История, сочиняемая ребенком

Пройдет какое-то время, и уже в возрасте младшего школьни­ка историческое сознание, измерение своей прошлой жизни мер­кой "раньше-позже" станет для того же ребенка чрезвычайно су­щественным; но в возрасте трех, четырех или пяти лет проблема действительной истории собственной жизни, проблема последо­вательного выстраивания событий его личной жизни ему просто не интересна. И дело даже не в том, что он не способен к таким построениям (хотя он действительно к ним не способен), а в том, что деятельность такого рода не имеет для него никакого смысла.

Характерно, что в экспериментах Пиаже даже дети 6-7 лет демонстрируют совершенно иррациональное и произвольное ис­пользование таких операторов порядка, как "потому что", "тог­да", "потом", "когда", "между тем" и т.д. Во всяком случае, если соотносить детское описание с последовательностью реальных фактов, условность использования ребенком этих операторов выглядит несомненной.

Впрочем, они выглядят нелепыми и неуместными, только если мы соотносим детское описание с течением реального процесса. Однако здесь существенно совсем другое. Сам факт появления такого рода операторов в речи 6-7-летнего ребенка является важ­ным шагом: ведь это свидетельствует о принципиальном желании ребенка структурировать события (пока еще не события реальной жизни, но события его сознания) с помощью оператора времени.

Если ребенок шести лет использует в своей речи оператор "тог­да" или оператор "потом", то это, конечно, вовсе не значит, что он пытается указать на какую-то последовательность, имевшую место в действительности. Точнее было бы сказать, что это операторы, которые связывают последовательность ЕГО МЫСЛЕЙ, которые в данный момент времени приходят ему в голову, обозначают пос­ледовательность тех мифологических конструктов, которые тес­нятся в его голове, и которые он предъявляет своему слушателю. Это операторы, с помощью которых он упорядочивает не последо­вательность реальных событий, а последовательность своих пред­ставлений об этих событиях, либо просто последовательность воз­никающих в его голове образов и мыслей. Но это чрезвычайно существенный рефлексивный шаг, поскольку он принципиально ориентирован на идею временной, хотя и мифологической после­довательности. И не важно, что следует за чем, и не важно, что представляемая ребенком связь выглядит для внешнего наблюда­теля совершенно абсурдной и фантасмагоричной - важно то, что у

ребенка в принципе появляется интенция к построению последо­вательностей, и эту интенцию можно рассматривать как предысторическую: как ту принципиальную канву, которая начинает по­немногу наполняться реальными событиями.

Итак, первая временная цепочка, которую выстраивает малень­кий ребенок, это не цепочка действительных событий его жизни, а цепочка мифов. Именно здесь впервые актуализируются для ре­бенка операторы "раньше" и "позже". Например, это проявляется в том, что ребенок начинает выстраивать бесконечно длинные це­почки "историй", связываемые оператором "а потом...". Последо­вательность такого рода "событий" в речи ребенка носит совер­шенно условный и иллюзорный характер. Ведя свой псевдоисто­рический рассказ, он менее всего обеспокоен тем, чтобы сочиняе­мая им последовательность имела хоть какое-то отношение к объ­ективной реальности. Но значимость этих псевдоисторических рассказов заключается в том, что маленький ребенок именно в них изобретает для себя феномен времени как феномен сменяющих друг друга в определенной последовательности событий.

В этих псевдоисторических рассказах события откровенно мифологического и легендарного свойства, почерпнутые ребен­ком из сказок, из прочитанных вместе с родителями книг, из просмотренных фильмов, причудливо переплетаются с действи­тельными событиями его собственной жизни, и, что примечатель­но, эти столь разные по своему происхождению "события" ребе­нок связывает в своем рассказе операторами, указывающими на взаимную расположенность этих событий во времени.

Вот характерный пример такого псевдоисторического расска­за, записанного из уст девочки Маши (дочери автора настоящей книги) четырех с половиной лет.

"...Она принесла Белоснежке-то яблоко, она постучалась в дверь гномиков. Ну, Белоснежка была одна, и поэтому ее никто не смог защитить. Она откусила кусочек яблока и упала насмерть. А потом приехал принц, и он поцеловал ее прямо в губы. А потом они стали жить друг с другом все вместе. Чары победили принца и злой мачехи (так в оригинале - А.Л.). Потом наступила ночь и они легли спать. А когда пришло утро, было еще рано. И они пошли в зоопарк. А потом они пошли домой, покушали и легли спать. Было уже поздно. А потом, когда они проснулись, было уже очень много времени. Они пошли в театр. А дальше они пошли спать, было уже поздно. Когда они приехали домой, Бе­лоснежка не знала, что сказать. Они посмотрели спектакль "Лебединое озеро". А после того, как они посмотрели "Лебединое озеро", потом начался спектакль "Жизель"..."

Как видно из записи, вначале Маша описывает последова­тельность событий, почерпнутых ею из любимой и многократно читанной вслух книжки про Белоснежку. Здесь оператор "по­том" является чисто легендарным оператором, т.е. воспроизводи­мым в соответствии с каноном книжного текста. Затем, без вся­кой паузы Маша начинает присовокуплять к событиям любимой книжки события собственной жизни: сначала - поход в зоопарк, который случился примерно за две недели до создания данного псевдоисторического рассказа, затем - поход в театр на "Лебединое озеро" приблизительно двухмесячной давности, и, наконец, -поход на "Жизель", случившийся буквально накануне.

Замечу, что вся сюжетно временная канва описываемых Ма­шей событий оказывается сжата во временной отрезок несколь­ких дней, обрамлена рефреном наступающих то ночи, то утра и обладает выраженными эпическими чертами. Причем рассматри­ваемый микроэпос строится так, что событийность ночи или утра, событийность действия "легли спать" или действия "они просну­лись", действия "пошли домой" или "покушали" оказывается приравнена событийности посещения театра или зоопарка, и каждое из перечисленных событий занимает свое определенное место на единой эпико-исторической линии. Важно, что приду­манная ребенком эпико-историческая канва оказывается для него существенна. Это проявляется в том, что придуманную здесь и теперь последовательность легендарных и действительных собы­тий автор микроэпоса готов тут же воспроизвести еще раз. И если спросить Машу провокационно, сразу после окончания ее рас­сказа-импровизации: "так Белоснежка ходила в зоопарк ПОСЛЕ "Лебединого озера?"", Маша ответит решительно и возмущенно: "Ну, я же говорю, они СНАЧАЛА пошли в зоопарк, ПОТОМ пришли домой, покушали и поспали, а ПОСЛЕ ТОГО, как про­снулись, пошли в театр!".

Иначе говоря, последовательность эпических событий, сочи­няемая ею здесь и теперь, воспринимается автором как закон. И, вместе с тем, та же самая девочка совершенно равнодушна к дей­ствительной последовательности событий ее жизни, и ее совер­шенно не волнует тот факт, что на самом деле она ходила в зо­опарк два месяца спустя после "Лебединого озера". Она еще со­вершенно равнодушна к реальной истории, но зато уже с легкос­тью и удовольствием выстраивает псевдоисторические цепи, с легкостью соединяя в едином эпико-сюжетном рисунке события легендарные и реальные, соединяя их связями своего личного времени - времени, течение которого совершенно не совпадает с объективным. Но здесь важно другое: это уже ВРЕМЯ. Маша изобретает феномен исторического времени в мифологической форме, и эта мифологическая форма исторического времени -подлинная основа для открытия феномена действительного исто­рического времени.

Таким образом, и в истории культуры, и в жизни маленького ребенка идея времени рождается как совершенно мифологическая идея, как идея упорядочения мифов. И лишь затем эта историко-мифологическая канва начинает вбирать в себя какие-то реальные события, в результате чего и происходит открытие феномена исто­рического времени: мифологическая история ПРОЕЦИРУЕТСЯ на реальную жизнь - а в результате и происходит рождение того, что мы называем раннеисторическим сознанием.

По-видимому, именно здесь находится ключ к тому удиви­тельному обстоятельству, что в древних "историях", в древних летописях начисто отсутствует представление о различии между действительными и мифологическими событиями, и историк с равным энтузиазмом сообщает о событиях достоверных и о собы­тиях заведомо мифологических. При этом действительные исто­рические лица и лица откровенно мифологические существуют в этих "исторических" описаниях на равных; более того, всякое историческое событие выглядит как проекция события мифоло­гического.

Вот образец такого рода исторического описания из шумерско­го источника, приводимый Р.Коллингвудом для доказательства того тезиса, что у шумеров вообще не было идеи истории. "Между царями Лагаша и Уммы возник спор о границах их земель. Этот спор они вынесли на суд Месилима, царя Киша, но решили его боги, для которых цари Киша, Лагаша, Уммы - всего лишь их слуги или жрецы. Повинуясь истинному слову бога Энлиля, царя земель, бог Нингирсу и бог Шара решили спор. Месилим, царь Киша, по требованию своего бога Гу-Силима... воздвиг в этом мес­те стелу. Уш, ишакку Уммы, действовал в соответствии со своими честолюбивыми замыслами. Он снес стелу Месилима и вышел на равнину Лагаша. По справедливому слову бога Нингирсу, воина бога Энлиля, произошло сражение с Умой. По слову бога Энлиля этот воин полностью сразил своих врагов, и погребальные камни были установлены там, где они стояли на равнине" ^а.

Очевидно, что для шумерского историка события профанной истории, деяния тех или иных царей - всего лишь слабая тень, слабое отражение событий мифа, извечных споров между богами (как в "эпосе" четырехлетней Маши реальные события ее жизни - лишь отголосок легендарных событий, случившихся в книжке про Белоснежку). Есть только одна история, и это история, пред­ставленная в мифе. Как замечает Коллингвуд, комментируя при­веденное сообщение, "знание, распространяемое источниками такого рода не является... знанием человека о человеке, но есть знание человека о богах" ^н.

Однако я бы не спешил на основании сказанного присоеди­няться к мнению Коллингвуда, будто "шумеры не оставили после себя вообще ничего, что мы могли бы назвать историей". Мол, "если у них и было что-то вроде исторического сознания, то не сохранилось ничего, что свидетельствовало бы о его существова­нии" ²⁾. Возможно, суть дела состоит в том, что сам феномен исторического сознания возникает первоначально по поводу мифа, как особый способ упорядочения мифологии, и только благодаря тому, что МИФОЛОГИЯ начинает выстраиваться в виде исто­рии, возникает основа для исторической организации любых не­мифологических событий, событий, имевших место в действи­тельности.

Конечно, с точки зрения исторического сознания, которое волнуют действительные, а не иллюзорные события, следует го-

ворить не об историческом, а о псевдо- или о квазиисторическом сознании историков древних цивилизаций. И все же это есть под­линный прорыв в историю, который происходит именно в такой форме - форме мифологической истории. Способность структу­рировать МИФ с помощью фактора времени следует рассматри­вать в качестве стратегического достижения человеческого созна­ния: именно на основе этой способности в конце концов возника­ет способность структурировать МИР с помощью фактора време­ни. Упорядочивая с помощью идеи временной последовательнос­ти МИФЫ, человек делает решающий шаг: он создает некий историко-мифологический остов, на который отныне могут нани­зываться события его реальной жизни.

Сам Коллингвуд дает чрезвычайно точную и яркую характе­ристику феномену этой мифологической истории. "Миф вообще не касается действий людей. Он полностью очищен от человечес­кого элемента, и персонажами рассказа в нем выступают только боги. И действия божеств, описываемые в нем, - не события, слу­чившиеся некогда; конечно, они мыслятся как имевшие место в прошлом, но в прошлом неопределенном, таком отдаленном, что никто даже не помнит, когда оно было. Оно вне всей нашей систе­мы отсчета времени и называется "началом вещей". Отсюда миф, рассказывая о событиях как следующих одно за другим в опреде­ленном порядке, облекается в некоторую, на первый взгляд вре­менную форму. Но эта форма является, строго говоря, не вре­мен ной, а квазивременной: рассказчик пользуется здесь языком времен ной последовательности как метафорой для выражения отношений, которые не мыслятся им как временные в подлинном смысле слова. В мифе же как таковом на мифическом языке вре­менных последовательностей говорится об отношении между раз­ными богами или различными элементами божественной приро­ды. Таким образом, подлинный миф всегда есть теогония" ²⁵.

К сказанному английским историком и философом следовало бы добавить только одно: в форме мифологической теогонии воз­никает не что иное, как само историческое сознание. Именно миф, организованный во времен ной последовательности, являет со­бой исторически первую форму бытия самой идеи истории, и именно миф, организованный во времен ной последовательности создает саму принципиальную возможность для восприятия дей­ствительной жизни людей как исторической.

Дата добавления: 2014-11-29