В. М. Алпатов 5 страница

Выход из трудностей в применении сравнительно-исторического ме­тода X. Шухардт пытался найти в содружестве с историческими нау­ками. Он стал основоположником направления в лингвистике, получив­шего название школы слов и вещей. X. Шухардт старался комплексно изучать историю слова и историю обозначаемой им вещи, учитывая мно­гообразные изменения в обозначении и значении, в соотношениях между словами и вещами. Это позволило уточнить многие этимологии, развить методику исторической семантики. В то же время свойственная и мла­дограмматикам атомизация исследований, тенденция к изолированному рассмотрению отдельных слов и звуков в их историческом развитии достигла у X. Шухардта крайности. Изучение регулярных соответствий и общих законов языковых изменений все же придавало работам мла­дограмматиков некоторую системность, а в школе слов и вещей атомиза­ция подхода дошла до крайнего предела.

В исследованиях X. Шухардта было немало интересных наблюдений и формулировок, он получил много ценных конкретных результатов, но какой-либо целостной концепции взамен критикуемой не предложил.

К «диссидентам индоевропеизма» могут быть также отнесены и французско-швейцарская школа «лингвистической географии» во гла­ве с Ж. Жильероном (1854—1926), и сложившаяся несколько позже, уже в начале XX в., итальянская школа неолингвистики. Не отказав­шись от исторического понимания языкознания, они в большей степени, чем сами младограмматики, занимались изучением современных диа­лектов и говоров. Именно в конце XIX — начале XX в. диалектология стала активно развивавшейся областью лингвистики во многих стра­нах. Школа «лингвистической географии» впервые в лингвистике ста­ла активно использовать картографирование различных фонетических, грамматических и лексических явлений. В рамках этой школы в языко­знание было введено понятие изоглоссы: ареала распространения того или иного явления языка, выделенного на карте. Исследования данной школы показали, что традиционные представления о языках и диалек­тах как четко разграниченных между собой системах не соответствуют действительности. Оказалось, что разные изоглоссы не совпадают меж­ду собой и диалектные и даже языковые границы могут проводиться на основании разных изоглосс по-разному; любые четкие границы оказы­ваются в значительной части случаев условными. В частности, на осно­ве чисто языковых данных нельзя однозначно провести границу между французскими и итальянскими диалектами (так же, как, например, между русскими и белорусскими): черты одного языка постепенно переходят в черты другого. Жесткие границы между такими языками, как француз-

«Диссиденты индоевропеизма»

ский и итальянский, задаются лишь существованием французского и итальянского литературных языков, которыми пользуются носители тех или иных диалектов; для бесписьменных же языков провести четкие гра­ницы часто бывает очень трудно. Выделенная данной школой простран­ственная языковая непрерывность, отмечавшаяся и X. Шухардтом, еще в большей степени корректировала традиционные построения языковедов.

Итальянская школа неолингвистики была создана профессором Ту­ринского университета Маттео Бартоли (1873—1946), подготовившим немалое число учеников, среди которых был и известный теоретик марк­сизма, основатель Итальянской компартии Антонио Грамши. Наиболее четко идеи данной школы сформулировал один из поздних ее предста­вителей — Джулиано Бонфанте в статье, опубликованной уже в 1947 г. и включенной в хрестоматию В. А. Звегинцева; далее цитаты из этой статьи.

Для неолингвистов была характерна попытка соединить принци­пы исторической лингвистики XIX в. с идеями школы «лингвистической географии» и некоторыми идеями гумбольдтовской традиции, воспри­нятыми через влиятельного в Италии Б. Кроче.

Как и младограмматики, они считали единственной реальностью язык отдельного человека: «Только данный наш собеседник является конкрет­ным и реальным — в конкретном и индивидуальном акте его речи. Анг­лийский язык, итальянский язык — это абстракции». Для них даже мла­дограмматическая концепция языковых изменений, основанная на представлении об усреднении индивидуальных изменений через узус, была слишком «коллективистской»: «Всякое языковое изменение — индивидуаль­ного происхождения; в своем начале — это свободное творчество человека, которое имитируется и ассимилируется (но не копируется!) другим челове­ком, затем еще третьим, пока оно не распространится по более или менее значительной области. Это творчество может быть более или менее силь­ным, обладать большими или меньшими способностями к сохранению и распространению в соответствии с творческой силой индивидуума, его со­циальным влиянием, литературной репутацией и т. д. Новообразование ко­роля обладает лучшими шансами, чем новообразование крестьянина». Та­кая точка зрения близка к К. Фосслеру.

Сходство с К. Фосслером видно и в понимании неолингвистами языка как «выражения эстетического творчества»: «Возникновение и распростра­нение языковых новообразований подобно созданию и распространению женских мод, искусства, литературы: они основываются на эстетическом отборе». В связи с этим неолингвисты настаивали на тесной связи языкоз­нания с историей, литературоведением, культуроведением. Для них была не­приемлема тенденция к изучению языка в чисто лингвистических категори­ях, которая была свойственна и младограмматикам, но в еще большей степени — лингвистике 1-й половины XX в.

Как и X. Шухардт, неолингвисты выступали против проведения стро­гих границ как между языками и диалектами, так и между разными этапа­ми развития языков. Вслед за школой Ж. Жильерона они указывали на

В. М. Алпатов

условность границ между языками и диалектами. Вслед за X. Шухардтом они отвергали концепцию родословного древа и настаивали на смешанном характере едва ли не всех языков, доходя здесь до весьма крайней точки зрения: язык может переходить из одной семьи и группы в другую. Согласно Дж. Бонфанте, румынский язык первоначально входил в ту же группу, что и албанский, затем он стал романским, а потом «подвергался риску превра­титься в славянский язык». Подобные идеи неолингвисты отстаивали и тогда, когда концепция смешения языков потеряла популярность и компа­ративисты окончательно вернулись к концепции родословного древа.

В полемике с младограмматиками неолингвисты доходили до отрица­ния главного постулата всего сравнительно-исторического языкознания: регулярности языковых изменений: «Неолингвисты отрицают... всякое различие между „регулярными" и „нерегулярными" явлениями: все в язы­ке регулярно, как и в жизни, потому что существует. И в то же время все нерегулярно, потому что условия существования явления различны».

Неолингвисты критиковали младограмматиков по многим парамет­рам, и почти вся их критика сводилась к одному: младограмматики втиски­вали в прокрустово ложе относительно простых «законов» и методов описа­ния такое крайне сложное, многообразное и выходящее за любые рамки явление, как язык. Среди конкретных претензий неолингвистов в отноше­нии младограмматиков очень многие были совершенно справедливыми: младограмматики игнорировали процессы, связанные со становлением и развитием литературных языков, никак не учитывали кальки, весьма упро­щенно понимали процесс вымирания языков: «Младограмматики часто го­ворят о том, что последний человек, говоривший на том или ином языке... умер тогда-то, в таком-то возрасте и в такой-то деревне... На каком переме­шанном, искаженном и засоренном жаргоне говорил последний человек, владевший прусским, корнским и далматинским?» И безусловно правы были неолингвисты, упрекая младограмматиков в том, что для них «язык есть явление, отдельное от человека». Сами неолингвисты как продолжатели гум-больдтовской традиции подчеркивали, что «язык — находящаяся в вечном движении реальность, художественное творчество, часть (и притом какая!) духовной жизни человека, епег§е1а».

Но, критикуя младограмматиков за упрощение и схематизацию, кото­рые на определенном этапе развития науки всегда бывают неизбежны, за невнимание к «человеческому фактору», неолингвисты не могли взамен предложить ничего, кроме чисто индивидуального рассмотрения истории отдельных языковых явлений. Лингвистика, из которой неолингвисты пы­тались убрать всякие общие закономерности, превращалась во множество описаний истории отдельных слов (ср. проблематику школы «слов и ве­щей»). И неудивительно, что больше всего данная школа сделала в области этимологии. Одна из наиболее значительных неолингвистических работ, книга В. Пизани «Этимология», переведена на русский язык.

Многие обвинения, предъявляемые неолингвистами младограмматиз-му: стремление отделить лингвистику от других наук, отрыв языка от чело­века, неучет индивидуального творчества, проведение дискретных границ в отношении непрерывных процессов и т. д., — с еще большими основаниями могли бы быть предъявлены к сложившейся в XX в. структурной лингви-

«Диссиденты индоевропеизма»

стике. Замеченные ими тенденции в младограмматизме проявлялись еще не­строго и непоследовательно, а после Ф. де Соссюра развитие лингвистики пошло как раз в сторону, противоположную тому, что отстаивала неолинг­вистика. И не случайно лидер американского структурализма Л. Блум­филд отнесен у Дж. Бонфанте к «новым младограмматикам». Неолингвис­ты приняли некоторые близкие их концепции идеи лингвистики XX в., например теорию языковых союзов Н. Трубецкого, но в целом их концеп­ция к середине XX в. уже выглядела архаичной. Это не значит, что постав­ленные ими проблемы несущественны для науки о языке, но время требова­ло прежде всего решения других проблем.

Наконец, говоря о «диссидентах индоевропеизма», следует сказать и о таком очень своеобразном ученом, как академик Николай Яковлевич Марр (1864—1934). Уроженец Кавказа, он был востоковедом по образованию и пер­воначальной специальности, а тогда в России востоковедное образование было резко отделено от лингвистического. Поэтому, обладая выдающимися способно­стями к языкам, он не получил серьезной языковедной подготовки. Работая поначалу в рамках сравнительно-исторического языкознания, Н. Я.Марр был далек от позитивизма и стремился к широким построениям относительно языковой истории, а затем и «доистории», не стараясь подкрепить их факта­ми. В ранний период своей деятельности он находился под влиянием идей X. Шухардта, в частности концепции скрещения языков. Одной из задач Н. Я. Марра было доказательство особой исторической роли кавказских наро­дов. Он выдвинул идею особой яфетической семьи языков, современными пред­ставителями которой являются грузинский и некоторые другие языки на Кав­казе. К яфетическим языкам он отнес многие языки древнего Средиземноморья с неясными родственными связями, включая и те, от которых до нас ничего не дошло. Многие же языки с известными родственными связями Н. Я. Марр трактовал как скрещенные: французский — как «латинско-яфетический» (при этом неразвитость французского склонения и спряжения трактовалась как наследие «яфетического компонента»), а латинский в свою очередь — как результат скрещения индоевропейского «языка патрициев» с яфетическим «языком плебеев». Яфетические языки рассматривались как отдаленно род­ственные семитским. Постепенно круг яфетических языков все расширялся, в него включались баскский, берберские, готтентотский и т. д., а доказательств становилось все меньше.

До 1923 г. концепции Н. Я. Марра оставались в рамках компаратив­ной проблематики, и он сам относил себя к «диссидентам индоевропеизма». Однако в 1923 г. он выступил с «новым учением о языке», рвавшим со многими принципами лингвистической науки; развитием этого «учения» Н. Я. Марр занимался до конца жизни. «Новое учение» представляло собой причудливую смесь из идей В. фон Гумбольдта о стадиальности, X. Шухар­дта о скрещении языков, мыслителей XVII—XVIII вв. о происхождении языка и будущем мировом языке, ранних идей самого Н. Я. Марра (до конца он сохранял понятие яфетических языков, которые он теперь пони­мал как одну из стадий) и отражавших советское общественное сознание тех лет концепций революционных скачков в языке и отражения языком эконо­мического базиса.

«Новое учение о языке» основывалось на двух постулатах: о движении языков от множества к единству и о стадиальности их развития. Согласно

В. М. Алпатов

Н. Я. Марру, расщепления языков и, следовательно, языковых семей и языкового родства быть не может; в полную противоположность концеп­ции родословного древа языки могут только скрещиваться. Развитие язы­ков проходит от первоначального множества к единству. Независимо друг от друга в результате «звуковой революции» возникло очень много языков и диалектов, затем через скрещения их число уменьшалось и продолжает уменьшаться; итогом должен стать единый язык человечества, который Н. Я. Марр со второй половины 20-х гг. связывал с коммунистическим обще­ством. Н. Я. Марр со своими сотрудниками пытался создать основы такого языка, но ничего не получилось. Им был предложен лишь «мировой аналити­ческий алфавит», оказавшийся крайне неудачным.

Другая идея была основана на том, что все языки хотя и развиваются независимо друг от друга, но подчиняются одним и тем же законам и про­ходят, хотя и с разной скоростью, одни и те же стадии. В ходе стадиального развития языки усложняются и совершенствуются начиная от стадии «диф­фузных выкриков» и кончая флективной стадией, которую Н. Я. Марр, как и лингвисты XIX в., считал высшей. Переход от одной стадии к другой происходит через революционный скачок, меняющий язык до неузнаваемо­сти (в немецком языке Н. Я. Марр видел «преобразованный революцион­ным взрывом» сванский язык на Кавказе); каждый такой скачок отражает революционные скачки в развитии общества. Областью специальных науч­ных интересов Н. Я. Марра была «лингвистическая палеонтология» — вы­явление в языках реликтов прежних стадий, прежде всего яфетической.

Концепция Н. Я. Марра была реакцией на кризис младограммати­ческого языкознания и, шире, всей лингвистической парадигмы XIX в. и позитивистской науки. Однако, по существу, Н. Я. Марр при внешней новизне его идей стремился повернуть лингвистику назад, в XVII— XVIII вв. и начало XIX в. Показательны его интерес к проблематике, отвергнутой или оставленной в стороне языкознанием его времени: про­исхождение языка, конструирование «мировых языков», стадии, — и возрождение давно опровергнутых идей: идея о «яфетическом компонен­те» французского языка возрождала давно оставленные представления о его «галльском происхождении». Н. Я. Марр не сумел овладеть сложной и строгой методикой, разработанной компаративистами в течение XIX в., и просто ее отверг с начала и до конца. Однако вместо нее он предложил возврат к умозрительным, не подтвержденным фактами и часто недоказу­емым теориям в духе прошлых веков. Многие его идеи были откровенно фантастическими. В критике младограмматизма Н. Я. Марр, как и X. Шу-хардт и неолингвисты, нередко бывал прав (см., например, такое его выс­казывание: «Существовали законы фонетики — звуковых явлений, но не было законов семантики»). Но путь, который он предложил, вел в ту­пик. При этом Н. Я. Марр полностью сохранил понимание языкознания как исторической науки.

Ранние идеи Н. Я. Марра оставались гипотезами, к которым со внима­нием относились некоторые лингвисты его эпохи, в том числе И. А. Бодуэн де Куртенэ. Некоторые из его гипотез впоследствии подтвердились, например, о родстве урартского языка с дагестанскими. Однако ни одну из своих гипо­тез он не мог доказать. Позднее же «новое учение о языке» могло бы рас-

«Диссиденты индоевропеизма»

сматриваться как лингвистический курьез, если бы не то значение, которое оно приобрело в советском языкознании 20—40-х гг. Это «учение» оказа­лось созвучным как общественно-политической ситуации в СССР, так и изменениям научных настроений: в это время многие отказывались от позитивизма и стремились к глобальным построениям. Первоначально, в 20-е гг., «новое учение о языке» воспринималось прежде всего как интерес­ная и казавшаяся новаторской научная теория. Многие видные ученые, например Н. Ф. Яковлев, оказались под влиянием марровских идей. Позднее при активном участии самого Н. Я. Марра его «учение» начало распространяться и административным путем и было официально объявле­но «единственно правильным». После смерти Н. Я. Марра его последовате­ли при внешнем сохранении «нового учения» начали отходить от него в сторону научного языкознания; стадиальные исследования, в частности, превратились в обычные типологические. Однако окончательный отказ от марровских идей в советском языкознании произошел лишь после выступ­ления И. В. Сталина с критикой «нового учения о языке» в 1950 г.

Н. Я. Марр был сложной и неоднозначной фигурой. Обладая вы­дающимся талантом, он не был ученым по своему складу. Выдвигая те или иные гипотезы, он не стремился их доказать; наоборот, он подгонял к ним факты, игнорируя все то, что не соответствовало этим гипотезам. Он стремился преодолеть безусловный кризис в языкозна­нии и искал новые пути, но его путь оказался тупиковым.

ЛИТЕРАТУРА

Звегинцев В. А. Предисловие // Общее и индоевропейское языкознание. М.,

1956. Алпатов В. М. История одного мифа. Марр и марризм. М., 1991, с. 32—78.

Н. В. КРУШЕВСКИЙ И И. А. БОДУЭН ДЕ КУРТЕНЭ

Среди ученых, которые еще в конце XIX в. начали выходить за рамки основных научных парадигм века и предприняли достаточно успешный поиск новых путей, прежде всего следует упомянуть двух выдающихся русско-польских ученых: Н. В. Крушевского и И. А. Бодуэна де Куртенэ. Иногда их причисляют к так называемой казанской школе. Однако если Н. В. Крушевский всю недолгую научную жизнь провел в Казани, то для И. А. Бодуэна де Куртенэ Казань оказалась лишь эпизодом в продолжи­тельной деятельности в разных городах и странах.

Если школа К. Фосслера в основном продолжала гумбольдтовскую традицию, если X. Шухардт, Н. Я. Марр и др., критикуя младограммати­ков, не могли выйти за рамки представлений о языкознании как исключительно исторической науке, то Н. В. Крушевский и особенно И. А. Бодуэн де Куртенэ во многом предвосхитили идеи соссюрианской лингвистики, а в некоторых вопросах (например, о фонеме, о слове) И. А. Бодуэн де Куртенэ пошел дальше Ф. де Соссюра. При этом особенно примечательно, что концепции этих ученых, в конце 70-х — начале 80-х гг. XIX в. постоянно общавшихся друг с другом, складывались в провинциаль­ной русской Казани, бывшей, однако, в то время одним из крупнейших культурных центров России.

Николай Владиславович (Николай Хабданк) Крушевский (1851 — 1887) прожил очень короткую жизнь и смог в силу ряда обстоятельств заниматься лингвистикой всего семь лет. Он в 1875 г. окончил Варшавс­кий университет, но в период активного обрусения после подавления польского восстания 1863 г. он (как и несколькими годами раньше И, А. Бо­дуэн де Куртенэ) не мог рассчитывать ни на научную, ни на какую-либо иную работу в Польше и с трудом получил место учителя гимназии в глухом городе Троицке (ныне Челябинская область) на границе с Казахста­ном. Установив связи с уже работавшим в Казани И. А. Бодуэном де Кур­тенэ, он сумел в 1878 г. переехать в Казань и начать работать в универси­тете. За короткое время он защитил две диссертации, в 34 года стал профессором, но уже через несколько месяцев после утверждения в про­фессорском звании он был вынужден уйти в отставку из-за психического заболевания, от которого вскоре умер. Подписав вынужденную просьбу об уходе из университета, Н. К. Крушевский сказал: «Ах! Как быстро я про­шел через сцену».

Не получив систематического лингвистического образования в Вар­шаве, Н. В. Крушевский сумел активным самообразованием и беседами с И. А. Бодуэном де Куртенэ восполнить этот недостаток и вскоре показал себя интересным ученым-теоретиком, стремившимся не столько к скрупу-

Н. В. Крушевский и И. А. Бодуэн де Куртенэ

лезному анализу фактов (что тогда считалось главным достоинством лин­гвиста), сколько к построению теории. Уже в его первой, магистерской диссертации (примерно соответствует теперешней кандидатской), индоев-ропеистической по тематике, была предложена общая система чередова­ний в языке, не потерявшая значения и сейчас. Для докторской диссерта­ции, защищенной в 1883 г., Н. В. Крушевский выбрал весьма необычную для своего времени тему «Очерк науки о языке», то есть речь в ней шла о теории языкознания в целом. Реально, правда, диссертация была по теме несколько уже своего названия: вопросы синтаксиса и семантики в ней почти не рассматривались. Однако и то, что сделано, представляет несом­ненный интерес.

Работа Н. В. Крушевского писалась под влиянием «Принципов ис­тории языка» Г. Пауля, появившихся незадолго до нее. Однако по многим вопросам казанский ученый пошел дальше, предвосхитив ряд положений Ф. де Соссюра и других ученых более поздней эпохи.

Уже в первой диссертации он подверг критике науку о языке своего времени: ее можно определить «только как науку, стремящуюся раскрыть взаимное родство языков ариоевропеискои семьи и восстановить как арио-европейский праязык, так и праязыки отдельных семейств. Лишне дока­зывать, что это не может назваться наукой». Указана и причина: эта наука «родилась в кругу наук историко-филологических и разрабатыва­лась людьми, воспитавшимися на истории и филологии. Они не могли не перенести своих взглядов, стремлений и методов и на науку о языке. Вос­становление картины прошлого — вот единственная задача, которую они преследовали». В лекции «Предмет, деление и метод науки о языке» он сравнивал лингвистов-компаративистов с воображаемыми зоологами, на­чинающими изучение своего предмета с палеонтологии.

Те же идеи развивались и в «Очерке науки о языке», которому пред­послан эпиграф из Г. В. Лейбница: «Почему нужно начинать с неизвест­ного, вместо того, чтобы начать с известного? Разумнее начать с изучения новых языков». Под неизвестным имеется в виду праязык.

Хотя нечто похожее говорили и младограмматики Г. Остхоф и К. Бругман, но сходство здесь лишь поверхностное. Младограмматики при­зывали выйти «на свежий воздух осязаемой действительности» и привле­кать материал живых языков ради более полного и всестороннего изуче­ния все той же языковой истории. А Н. В. Крушевскому живые языки были важны как наиболее богатый и удобный источник сведений о зако­нах языка: «Простой эмпирический прием сравнения недостаточен; на каждом шагу необходима помощь дедукции из прочно установленных фонетических и морфологических законов». А задача воссоздания пра­языка, «несмотря на массу потраченного труда... осталась неразрешенной, благодаря незнакомству исследователей с общими условиями жизни язы­ка, с действующими в нем силами, а также благодаря неправильности исходной точки исследования — мертвым литературным языкам мира

В. М. Алпатов

древнего». А «в прошлом и мертвом или весьма трудно бывает раскрыть какие-нибудь законы, или совсем невозможно».

Уже в первой диссертации Н. В. Крушевский указывал: «Конечной целью этой науки (лингвистики. — В. А.) должно быть раскрытие зако­нов, управляющих этими явлениями (языка. — В. А.)». Там же говорится о том, что это — законы, «не допускающие никаких исключений и укло­нений». Опять-таки внешне это похоже на формулировки Г. Остхофа и К. Бругмана. Однако понимание закона у Н. В. Крушевского совсем иное.

В этой же ранней работе сказано, что «лингвистика принадлежит не к наукам «"историческим", а к наукам "естественным", а законы языка отнесены к "законам природы", которые действуют "для всех времен и всех языков"». Младограмматики же рассматривали в качестве законов прежде всего конкретные фонетические (в современной терминологии — фонологические) процессы, проходившие в конкретные периоды развития конкретных языков или конкретных языковых семей.

В «Очерке науки о языке» проблема закона в языке рассматривается более подробно. Указывается на то, что могут быть и «статические» зако­ны, определяющие общие свойства языка, и «динамические» законы, опре­деляющие закономерности языковых изменений; для А. Шлейхера и мла­дограмматиков всякие законы были «динамическими» по определению. Другое основание для классификации законов связано с двояким харак­тером языка как физико-физиологического и как психического явления. Фонетические законы физичны и физиологичны, грамматические законы психологичны. Младограмматики, признавая в теории законы и за преде­лами фонетики, реально изучали почти исключительно фонетические за­коны, давая им прежде всего психологическое объяснение.

Одним из главных «статических» законов является «статический закон звука»: «Всякий звук в одинаковых условиях акустически и физи­ологически приблизительно одинаков у всех индивидов данного говора и времени». Конечно, имплицитно из этого постулата исходили любые ис­следователи языка, но Н. В. Крушевский эксплицировал это понятие. К тому же большинство его современников, прежде всего младограмматики, делали акцент на противоположном: единственная реальность — язык одного человека, до конца не совпадающий ни с каким другим, а «прибли­зительная одинаковость звуков» у разных индивидов — лишь неизбежное упрощение, которое приходится делать исследователям (так считал даже учитель Н. В. Крушевского И. А. Бодуэн де Куртенэ).

Другой «статический» закон — «статический закон звукового соче­тания»: «Со звуком X может сочетаться только звук 2,, но не может вовсе сочетаться звук 2». Можно устанавливать как общие законы сочетаемо­сти звуков, так и более конкретные закономерности для того или иного языка в тот или иной период времени.

В число законов предлагается также включать наблюдаемую в каж­дом языке, хотя и по-разному, «известную гармонию звуковой системы»:

Н. В. Крушевский и И. А. Бодуэн де Куртенэ

один и тот же признак вроде придыхательности в немецком языке, «энер-гаческого действия губ» в русском языке свойствен не отдельным звукам, а сразу нескольким, проходя через всю фонетическую систему. Здесь мы можем видеть одну из первоначальных идей, получивших затем у Р. Якоб­сона и др. развитие в концепции дифференциальных признаков. Еще один «статический» закон фонетики — влияние соседствующих звуков друг на друга, аккомодация звуков. Как будет сказано ниже, такая аккомодация может стать причиной фонетических изменений.

Помимо физико-физиологических законов имеются и психологичес­кие. В «Очерке» не раз подчеркивается системность языка, а в одном месте говорится, прямо предвосхищая идеи Ф. де Соссюра: «Язык есть не что иное, как система знаков». Системность языка поддерживается психо­логическими по природе законами ассоциаций. В психологии того време­ни выделялись два типа ассоциаций: по смежности и по сходству; эти понятия Н. В. Крушевский перенес на язык, выделив соответственно два психических закона. «Всякое слово связано с другими словами узами ас­социации по сходству; это сходство будет не только внешнее, т.е. звуковое или структурное, морфологическое, но и внутреннее, семасиологическое. Или другими словами: всякое слово способно, вследствие особого психи­ческого закона, и возбуждать в нашем духе другие слова, с которыми оно сходно, и возбуждаться этими словами». Вследствие этого закона «слова должны укладываться в нашем уме в системы или гнезда». «Системы или гнезда» могут быть разного типа: это и парадигмы в обычном смысле (веду, ведешь, ведет), и множества однокоренных слов (ведет, водить, веде ние и пр.), и множества слов с разными корнями и одинаковыми аффикса­ми (ведет, возит, носит и пр.).

По закону ассоциации по смежности «те же слова должны строиться в ряды» (внести — деньги, собака — лаять и др.): «Мы привыкаем упот­реблять данное слово чаще с одним, нежели с другим словом». Таким образом, Н. В. Крушевский выделил два типа отношений между единица­ми языка, которые позже Ф. де Соссюр назвал ассоциативными (соответ­ствуют ассоциациям по сходству) и синтагматическими (соответствуют ассоциациям по смежности); еще позже ассоциативные отношения чаще стали называть парадигматическими.

Согласно Н. В. Крушевскому, познать «динамические» законы мож­но лишь на основе «статических». Те и другие могут быть физико-физи­ологическими и психологическими.

Дата добавления: 2014-11-29