Жизнь внутри времени

Итак, появление огромного количества новых культурных предметов в эпоху неолитической революции приводит к неиз­бежному смещению традиционных обрядово-ритуальных семан­тических акцентов. Новая семантика новых культурных предме­тов не вмещается в старые обрядово-ритуальные структуры. Ведь меняется не просто материал, из которого сделаны вещи и не просто физические формы этих повседневных вещей, но и - самое главное! - неизбежно меняются их мифосемантические коды. И наоборот: отмирание целой индустрии - индустрии каменных орудий - приводит к своеобразному обесточиванию совокупности всех тех ритуалов, которые несли в себе избыточную семантику культуры каменного века.

И это дает ключ к пониманию тех трансформаций, которые происходят в это время с мифом.

"Мирское", повседневное повествовательное бытие мифа об­ретает самодостаточный характер, окончательно отрываясь от своей обрядово-ритуальной семантической основы. Но оно же, это повествовательное бытие мифа продолжает нести в себе отго­лосок наиболее древней семантики - безвозвратно утраченной с отмиранием культуры каменного века и соответствующих этой культуре обрядово-ритуальных процедур. Само не имея сакраль­ного статуса, оно оказывается вместе с тем своеобразным воспо­минанием о некоторых сакральных структурах безвозвратно ут­раченной обрядово-ритуальной деятельности. И это именно та точка, в которой возникает необходимость сакрализации самого повествования (с последующей его канонизацией). Таким обра­зом и выходит, что возникновение феномена религии оказывает­ся не чем иным, как знаком начинающейся ИСТОРИИ: религия начинается там и тогда, где и когда человек впервые сталкивает­ся с фактом радикального не совпадения прошлого с настоящим, когда семантика прошлого теряет практический смысл перед на­ступлением семантики настоящего.

Именно фактор времени, свидетельствующий о некотором про­цессе развития от "прошлого" к "настоящему" является подлин­ным основанием той целостности, которая моделируется в ранних религиозно-мировоззренческих системах, и которая стягивает раз­розненную повествовательную мифологию в некое единое целое. Именно фактор времени становится тем фактором, который в ран­них религиозных системах выступает основанием упорядочения разрозненной и невнятной повествовательной мифологии.

В самом деле, любое религиозно-мировоззренческое простран­ство несет в себе представление о некоем мифологическом векто­ре развития. Представление о некоей оси "прошлое - настоящее", которая реально является полуосью, поскольку открытие време­ни первоначально совершается в проекции прошлого, но не буду­щего. На эту-то полуось и нанизывается вся совокупность имею­щихся в распоряжении данной религиозной системы мифов.

Структура этой полуоси определяется взаимным равновесием двух точек (а через две точки, как известно, можно провести одну, и только одну прямую): точки настоящего и... некоей точки абсо­лютного космологического рождения, точки происхождения все­го сущего. И отныне между этими двумя точками распределяется все реальное многообразие повествовательных мифов.

В сущности говоря, речь идет об изобретении самого феноме­на времени. Ведь обыденное использование понятий "вчера", "се­годня" и "завтра" - это еще не жизнь внутри времени. Жизнь внутри времени у человека начинается только тогда, когда у него возникает образ целостного прошлого, отличного от настоящего. Когда у него возникает образ "вчера", которое не совпадает с "сегодня", но из которого "сегодня" произрастает и проистекает. Появление феномена космологического эпоса, пронизанного идеей упорядочения мифов по временной оси, как раз и свидетельству­ет о том, что у архаического человека впервые появляется образ прошлого, отличного от настоящего. Что и является знаком нако­нец-то начинающейся истории.

В связи с вышеизложенным хотелось бы обратить внимание на ряд, на наш взгляд, семантических неточностей, закрепившихся в современной мифоведческой литературе. В частности, речь идет об использовании понятий "время" и "история" для анализа со­держания наиболее архаической мифологии - той, которая соот­ветствует ступени каменного века.

Так, в работах Е.М.Мелетинского мы встречаем устойчивое мнение, будто даже в наиболее архаичных формах мифологичес­кого сознания - а таковым является, в частности, сознание ав­стралийских аборигенов - существует представление о некоем "стародавнем, доисторическом времени" или даже некоей "доис­торической эпохе", которая мифологически противопоставляется этими аборигенами настоящему, реальному времени.

"Центральное место в словесном творчестве коренного населе­ния Австралии, - пишет исследователь, - занимают мифы, в кото­рых действие отнесено к некоему стародавнему, доисторическому времени... В эту доисторическую эпоху действовали мифические герои, и их действия определили облик земной поверхности, вы­звали к жизни людей, растения и животных, обусловили различ­ные обычаи. Такое отнесение действия к особому доисторическому времени - характерный признак мифа не только у австралийцев, но и у американских индейцев и у других народов" '. И, далее: "...основной смысл "эпохи сновидений"... не в идеализации про­шлого, а в созидании предками мира... При этом в качестве конеч­ных причин нынешнего состояния мира... изображаются события из жизни мифических героев мифического времени" ².

Настойчивое употребление автором категорий "время", "до­историческое", "стародавнее", "прошлое", "нынешнее", "предки", "потомки" и т.д. свидетельствует о том, что он рассматривает сознание первобытного человека как сознание, которому будто бы были присущи представления об исторической линейности

времени, о времени как о последовательности сменяющих друг друга событий. Однако так ли это на самом деле? Действительно ли у австралийского аборигена можно обнаружить представле­ние о прошлом как о той особой исторической реальности, кото­рая ПРЕДШЕСТВУЕТ настоящему?

Да, во всех архаических мифологиях существует ссылка на некую совершенно особую реальность, в которой живут тотемные предки человека, и которая совершенно не похожа по своим законам на реальную человеческую жизнь. Это факт, не подле­жащий сомнению. Но насколько уместно эту особую реальность называть "стародавним, доисторическим временем" или, тем более, "доисторической эпохой"? Ведь если мы называем эту реальность особым ВРЕМЕНЕМ или особой ЭПОХОЙ, мы тем самым как бы предполагаем, что у аборигенов существует совокупность пред­ставлений о линейном времени, выстроенном как некая последо­вательность событий, в соответствии с требованиями причинно-следственных связей. Но какой этнограф отважится заявить, что у первобытного человека существуют представления о линейном времени как о последовательности сменяющих друг друга собы­тий? А раз так, то достаточно ли у нас оснований полагать, что так называемые "тотемные предки" первобытного человека рас­сматривались этим человеком именно как ПРЕДКИ - в том смыс­ле, в каком слово "предки" понимается цивилизованным челове­ком? Ведь "предок" - это тот, кто предшествует, это тот, кто связан со своими потомками некоей совершенно особой связью преобразования, в результате которой потомок помнит о предке, но ни в коем случае не идентифицирует себя с предком. Он -принципиально иной, не похожий на своего предка, хотя и свя­занный с ним ниточкой происхождения.

То, что первобытный человек ощущает некую связь со своим тотемным предком, - безусловно. Но насколько правомочно рас­сматривать эту связь как связь происхождения? Сама суть пред­ка заключается в том, что он умер и уступил свое место другому, т.е. потомку. Но можно ли вообразить себе первобытного челове­ка, который бы заявил, что его Тотем - умер и уступил свое место человеку? Пожалуй, такого человека его соплеменники сочли бы безумным. Человек не заменяет своего собственного Тотема, не приходит ему на смену - это полный абсурд. Тотем странным образом бессмертен, и первобытный человек переживает своего Тотема... своим вечным современником, но никак не "предком".

Тотем для первобытного человека - не столько предок, сколь­ко некоторое особое самоощущение, воспроизводимое им в осо­бых формах обрядово-ритуальной жизни. В конце концов, Тотем есть не что иное, как.персонифицированная идея культурного своеобразия данного племени, и не удивительно, что для перво­бытного человека его Тотем актуализован, т.е. постоянно присут­ствует рядом с человеком, где-то в параллельной жизни, и чело­век ведет со своим Тотемом, со своим тотемистическим мифом непрерывный диалог через систему обрядов и ритуалов. Причем

он одновременно и идентифицируется со своим Тотемом, и дер­жит по отношению к нему дистанцию; но это совсем не та дистан­ция, которая предполагается парой "предок-потомок". Это не дистанция времени, а дистанция чего-то совершенно иного. То­тем отделен от человека не пеленой прошлого, а, скорее, про­странством какого-то Зазеркалья, в котором существуют свои за­коны, свои правила, но про которое нельзя сказать, что оно су­ществовало ТОЛЬКО "вчера", поскольку оно совершенно уве­ренно существует сегодня. Скорее, речь идет о некоем alter ego, "другом "я"", о некоем фантасмагорическом зеркальном отраже­нии, но отражении не лица, а чего-то неизмеримо более глубин­ного и существенного - отражении мифосемантической культур­ной сути.

И только с концом эпохи тотемизма возникает тот особый, эпико-космогонический стиль мышления, для которого оказыва­ется характерно представление об особом времени, принципиаль­но предшествующем последующим событиям. Тот же Е.М.Мелетинский в своей энциклопедической статье определяет это время так: "ВРЕМЯ МИФИЧЕСКОЕ - в мифологии "начальное", "ран­нее", "первое" время, "правремя", предшествующее эмпиричес­кому (историческому) "профанному" времени. (...) В.м. - это время первопредметов, перводействий и первотворения, оно от­ражено прежде всего в мифах творения - космогонических, антропогонических, этиологических....В.м. представляется сферой первопричин последующих действительных эмпирических собы­тий..." ³. И с такими суждениями нельзя не согласиться, если применять их к развитым, эпическим и космогоническим формам мифологического сознания. Но когда автор тут же заявляет, что "...классический пример В.м. - "время сновидений... в мифоло­гии австралийских аборигенов" ⁴, это не вызывает ничего, кроме искреннего недоумения: если речь идет о такой глубокой архаи­ке, каковой является австралийский миф, - насколько серьезны основания применять здесь категорию "время"?

Классическое английское the Dream Time, the Dreaming ("вре­мя сновидений"), традиционно используемое для обозначения той совершенно особой реальности, которая воссоздается австралий­скими аборигенами в своей мифологии, едва ли может на самом деле быть интерпретировано как некое "время" - в том смысле, в котором категория времени предполагает наличие феноменов "про­шлого", "настоящего" и "будущего". В том-то и состоит специ­фика наиболее архаических форм первобытного мышления, что в нем это особое "время" вовсе не предшествует настоящему вре­мени, а представляет собой, скорее, некое параллельное время и параллельную территорию, некий особый, сновиденческий мо­дус существования мира, особую, запретную для человека терри­торию, на которой все устроено не так, как в реальной жизни, но без которой реальная жизнь оказывается невозможна.

Мы можем, конечно, сказать: "время сна" и "время бодрство­вания", - но, очевидно, это не будет употреблением категории

"время" в историческом смысле, поскольку "время сна" в той же мере предшествует "времени бодрствования", в какой "время бодр­ствования" предшествует "времени сна". Сон не является про­шлым по отношению к бодрствованию, равно как бодрствование не является прошлым по отношению к сну. Это вполне парал­лельные реальности, хотя и безусловно влияющие друг на друга. Сон - это не прошлая реальность по отношению к той жизни, которую человек проживает во время бодрствования, сон - это ДРУГАЯ реальность. И это в равной степени относится как к соотношению сна и бодрствования в обыденной жизни, так и к феномену Dream Time в австралийской мифологии. Истолкова­ние Dream Time как некоего особого времени, якобы предшеству­ющего настоящему - это, похоже, существенная натяжка. Однако в связи с тем, что именно такая трактовка Dream Time стала едва ли не общим местом современных исследований в области архаи­ческой мифологии, весьма резонно было бы определить ее как своеобразную мифологему мифоведения.

Первобытный человек действительно живет в настоящем вре­мени, которое противостоит времени мифологическому, но не в смысле дихотомии "настоящее - прошлое", а в смысле дихотомии "настоящее - ненастоящее", "реальное - иллюзорное", "происхо­дящее в действительности - происходящее во сне". Т.е. речь идет о некоей глобальной метафоре особого времени-пространства, кото­рое не столько предшествует тому реальному пространству-време­ни, в котором существует первобытный человек, сколько находит­ся с ним в каком-то странном диалоге - диалоге, смысл которого нам еще предстоит прояснить на последующих страницах.

Впрочем, сам Мелетинский делает недвусмысленную оговор­ку, демонстрирующую то, до какой степени все непросто в разго­воре о феномене времени в применении к архаическому мифу: "...связь со сновидением показывает, - пишет исследователь, -что речь идет о времени не только доисторическом, но и внеисторическом, о времени вне времени. Оно может воссоздаваться в снах, а также в обрядах, в которых исполнители отождествляют­ся с мифическими предками" ⁵. Но если это так, то имеет ли право тот же автор утверждать, что в мифологии первобытных племен каменного века существует представление о некотором особом ВРЕМЕНИ первотворения? Правомерно ли это наложение поздних мировоззренческих схем на мышление человека, еще не пережившего испытания неолитической революцией?..

"Время вне времени" и "история вне истории" - это чрезвы­чайно точная характеристика DREAM TIME как особого МИРА, особого ПРОСТРАНСТВА, вовсе не являющегося для первобыт­ного человека неким особым временем. И лишь в переломную эпоху неолитической революции и формирования ранних рели­гиозно-космогонических систем возникают условия для интерпре­тации "мира сновидений", "мира Тотемов" как прошлого, пред­шествовавшего настоящему, и для соответствующего переконстру­ирования этого особого мира мифологических сновидений.

Интерпретация совокупности мифов в координатах времени - как совокупности событий, будто бы происходивших в дей­ствительности, в некие "стародавние времена" - это интерпрета­ция, которая несет на себе выраженный отпечаток рациональ­ной рефлексивности и принадлежит человеку эпохи цивилиза­ций - человеку, которому уже знаком феномен времени. Обо­значение странного мифологического Зазеркалья в категориях времени - это явный продукт ИНТЕРПРЕТИРУЮЩЕЙ работы рассудка - рассудка, пытающегося рациональным образом объ­яснить феномен мифологического Зазеркалья, с которым чело­веку приходится вести каждодневный диалог. И идея времени оказывается здесь как нельзя кстати. Время оказывается той гипотезой, с помощью которой этот рассудок пытается объяснить самому себе, что же такое есть миф. "Он есть прошлое", - как бы говорит себе этот рассудок, и такой вариант объяснения мифа неолитическим человеком нельзя не признать убедительным. Не­понятно другое: почему современный исследователь должен ве­рить на слово тому варианту рационалистической интерпрета­ции мифа, которую мы находим в ранних религиозно-космого­нических системах? Почему возникающие в раннецивилизационную эпоху интерпретации мифа должны рассматриваться нами как ключ к тому, чем являлся миф в донеолитическую эпоху, в эпоху каменного века?

Дата добавления: 2014-11-29