнепалеолитический человек, пока еще не способен к сознательной постановке каких-то утилитарных задач и к какой бы то ни было изобретательской деятельности по решению этих задач; однако именно неандерталец оказывается основоположни­ком той тенденции вариативного еретичества, которая становится ведущим мутагенным фактором последующей культурной эволю­ции вплоть до наступления эпохи ранних цивилизаций. И, таким образом, можно говорить о фундаментальной близости самих способов существования культуры в эпоху неандертальца и верх­непалеолитическую эпоху. Можно говорить о принципиальном совпадении базовых механизмов культурного развития на протя­жении этих двух эпох и о принципиальном несовпадении этих механизмов с теми, которые характеризуют, с одной стороны, развитие культуры в эпоху питекантропа, а, с другой, развитие культуры в эпоху цивилизации.

Не случайно, кстати, в современной палеоантропологии су­ществует устойчивая традиция рассматривать неандертальцев и сапиенсов не столько как представителей различных видов, сколь­ко в качестве подвидов одного вида: Homo sapiens neanderthalen-sis ("человек разумный неандертальский") и Homo sapiens sapi­ens ("человек разумный разумный"). Это на самом деле чрезвы­чайно близкие в морфофизиологическом отношении существа, и потому неудивительно, что у неандертальцев и представителей верхнего палеолита принципиально совпадают механизмы куль­турной эволюции.

Человек неандертальского типа, как и человек, относящийся к виду Homo sapiens - это существо уже способное к вариативному (хотя и не задачно-целевому) экспериментированию с собственной культурной традицией, а, значит, это существо, которому знаком вкус свободы. И та же самая способность к свободе становится основой создания феномена всех верхнепалеолитических культур.

Но значит ли это, что за переходом от "человека разумного неандертальского" к "человеку разумному разумному" не скры­вается сколько-нибудь существенного перелома в развитии куль­турных тенденций? Разумеется, нет. Тем более, что переход от неандертальца к сапиенсу - это последний антропологический скачок, завершивший становление морфофизиологического облика человека, и нет сомнений, что за этим скачком скрывается некий существенный эволюционный и культурный смысл. Тот факт, что этот антропологический скачок произошел, является свидетель­ством какой-то неудовлетворительности неандертальского типа человека с точки зрения перспектив самой культурной эволюции.

Более того, в палеоантропологии широко распространено убеж­дение, согласно которому классические поздние неандертальцы, обладавшие многими прогрессивными морфофизиологическими

признаками, создавшие весьма разнообразную материальную куль­туру и достаточно развитые формы социальной сплоченности, вме­сте с тем не являлись прямыми предшественниками того вида, ко­торый получает название Homo sapiens sapiens. Наряду с прогрес­сивными чертами у них все более наблюдаются такие признаки морфофизиологической организации, которые не столько прибли­жают, сколько отдаляют их от сапиенсов. "Морфологический облик западноевропейских классических неандертальцев носит столь явные черты эволюционной застойности, что многие антропологи прямо характеризуют их как консервативных неандертальцев" ³.

Иначе говоря, антропологический вид, которому принадле­жит изобретение принципа культурной вариативности, оказыва­ется в своеобразном эволюционном тупике или в эволюционной ловушке. Как объяснить этот парадокс неандертальца? Возможно, суть дела заключается в том, что изобретенный им прогрессив­ный культурный принцип вариативности, легший в основу собст­венно человеческой культурной эволюции, оказался ему самому как бы не по силам.

Еще раз вернусь к тому, что открытие неандертальцем принци­па культурной вариативности означало не что иное, как начало своеобразного культурного взрыва, связанного с экспоненциаль­ным увеличением количества различных культурных форм. На смену орудийному монопроизводству питекантропа приходит ог­ромное многообразие орудийных форм, предполагающих возмож­ность множества совершенно новых родов и видов деятельности. И вполне возможно, что неандертальский человек оказался не спо­собен справиться с управлением в этой, созданной его собственны­ми руками ситуации. Неандерталец создал культуру нового типа, но он оказался принципиально не готов к тому, чтобы справиться с нарастающими по принципу снежного кома последствиями этой культурной ситуации, и, возможно, именно это явилось причиной того, что создатель феномена культурной вариативности оказался вынужден уступить свое эволюционное лидерство тому существу, которое появилось на авансцене культурного развития около 40 тыс. лет назад, и которое представило завершенный морфофизиологический облик современного человека.

Дата добавления: 2014-11-29