В. М. Алпатов 3 страница

Все ближайшее значение слова формально в том смысле, что оно стандартно для всех. В то же время оно делится (не во всех языках) на вещественное (лексическое) и грамматическое, соответственно менее и более формальное. А. А. Потебня выделяет носители формального, грам­матического значения: служебные слова и формальные части слов (аф­фиксы). В связи с этим дается определение грамматической формы: это «есть элемент значения слова», однородный с его вещественным значени­ем. При этом для исходящего из последовательно психологической точ­ки зрения ученого важно, что «слово формальных языков представляется сознанию одним целым», следовательно, «вещественное и формальное значения слова составляют... один акт мысли» (под формальными язы­ками понимаются языки типа русского, имеющие словоизменение). Идущее от А. А. Потебни учение о грамматической форме занимало и продолжает занимать важное место в отечественной грамматической традиции. А. А. Потебня также занимался изучением исторического развития грам­матических форм, стремился выявить его общие закономерности.

Подробно рассмотрена в книге проблема слова и корня. А. А. Потебня считал, что «только слово имеет в языке объективное бытие», корень же вы­членяется из слова лингвистом в результате «выделения из слова всех осталь­ных знаменательных сочетаний» и «устранения звуковых случайностей»; здесь его точка зрения несколько отличалась от точки зрения В. фон Гум­больдта, признававшего в определенных пределах «объективное бытие» кор­ня. «Корень как отвлечение» необходимо отграничивать от «корня как на­стоящего слова» в тех случаях, когда границы слова и корня совпадают. Много занимался А. А. Потебня проблемами исторического развития слов, их превращения в корни.

А. А. Потебня писал в эпоху, когда в отечественной традиции еще до конца не сложилась лингвистическая терминология, поэтому его стиль может показаться современному читателю излишне затрудненным и недостаточно строгим. В то же время именно от него идут многие тер­мины, затем прижившиеся в русскоязычной традиции («внутренняя форма слова», «вещественное значение» и т. д.). А. А. Потебня был первым по-настоящему значительным языковедом-теоретиком в нашей

В. М. Алпатов

стране, и его концепция оказала заметное влияние на многих ученых, даже тех, которые, казалось бы, по идеям достаточно от него далеки. Однако в большей степени его влияние сказывалось в более конкретных областях русистики и теории грамматики, а общие гумбольдтианские идеи большо­го развития не получили.

Развитие гумбольдтовской традиции продолжалось и в конце XIX в. и начале XX в., когда в целом в мировой науке господствовала позитивистская, прежде всего младограмматическая лингвистика, о ко­торой будет говориться в следующей главе. Основным направлением, стремившимся продолжать традиции В. фон Гумбольдта в этот период, была так называемая школа эстетического идеализма в Германии, осно­вателем и крупнейшим представителем которой был Карл Фосслер (1872—1949); следует также упомянуть его ученика Лео Шпитцера (1887—1960). Представители школы в основном были специалистами по романскому языкознанию, их конкретные исследования в большин­стве посвящены исторической стилистике и изучению языка писателей. Близкие к эстетическому идеализму идеи высказывал также популяр­ный в свое время итальянский философ (в том числе философ языка) Бенедетто Кроче (1866—1952).

Работы К. Фосслера переводились на русский язык еще в дорево­люционное время. В хрестоматию В. А. Звегинцева включены отрывки из его программного труда «Позитивизм и идеализм в языкознании», изданного в 1904 г.

Как и другие ученые того времени, К. Фосслер продолжал рассмат­ривать языкознание как историческую науку. В то же время он причис­лял себя к идеализму в языкознании, противопоставленному преобладав­шему позитивизму. Согласно его разграничению, позитивисты «определяют в качестве предварительной и ближайшей цели исследова­ния точное описание наличных фактов, знание «материала», тогда как идеалисты «озабочены установлением причинной связи». Разумеется, К. Фосслер признавал необходимость описания фактов, но считал, что ученый не может ограничиваться им. Крупные проблемы, которые стави­ли В. фон Гумбольдт и его современники, уже не интересовавшие ученых конца XIX в., не должны быть, по мнению основателя эстетического иде­ализма, исключены из языкознания. Однако и сам К. Фосслер уже ото­шел от многих проблем, отходивших к этому времени на дальнюю пери­ферию языкознания: происхождения языка, стадиальности языка и мышления и т. д. Среди общих проблем, ставившихся В. фон Гумбольд­том, его прежде всего интересовали проблемы причин языкового разви­тия и творческого характера языка.

Противопоставление егдоп — епегее1а К. Фосслер рассматривает с тех же позиций, что В. фон Гумбольдт, критикуя иной подход в позити­вистской науке: «Язык изучают не в процессе его становления, а в его состоянии. Его рассматривают как нечто данное и завершенное, т. е.

Развитие гумболъдтовской традиции

позитивистски. Над ним производят анатомическую операцию. Жи­вая речь разлагается на предложения, члены предложения, слова, слоги и звуки». К. Фосслер не отрицал допустимость в известных пределах такого разложения, но при условии, что оно — лишь удобный рабочий прием, но не принципиальный подход лингвистики к своему объекту: «Подразделение грамматиков на звуки, слова, основы, суффиксы и т. д. мы должны признать не наиболее естественным, а наиболее удобным и поучительным». Такой подход он сопоставляет с анатомическим иссле­дованием человека, которое дает полезную информацию, но не может познать душу и назначение человека.

По мнению К. Фосслера, нельзя считать, что звуки конструируют слоги, слоги — слова и т. д., пока не получится речь; это «ложная при­чинная связь». «В действительности имеет место причинность обратно­го порядка: дух, живущий в речи, конструирует предложение, члены предложения, слова и звуки — все вместе». Такое понимание требует и иного по сравнению с традиционным порядка лингвистического иссле­дования: «Необходимо... исходя из стилистики, через синтаксис, нисхо­дить к морфологии и фонетике». Далее К. Фосслер пишет: «Все явле­ния, относящиеся к дисциплинам низшего разряда — фонетике, морфологии, словообразованию и синтаксису, — будучи зафиксированы и описаны, должны находить свое конечное, единственное и истинное истолкование в высшей дисциплине — стилистике. Так называемая грамматика должна полностью раствориться в эстетическом рассмот­рении языка».

К. Фосслер употребляет такие словосочетания, как «дух языка», «духовное своеобразие того или иного народа». Однако его концепция во многом отлична от гумбольдтовской. Если для В. фон Гумбольдта народ первичен по отношению к индивидууму, если для X. Штейнталя еще сохраняется единый «дух народа» как коллективная психология, то К. Фосслер последовательно исходил из первичности индивидуаль­ности, сближаясь в этом отношении с современной ему позитивистской лингвистикой. Причина языкового развития, с его точки зрения, «чело­веческий дух с его неистощимой индивидуальной интуицией». Только у отдельного индивидуума происходят языковые изменения, которые затем могут быть приняты другими индивидуумами и стать стандарт­ными. Поэтому в лингвистическом исследовании сначала должна идти стилистика, изучающая индивидуальное творчество, а затем синтаксис, рассматривающий ту часть творчества, которая стала правилом. Само синтаксическое правило становится правилом лишь в случае, если оно ♦ соответствует духовным потребностям и тенденциям большинства говорящих индивидуумов». Только в таком смысле можно говорить о ♦духе народа», который складывается из множества индивидуальных духов и в какой-то мере имеет статистический характер: К. Фосслер

В. М. Алпатов

прямо связывает частотность того или иного явления с упомянутым выше соответствием духовным потребностям большинства носителей.

Стилистика в указанном выше смысле, согласно К. Фосслеру, первич­на: «По своей сущности любое языковое выражение является индиви­дуальным духовным творчеством. Для выражения внутренней интуи­ции всегда существует только одна-единственная форма. Сколько индивидуумов, столько стилей». Поэтому язык или диалект вообще — лишь условная абстракция, а «языковой общности диалектов и т. п. в действительности вообще не существует». «Если люди в состоянии по­средством языка общаться друг с другом, то происходит это не в резуль­тате общности языковых установлений, или языкового материала, или строя языка, а благодаря общности языковой одаренности... Язык не может быть в буквальном смысле слова изучен, он может быть, как говорил Вильгельм фон Гумбольдт, только «разбужен». Воспроизводить чью-то речь — дело попугаев». Из этих слов буквально следует, что вообще лингвист может изучать только собственную речь, а потом по аналогии переносить результаты такого изучения на речь других; это, однако, противоречит другим высказываниям К. Фосслера о необходимо­сти исследования индивидуальных стилей.

Изучение всех индивидуальных стилей — нереальная задача, по­этому среди них выделяются наиболее социально значимые, оказавшие наибольшее влияние на языковое развитие. Закономерно школа эстети­ческого идеализма обращалась к языкам писателей, рассматривая проб­лемы, находящиеся на грани лингвистики и литературоведения, обычно не привлекавшие большого внимания лингвистов иных направлений. Это было одной из причин определенной популярности данной школы в первые десятилетия XX в.

На первый план К. Фосслер и его школа выдвигали творческий, эстетический характер языка. Развитие языка, отбор индивидуальных новшеств в значительной степени они связывали с эстетическими кри­териями. Творчество, которое всегда индивидуально, они отграничивали от языкового развития, имеющего коллективный характер и зависяще­го от «общей духовной предрасположенности» носителей того или ино­го языка. Поэтому в конечном итоге К. Фосслер несколько уточняет свой последовательно индивидуалистический подход и выделяет «два различных момента, в соответствии с которыми следует наблюдать язык, и, следовательно, определять его: 1. Момент абсолютного прогресса, или свободного индивидуального творчества. 2. Момент относительного про­гресса, или так называемого закономерного развития и взаимообуслов­ленного коллективного творчества». Изучение первого момента — чис­то эстетическое и не предполагает исторического рассмотрения, изучение второго момента является эстетико-историческим. При этом он под­черкивает, что в его понимании эстетическое и историческое не проти-

Развитие гумбольдтовской традиции

вопоставляются друг другу, они соотносятся примерно так же, как описа­тельная и историческая грамматики в позитивистской науке.

Школа К. Фосслера довольно долго сохраняла популярность и воспри­нималась рядом лингвистов как альтернатива традиционному сравни­тельно-историческому языкознанию. Она не перестала быть влиятельной даже после появления структурализма. Многим ее идеям, в частности, следовали авторы вышедшей в 1929 г. в Ленинграде книги «Марксизм и философия языка», о которой будет говориться ниже, В. Н. Волошинов и М. М. Бахтин. В целом, однако, с 30—40-х гг. XX в. идеи эстетического идеализма, во многом исходившего из априорных, недоказуемых постула­тов, потеряли популярность, хотя сама школа просуществовала до середи­ны века. Тем не менее гумбольдтовская традиция не исчезла из науки. Особенно сильна она была в Германии, где с 20—30-х гг. на смену эстети­ческому идеализму пришло новое направление — неогумбольдтианство (Й. Трир, Л. Вайсгербер). Однако по-настоящему активное возрождение ряда гумбольдтовских идей началось с 60-х гг. с возникновением генера­тивной лингвистики.

ЛИТЕРАТУРА

Булаховский Л. А. Александр Афанасьевич Потебня. Киев, 1952. Звегинцев В. А. Предисловие к разделу «Психологизм в языкознании» //

Звегинцев В. А. История языкознания XIX—XX веков в очерках и

извлечениях, ч. 1. М., 1964. Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка // Бахтин под маской.

Маска третья. М., 1993, с. 55—57, 102—104.

МЛАДОГРАММАТИЗМ

С 70-х гг. XIX в. развитие мирового, прежде всего европейского языкознания вступает в новый этап. К этому времени период глобаль­ных философских систем и стремлений к широким обобщениям окон­чательно ушел в прошлое. И в естественных, и в общественных науках преобладающей доктриной стал позитивизм. Учение позитивизма впер­вые было сформулировано французским ученым О. Контом в 20— 30-е гг. XIX в., но его господство в европейской науке стало явным во второй половине века и в основном продолжалось до Первой мировой войны.

Позитивизм отказывался от рассмотрения «вечных вопросов» фи­лософии и науки, не подкрепленных фактическим материалом. Задача ученого сводилась к наблюдению, регистрации и первичному обобще­нию фактов, все остальное признавалось «метафизикой» и изгонялось из науки. Во многих науках наступила пора отказа от обобщений, но в то же время интенсивно накапливались факты, ставились эксперимен­ты, развивалась исследовательская методика.

Это произошло и в языкознании. В позитивизме не было места не­наблюдаемым явлениям и не подтвержденным фактами концепциям. Широкие обобщения, свойственные В. фон Гумбольдту и его современ­никам и еще сохранявшиеся у А. Шлейхера и X. Штейнталя, не нахо­дили отзвука у следующего поколения ученых. Окончательно ушли в прошлое идеи «духа народа», отзвуки которых еще заметны у А. Шлей­хера. Характерно и вытеснение из науки проблем происхождения язы­ка и стадиальности как «метафизических». В это время Французская академия отказывается вообще принимать к рассмотрению работы, ка­сающиеся происхождения языка и универсальных всемирных языков. Стадиальное развитие от «аморфных» языков к флективным плохо под­тверждалось фактами, но вместо него вообще ничего не было предложе­но. После X. Штейнталя типология, ассоциировавшаяся со стадиаль­ностью, на полвека перестает развиваться, возродит ее лишь Э. Сепир в 20-е гг. XX в. Всякая классификация языков, кроме генетической, счи­талась в эпоху позитивизма «ненаучной».

При отходе от обобщений новое поколение языковедов сохранило от прошлого представление о своей науке как исторической, по-прежне­му сравнительно-исторический метод оставался преобладающим. Срав­нение фактов родственных языков и реконструкция праформ продол­жали считаться главной задачей лингвиста, хотя восстановление индоевропейского праязыка уже не было для нового поколения столь самодовлеющей задачей, как это было для А. Шлейхера, и никто уже не пытался сочинять на нем тексты. Ученые ограничивались задачей рас-

Младограмматизм

смотрения отдельных исторических фактов. В то же время возросла точность и четкость реконструкций, сравнительно-исторический метод, сформированный его основателями лишь в общих чертах, был доведен до логической завершенности.

Ученые конца XIX в. обычно не замыкались в рамках лингвисти­ки, комплексность исследований скорее возросла. Именно тогда сложи­лось сотрудничество историков языка с историками и археологами. На науку о языке продолжала влиять психология, которая в это время интен­сивно развивалась. Во второй половине XIX в. сложилась эксперимен­тальная фонетика — дисциплина, находящаяся на стыке лингвистики, акустики и физиологии и в то время почти не связанная с основным направлением исторических исследований в языкознании. Но и экспе­риментальная фонетика хорошо укладывалась в рамки позитивизма: фонетисты ограничивались регистрацией фактов, а для их теоретиче­ского осмысления, которое будет сделано в фонологии, еще не пришло время.

Ведущим лингвистическим направлением тех лет, наиболее пол­но отразившим преобладавшие идеи своего времени, стала школа не­мецких ученых, получившая название младограмматиков; это название первоначально было придумано и пущено в ход их противниками, но затем закрепилось, и его приняли сами представители школы. Ведущи­ми младограмматиками были Август Лескин (1840—1916), Герман Ос-тхоф (1847—1909), Карл Бругман (1849—1919), Герман Пауль (1846— 1921), Бертольд Дельбрюк (1842—1922). Все они выдвинулись в 70-е гг. XIX в., первоначальным центром младограмматизма был Лейпцигский университет, затем ученые этого направления разъехались по разным немецким университетам, создавая там собственные школы. Поначалу младограмматикам приходилось бороться с компаративистами более старой школы, но постепенно их идеи стали преобладающими в герман­ской, а затем и в мировой науке о языке (весь XIX в. и начало XX в. языкознание во многом считалось «немецкой наукой»). Младограмма­тизм господствовал с 70—80-х гг. до 1910-х гг. включительно, хотя, как будет показано ниже, не все ученые разделяли его концепцию. Таким ученым часто просто бывало трудно работать, как это было с Ф. де Соссюром.

Впервые теоретические взгляды младограмматиков были четко сформулированы в книге Г. Остхофа и К. Бругмана «Морфологические исследования в области индоевропейских языков», вышедшей в Лейп­циге в 1878 г., и особенно в предисловии к ней, получившем название ♦Манифеста младограмматизма»; предисловие в русском переводе вклю­чено в хрестоматию В. А. Звегинцева. К моменту его издания младо­грамматики были хотя и молодыми, но уже известными компаративи­стами, получившими ряд значительных конкретных результатов.

В. М. Алпатов

«Манифест» целиком полемичен по отношению как к прямым последователям Ф. Боппа, так и к уже покойному тогда А. Шлейхеру. У последнего его авторы не принимали как стадиальные идеи и не под­крепленный фактами тезис об «упадке» всех языков на поздних этапах развития, так и излишний уклон в «доисторию» и в реконструкцию индоевропейского праязыка. Они писали: «Реконструкция индоевро­пейского языка-основы была до сих пор главной целью и средоточием усилий всего сравнительного языкознания. Следствием этого явился тот факт, что во всех исследованиях внимание было постоянно направ­лено в сторону праязыка. Внутри отдельных языков, развитие которых известно нам по письменным памятникам... интересовались почти ис­ключительно древнейшими, наиболее близкими к праязыку периода­ми... Более поздние периоды развития языков рассматривались с изве­стным пренебрежением, как эпохи упадка, разрушения, старения, а их данные по возможности не принимались во внимание... Сравнительное языкознание получало общие представления о жизни языков, их разви­тии и преобразовании главным образом с помощью индоевропейских праформ. Но... разве достоверность, научная вероятность тех индоевро­пейских праформ, являющихся, конечно, чисто гипотетическими обра­зованиями, зависит прежде всего не от того, согласуются ли они вообще с правильным представлением о дальнейшем развитии форм языка и были ли соблюдены при их реконструкции верные методические прин­ципы?.. Мы должны намечать общую картину характера развития язы­ковых форм не на материале гипотетических праязыковых образова­ний и не на материале древнейших дошедших до нас индийских, иранских, греческих и т. д. форм, предыстория которых всегда выясняется только с помощью гипотез и реконструкций. Согласно принципу, по которому следует исходить из известного и от него уже переходить к неизвестному, эту задачу надо разрешать на материале таких фактов развития языков, история которых может быть прослежена с помощью памятников на большом отрезке времени и исходный пункт которых нам непосредственно известен».

Г. Остхоф и К. Бругман призывали не ограничиваться только ана­лизом письменных памятников. Они писали о необходимости учета материала современных языков, особенно диалектов и говоров: «Во всех живых народных говорах свойственные диалекту звуковые формы про­водятся через весь языковой материал и соблюдаются членами языко­вого коллектива в речи куда более последовательно, чем это можно ожидать от изучения древних, доступных только через посредство пись­менности языков; эта последовательность часто распространяется на тончайшие оттенки звуков».

Из всего сказанного авторы «Манифеста» делали вывод о том, что необходимо покинуть «душную, полную туманных гипотез атмосферу мастерской, где куются индоевропейские праформы», и выйти «на све-

Младограмматизм

жий воздух осязаемой действительности и современности». Резкая кри­тика предшественников, однако, означала не разрыв с традицией, а уточ­нение и развитие ее. Сосредоточение на праязыке, видимо, необходимое на определенном этапе, они призывали заменить более равномерным распределением внимания между различными этапами языковой исто­рии. В рамках младограмматизма и в конце XIX — начале XX в., и позже выходили фундаментальные описания истории тех или иных языков, прослеживаемой на основе памятников разных эпох. Что же касается изучения живых языков и диалектов, то это вовсе не означало у младограмматиков интереса ни к ним самим по себе, ни к их общим структурным закономерностям. Их изучение лишь дополняло анализ письменных памятников, позволяя обнаружить те или иные реликты древних явлений, найти слова и формы, по каким-либо причинам не зафиксированные в памятниках, и довести компендиумы по истории языков до современности. Кстати, к изучению живых диалектов для этих целей прибегал и А. Шлейхер. «Мастерская, где куются индоевро­пейские праформы», продолжала работать, был лишь расширен приме­няемый материал. И в области индоевропейских реконструкций имен­но мдадограмматики в основном завершили начатую А. Шлейхером работу.

Еще меньше реальных последствий имело другое, само по себе вполне справедливое обвинение Г. Остхофа и К. Бругмана по адресу своих пред­шественников: «С исключительным рвением исследовали языки, но слишком мало — говорящего человека». Авторы «Манифеста» призы­вали изучать психофизический механизм человека. Однако и сами мла­дограмматики, за исключением отчасти Г. Пауля, мало обращали вни­мания на эти проблемы. Заветы В. фон Гумбольдта, иногда принимавшиеся ими в теории, почти не оказывали влияния на их практику.

Главным теоретическим положением, в связи с которым «Мани­фест» Г. Остхофа и К. Бругмана получил широкую известность, стало сформулированное ими определение лингвистического закона. Данное понятие имелось и у А. Шлейхера, но младограмматики сформулирова­ли его по-иному, очистив от стадиальности и слишком прямолинейного биологизма.

Первым из двух главных методических принципов младограмма­тизма Г. Остхоф и К. Бругман объявили следующий: «Каждое звуковое изменение, поскольку оно происходит механически, совершается по зако­нам, не знающим исключений, т. е. направление, в котором происходит изменение звука, всегда одно и то же у всех членов языкового сообщества, кроме случаев диалектного дробления, и все без исключения слова, в которых подверженный фонетическому изменению звук находится в одинаковых условиях, участвуют в этом процессе». Далее говорится: «Только тот, кто строго учитывает действие звуковых законов, на поня­тии которых зиждется вся наша наука, находится на твердой почве в

В. М. Алпатов

своих исследованиях. Напротив, тот, кто без всякой нужды, только для удовлетворения известных прихотей, допускает исключения из господ­ствующих в каком-либо диалекте звуковых законов... — тот с необходи­мостью впадает в субъективизм и руководствуется произвольными со­ображениями... То обстоятельство, что „младограмматическое" направление сегодня еще не в состоянии объяснить все „исключения" из звуковых законов, естественно, не может служить основанием для возра­жения против его принципов».

Понятие языкового закона младограмматики относили к весьма уз­кому кругу явлений. Как и их предшественники, они понимали законы только как законы исторического развития языка, но если для А. Шлей-хера задачей лингвиста было выявление общих закономерностей разви­тия языков, изменения строя и т. д., то младограмматики все сводили к узкой, но в то же время четко определимой задаче — выявлению того, как проходили звуковые изменения, на материале письменных памятни­ков и, там, где это возможно, современных диалектов. Иногда в рамках младограмматизма (в частности, в «Принципах истории языка» Г. Пауля) ставились и вопросы о закономерностях синтаксических и семантиче­ских изменений (в области семантики это расширение, сужение значе­ний, метафорический, метонимический перенос и т. д.), однако в этих областях гораздо труднее было выделять «законы, не знающие исклю­чений», и само понятие закона здесь многими избегалось. В самом «Ма­нифесте» говорится только о звуковых законах.

Понятие звукового закона обобщало и вводило в четкие рамки уже существовавшую на практике методику сравнительно-историчес­кого исследования. Само по себе сопоставление фонетики и морфологии тех или иных языков и даже установление регулярных соответствий еще не давало возможности определенно говорить о языковом родстве. Надо было выявленные регулярности объяснить в рамках некоторой гипотезы об историческом развитии от языка-предка к языку-потом­ку. Важнейшим компонентом такой гипотезы было представление о том, что некоторый звук (фактически фонема) языка-предка переходил в некоторый звук языка-потомка либо всегда вообще, либо всегда в оп­ределенной позиции (в начале или конце слова, в соседстве с тем или иным звуком); частный случай изменения — сохранение в прежнем виде. Компаративисты-дилетанты и компаративисты эпохи Ф. Боппа пренебрегали такими строгими закономерностями; не владевшему ком­паративной методикой Н. Я. Марру один из его критиков говорил: «У Вас все звуки переходят во все звуки». Понятие же звукового закона позволяло сделать компаративистику действительно точной наукой и проверять ее результаты.

В то же время понятие о не имеющем исключений законе, будучи в методологическом отношении большим шагом вперед, явно не согла­совывалось с реальностью: у всех законов, найденных и до младограм-

Младограмматизм

матиков, и самими младограмматиками, оказывались те или иные исклю­чения, нередко сугубо индивидуальные. Сами Г. Остхоф и К. Бругман это осознавали, и поэтому свой первый методический принцип они до­полнили вторым: принципом аналогии. Речь шла о звуковых измене­ниях в отдельных словах или грамматических формах под влиянием других слов или форм (ср. понятие аналогии у античных ученых). Клас­сический пример аналогии: начальный взрывной в русском девять и соответствующих числительных других славянских языков. В других индоевропейских языках (ср. известные западные языки) здесь носовой звук, и наличие взрывного можно объяснить лишь аналогией с десять. Столь важное значение, которое Г. Остхоф и К. Бругман придавали изменениям по аналогии, связано прежде всего с тем, что они пытались найти универсальный принцип, объясняющий очевидные исключения из «не знающих исключений законов».

Однако далеко не все исключения можно было объяснить аналогией. Сами Г. Остхоф и К. Бругман упоминали и еще один «возмущающий фактор»: «диссимиляции и перестановки звуков (метатезы)», являю­щиеся «физическим отражением чисто психического явления». Они считали, что такие явления «никоим образом не уничтожают понятия языкового закона», но «возмущающих факторов» оказывалось все боль­ше. Как мы увидим дальше, именно слишком строгое понимание зву­кового закона стало главным объектом критики младограмматиков со стороны их так называемых «диссидентов».

Уже спустя несколько лет сами младограмматики вынуждены были пересмотреть свою слишком категоричную формулировку. Со значи­тельными оговорками писали о звуковых законах и Г. Пауль в книге, о которой речь пойдет ниже, и в еще большей степени Б. Дельбрюк в книге «Введение в изучение индоевропейских языков», ставшей послед­ней по времени крупной обобщающей работой младограмматиков. Здесь Б. Дельбрюк во многом соглашался с критикой «Манифеста» X. Шу-хардтом и прямо предостерегал против отождествления фонетических законов с законами в физике или химии. Итоговый взгляд младограм­матиков на фонетические законы он формулировал так: «Отрицатель­ный ответ должен быть дан на особенно привлекательный для дилетан­та вопрос о том, доказано ли отсутствие исключений из фонетических законов на фактическом материале по отношению к какому-нибудь одному языку. Ничего другого нельзя ожидать по отношению к истори­ческим законам. Их применимость ко всем случаям не может быть доказана опытом; следует ограничиться собиранием доказательств, ос­тавляя не поддающийся объяснению материал для будущего исследо­вания. Но на основании единичных необъясненных случаев нельзя де­лать вывод о недействительности всего закона в целом».

Дата добавления: 2014-11-29