Героическая тема в русской литературе XIII – XIV веков

В начале XIII века из целого ряда восточных, преимущественно кочевых, народов образовалась могущественная империя Чингисха­на, одной из форм существования которой были завоевательные по­ходы. Жертвами монголо-татарского нашествия стали народы Южной Сибири, Китая, Средней Азии и Кавказа, степей Причерноморья. В 20 – 30-е годы орды завоевателей достигли границ Руси, ставшей, по меткому выражению Александра Блока, «щитом меж двух враждеб­ных рас Монголов и Европы».

Первым литературным откликом на события трагического для ру­сичей 1223 года стала летописная «Повесть о битве на реке Калке». В ней рассказывалось о вынужденном военном союзе русских князей с половцами и о бесславном исходе их битвы с монголо-татарами. Пророческими оказались слова половецкого хана Котяна, который об­ратился за помощью к своему родственнику, галицкому князю Мсти­славу: «Днкск ндшу землю отъяли суть, л вдшу пришедше здут-рд в-ьзллутъ». К разгрому войск союзников привело отсутствие един­ства действий между русскими и половцами, «великая распря» между князьями Мстиславом Галицким и Мстиславом Киевским. Войско по­следнего не приняло участия в полевой битве, а укрылось на высоком берегу Калки, соорудив «городъ колиемъ». Однако в результате пре­дательства татары «городт. вземт., людей изс^кошл», а «князей издлвишл, подкллдше подт» дощки, д сдл\и нд верху съдоша объдати».

Монголо-татарское нашествие, отбросившее Русь на несколько ве­ков назад в ее социально-политическом и культурном развитии, послу­жило исторической основой для целого ряда произведений разной жан­ровой природы (воинские повести, слова и поучения, жития святых). Они были созданы в разных русских «уделах». Автор летописной «Повести о битве на реке Калке», по предположению некоторых иссле­дователей, – выходец из Галицко-Волынского княжества, поскольку н повести дана апологетическая характеристика галицкого князя Да­ниила Романовича, который «E'fe ко мллдт», осминддесяти л'Ьтъ, но кр'Ьпокь кяше нд крднь» и не оставил поля боя, даже когда был ранен в грудь. Создателем проповедей, слов и поучений, где дается попытка объяснения причин победы неверных над христианами, был киево-печерский монах, а затем владимиро-суздальский епископ

Серапион. Перечисляя испытания, обрушившиеся на Русскую землю: «приде нл ны языкъ немилостива», «землю нашю пусту створша, н грады наши пл-Ьнишд, и церкви святыя разориша, отца и Бра­тью нлшю ИЗБИША, матери наши и сестры к поруганье выша», – Серапион задается вопросами: кто виноват в случившемся и как «из­быть беду»? Для средневекового писателя вражеское нашествие – это наказание, ниспосланное Богом за грехи русских, и прежде всего – княжеские распри. «Гн'Ьвъ Божий престлнеть», полагал Серапион, если русские покаются, спасение народа он видел в нравственном очи­щении и молитвенном подвиге.

Автор «Повести о разорении Рязани Батыем», одного из поэтичес­ких шедевров рязанской областной литературы, предлагал другой путь борьбы с монголо-татарским игом. Проникнутая пафосом воинской до­блести, «Повесть» утверждала идею защиты родины всем миром и до гибели последнего воина. Не случайно образ «смертной чаши», единой для всех жителей Рязани, для всех защитников Руси, становится цент­ральным образом-символом в произведении.

Композиция «Повести» отличается сложностью, так как произведе­ние складывалось на протяжении десятилетий и в нем много поздней­ших вставок и наслоений. Очевидно, что «Повесть» была составлена не сразу после нашествия Батыя, ибо рассказ о многих событиях ведется по памяти, с опорой на фольклорную традицию. Эпически сближены в противостоянии врагу живые и мертвые к 1237 году рязанские князья, все они выступают в «Повести» как братья. Однако острота пережи­вания изображаемых событий и ряд исторических подробностей сви­детельствуют в пользу датировки произведения первой половиной XIV века (в конце этого столетия столицей Рязанского княжества стал Переяславль и Коломна уже не была рязанским городом).

Жизнеутверждающе звучит последняя часть «Повести», когда Ин-гварь Ингваревич после плача и похорон защитников Рязани берется за трудное дело возрождения города. Завершающий аккорд произведе­ния – похвала рязанским князьям, убеждает в былой славе Руси, что служит гарантом грядущих побед над врагом.

Почетное место в ряду литературных памятников эпохи монголо-татарского нашествия занимает «Слово о погибели Русской земли». Оно звучит как гимн былому могуществу страны, «светло светлой и украсно укрлшеной». Автор «Слова...» как бы с высоты птичьего полета любуется просторами Руси, ее «крутыми холми, высокими дубровами, чистыми польми», ее «вещислеными породы великыми,

селы дивными», ее «князьми грозными, вояры честными». Он вспоминает славное прошлое, когда военные победы русичей держали в страхе половцев и литовцев, немцы радовались, что они далеко, а греки платили дань.

Однако последняя строка «Слова...» звучит диссонансно, настраивает на восприятие горестного настоящего: речь идет о какой-то беде, обрушившейся на Русь. Большинство исследователей не сомневается в том, что под «болъзнью» страны подразумевались события монголо-татарского нашествия. И.П. Еремин полагал, что «Слово...» было напи­сано после битвы на реке Сити (1238), когда погиб Юрий Всеволодич и на владимирском столе утвердился его брат Ярослав. Д.С. Лихачев связывал представление о «погибели Русской земли» с захватом врага­ми Киева (1240). А.С. Орлов был склонен видеть в «Слове...» пролог к житию Александра Невского и под бедой Руси подразумевал смерть князя-воина, недаром у гроба Александра люди восклицали: «Уже поги­баем!» Источником разногласий ученых является то, что памятник до­шел до нас не в полном объеме, известен только в двух списках, в одном из которых «Слово...» не имеет самостоятельного заглавия и примыкает к тексту жития Александра Невского, выступая как своеобразный ли­рический пролог, близкий в жанрово-стилевом отношении к вступитель­ной части «Слова о полку Игореве».

Поворотным этапом во взаимоотношениях Руси с Золотой Ордой явилась Куликовская битва, где войску Мамая противостояли объеди­ненные русские дружины во главе с московским князем Дмитрием Ива­новичем, прозванным в честь этого события Донским. Хотя оконча­тельное освобождение Руси от монголо-татарского господства произой­дет еще через сто лет, Мамаево побоище в сознании современников – первая победа над врагом, знаменующая собой переход от политики подчинения к политике активного сопротивления Орде, борьбе за госу­дарственную независимость. Исключительное историческое значение поенного успеха русских в 1380 году привело к тому, что в литературе конца XIV – XV веков возник целый цикл произведений, посвящен­ных героям и событиям Куликовской битвы. В него входят две летопис­ные повести (краткая и пространная): «Задонщина», «Сказание о Ма­маевом побоище»; идейно-тематическую близость к нему испытывают жития Дмитрия Донского и Сергия Радонежского.

«Задонщина» дошла до нас в немногочисленных списках, самый ранний из шести датируется 70-ми годами XV века и принадлежит перу известного книжника того времени Ефросина. Памятник был от­крыт в 1852 году В.М. Ундольским, сразу привлек внимание ученых

своими параллелями со «Словом о полку Игореве» и сейчас восприни­мается как литературное подражание «Слову...», как произведение, ко­торое «светит отраженным светом». Достаточно сравнить описания сбо­ров в поход войск князя Игоря и Дмитрия Донского: в «Слове...» «тру-кы TpYEHT'b вт* HoB'ferpAA'fe, стоять стязи къ Путикл'Ь», а в «Задонщине» «трукы трувять нд Коломн'Ь, вувны БЬЮТТ» в Серпугове, стоять стязи Y A°HY великого ил врез'Ь».

В период собирания русских земель вокруг Москвы была важна опора на духовное наследие Киевской Руси. Обращение автора «Задонщины» к «Слову...» не случайность, а главная часть художествен­ного замысла. Он видит в победе на поле Куликовом осуществление призыва автора «Слова...» положить конец феодальным раздорам и объединиться в борьбе с кочевниками. «Задонщина» – акт сознатель­ного противопоставления горестного прошлого славному настоящему, поражения – победе. Если в «Слове...» солнечное затмение предрека­ет князю Игорю военную неудачу, то в «Задонщине» солнце ярко осве­щает путь московскому князю, предвещая победу. Для «Задонщины» характерен радостный, мажорный настрой. В жанровом отношении это больше «слава», чем «плач».

В «Задонщине», по сравнению со «Словом...», меньше образов, связанных с языческой мифологией, усилено церковное начало в осмыс­лении событий: битва приурочена к празднику Рождества Пресвятой Богородицы, во время нее чудеса героизма проявляют монахи-воины Пересвет и Ослябя, на поле боя русские кладут «головы своя за святыя церькви, ЗА землю ЗА Рискую и ЗА в'Ьру крестьяньскую».

Как и автор «Слова», создатель «Задонщины» обращался к средст­вам устной народной поэтики, но в «Задонщине» поэтические пассажи, восходящие к фольклору, упрощены, в то время как в «Слове...» они ближе к своим устным прообразам. Однако в «Задонщине», несмотря на ее художественную вторичность, немало поэтических находок. Сим­волом возвышающейся Москвы и вместе с этим возрождающейся рус­ской государственности становится в произведении образ жаворонка: «Оле ждворонок, летняя ПТИЦА, красных дней vrkxAi возл'Ьтн под синие ОЕЛАКЫ, посмотри к силному грАду ЛЛоскв'Ь, воспой слАву ве­ликому князю Дмитрею ИВАНОВИЧЮ и крАту его, князю Влддимеру Лндр'Ьевичю!» Русская земля уподобляется автором «Задонщины» ре­бенку, которого мать (Бог) то строго наказывает, то милует и ласкает.

Психологизация повествования достигается в «Задонщине» широ­ким использованием прямой речи, хотя психологизм еще носит услов­ный, абстрактный характер. В отличие от «Слова...», в ней меньше

действия, но много диалогических сцен, даже во время боя князья обме­ниваются воодушевляющими призывами типа «не уступай», «не пота­кай», «не медли». Гуманистическая направленность «Задонщины» проявилась в том, что автор произведения внимателен не только к изобра­жению внутреннего состояния победителей, но и к передаче смятения чувств побежденных. Экспрессивно-эмоциональный стиль в изображе­нии недавнего врага, который побежден и поэтому достоин жалости, ве­дет к использованию формы лирически проникновенного «плача» отсту­пающих татар. «Скрегмюще зукдми своими, и дерущи лицл своя», они причитАЮт: «уже нлм, крдтие, в земли своей не вывлти и д-Ьтей своих не виддти, д кдтунъ (жен) своих не трепдти, д тре-МАТИ ндм*ь сырдя земля, л ц'Ьловдти ндмъ зеленд мурдвд, д в 1'усь рлтию ндм не хдживдти».

Ученые полагают, что «Задонщина» была создана вскоре после Ку­ликовской битвы, в 80-х годах XIV века, ибо в похвальном слове к Дмитрию Донскому автор обращается к нему как к живому (князь умер н 1389 г.). «Задонщина» – поэтический отклик на события 1380 года, сама битва описана здесь в общих фразах, в рассказе о ней много наме­ков, понятных лишь современникам.

«Сказание о Мамаевом побоище», в отличие от «Задонщины», – обстоятельное легендарно-историческое повествование, сложившееся, видимо, к середине XV века. Здесь много подробностей, касающихся подготовки, хода и результатов битвы русских с монголо-татарами. Ав­тор «Сказания...» сообщает о посещении Дмитрием Донским Троице-Сергиевой лавры и благословении, которое дает ему перед выступлени­ем в поход Сергий Радонежский. В произведении изображается гадание князя перед боем и поединок двух богатырей – Пересвета и Телебея. В «Сказании...» нет идеализации единения князей, поэтому оно ближе к исторической правде, рассказывая о предательстве Олега Рязанского и выступлении на стороне Мамая литовского князя. Усиливается и рели­гиозно-нравственная трактовка событий 1380 г. Каждый шаг великого московского князя сопровождает молитва к Богу, на поле боя на сторо­не русских сражается и небесное воинство. Художественный вымысел в «Сказании...» выступает как литературно-публицистический прием. Во иремя описываемых событий митрополит Киприан, пытавшийся проти­вопоставить власть Церкви княжеской власти, был удален из Москвы и находился в Киеве, поэтому он не мог благословить Дмитрия Донского на битву, но автору «Сказания...» важно подчеркнуть единство русских в борьбе с врагом.

В описании битвы автор «Сказания» возрождает традиции русского героического эпоса и «Слова о полку Игореве», используя постоянные эпитеты, устойчивые образы и мотивы (битвы-пира, поединка двух бо­гатырей), гиперболы и традиционные сравнения. Воины засадного пол­ка, скрытого в «дубраве зеленой», рвутся в бой, «яко званнии на бракъ сладкаго вина пити», позднее враги, застигнутые врасплох, под их уда­рами падают, будто «трава от косы постилается».

Произведения Куликовского цикла замечательны не только как источник наших сведений о событиях 1380 года, но и как подлинные шедевры литературы Древней Руси, послужившие источником вдох­новения для писателей XVIII – XX веков, например, М. Ломоно­сова (трагедия «Тамира и Селим»), А. Блока (поэтический цикл «На поле Куликовом»).

Литература русского Предвозрождения

Литературное развитие на Руси в XV веке проходило под знаменем борьбы за национальную независимость, за объединение русских зе­мель вокруг нового центра – Москвы, за внутреннее раскрепощение личности как главного объекта и субъекта художественного творчества. XV век – это время Андрея Рублева и Феофана Грека, Епифания Премудрого и Пахомия Серба, это период творческих исканий и откры­тий в русском искусстве, которое находилось на пороге Возрождения.

На смену эпическому и монументально-историческому стилям в изо­бражении человека приходит, по определению Д.С. Лихачева, экспрес­сивно-эмоциональный стиль. Внимание к «внешнему человеку» уступа­ет стремлению писателя раскрыть богатство духовного мира героя, а за­тем установить связь между его помыслами и деяниями, выразить «не­выразимое»: «Авторы конца XIV – начала XV века как бы впервые заглянули во внутренний мир своих героев, и внутренний свет их эмоций как бы впервые ослепил их. Пораженные величием того, что они увиде­ли, они пишут о своем бессилии выразить всю святость подвигов своего героя. Описать величие деяний святого так же невозможно, утверждает Пахомий Серб, как нельзя измерить широту земли и глубину моря, со­считать звезды на небесной высоте или исчерпать вечно текущий источ­ник, непрерывно пополняемый из земли». Писатели еще не в силах рас­крыть индивидуальность человеческого характера, показать его проти­воречивость и сложность. Задача, с которой они успешно справились, заключалась в том, чтобы заставить читателя поразиться вслед за ними богатству духовной жизни человека.

Вопрос об истоках экспрессивно-эмоционального стиля относится к разряду дискуссионных в науке. Большинство исследователей связы­вало это явление с так называемым вторым южнославянским влиянием, то есть считало стиль привнесенным на русскую культурную почву из южнославянских стран. По мнению Д.С. Лихачева, в результате этого влияния возникло единое восточноевропейское движение Предвозрождения, охватившее все сферы деятельности: литературу, искусство, бо­гословие, философию... Болгарский славист И. Дуйчев считал, что го­ворить о влиянии культуры одной страны на другую в данном случае не­правомерно, ибо и русские, и южные славяне оказали большое влияние на формирование византийской культурной традиции. Выработанные в монастырях Афона, Константинополя, Солуни формы религиозной жизни, литературные и иконописные приемы обязаны своим рождением не только грекам, но и выходцам из южнославянских стран, русским мо­нахам-паломникам. Возвращаясь к себе на родину, они привозили кни­ги, иконы, продолжали начатое дело с учетом национальных особеннос­тей своих стран. Это и было одной из причин примерно одновременно­го возникновения славянского Предвозрождения.

Известно, что один из энциклопедически образованных русских пи­сателей конца XIV – начала XV века, монах одного из ростовских, а потом Троице-Сергиева монастыря Епифаний, прозванный современни­ками за литературное мастерство и эрудицию Премудрым, бывал на Афоне, возможно, совершил путешествие по христианскому Востоку. Болгарин по происхождению, Киприан церковно-книжное образование получил в Византии и на Афоне и своей литературной деятельностью способствовал распространению на Руси экспрессивно-эмоционального стиля. Русская агиография XV века своим развитием обязана и Пахомию Сербу, писателю-профессионалу. Связь между русской, южнославянской и византийской культурами никогда не была односторонней, она носила характер творческого взаимодействия.

Именно историческая эпоха конца XIV – начала XV века поро­дила тот тип церковного деятеля, который способствовал духовному повреждению русского народа, консолидации русских земель и стал главным объектом поэтизации в житиях, созданных Епифанием Пре­мудрым. Герои его житий не затворники и аскеты, а натуры деятель­ные, кипучие, их подвигам присущ государственный размах. Это мис­сионер-просветитель Стефан Пермский, который крестит пермяков, составляет азбуку и переводит на пермский язык книги Священного Писания. Это и основатель Троицкого монастыря Сергий Радонеж­ский, вслед за которым в лесные дебри Радонежья приходят люди и

осваивают эту землю. Сергий Радонежский благословляет на Куликов­скую битву московского князя Дмитрия Ивановича, чье житие, воз­можно, тоже принадлежит перу Епифания Премудрого. О воздействии святых этого типа на нравственное возрождение русского народа ис­торик В.О. Ключевский писал: «Сергий своею жизнью... дал почув­ствовать заскорбевшему народу, что в нем не все еще доброе погасло и замерло... он открыл им глаза на самих себя».

В «Житии Сергия Радонежского», написанном между 1417–1418 го­дами, Епифаний показывает, что огромный нравственный авторитет пришел к Сергию после того, как он в «месте пустынном» в окруже­нии диких зверей и суровой природы совершил подвиг трудничества – «своимл руклми лест. сещи», «церквицу мллу срувистд», «не ил\я-ше у севя рлзличныхъ врлшен'ь, рлзве точию хлевъ и воду отт» ИСТОЧНИКА». Став игуменом основанного им монастыря, Сергий возла­гает на свои плечи тяжелый груз хозяйственных забот, на собственном примере воспитывает в монахах радость «телесного труда». Епифаний уловил связь между поступком человека и его духовной сущностью, он сумел наполнить агиографический штамп реальным жизненным содер­жанием. Вот почему, прежде чем показать и восславить духовную кра­соту святого, писатель подробно рассказывает о том, как он шел к со­вершенству. Решить эту трудную задачу агиографу помогает то, что он был современником своих героев, их связывали узы духовной дружбы.

XV век – время великих географических открытий, не случайно именно на этот период приходится переломный момент в истории жан­ра древнерусских хождений. Если в XII – XIII веках русские совер­шали путешествия в Святую землю с паломнической целью и в литера­туре хождений преобладало религиозно-дидактическое начало, то на­чиная с XV века в путевых записках растет светский элемент. Свиде­тельством этому является «Хождение за три моря» тверского купца Афанасия Никитина, совершившего в первой половине 70-х годов (согласно версии Л.С. Семенова) путешествие в Индию. По мнению исследователей, путевые заметки были написаны Никитиным в Индии, и только самая последняя часть – по пути на Русь, после третьего моря – Черного.

До «Хождения...» Афанасия Никитина в народном сознании и русской литературе существовал миф о Индии как сказочно богатой стране, населенной мудрецами, образ, сформированный рассказами «Александрии», «Сказанием об Индии богатой», «Словом о рахманах». Понятно, почему именно в далекую Индию направляет свой путь русский купец, когда в устье Волги корабли с товарами были разграблены

степными кочевниками: «И мы, ЗАПЛАКАВ*!», дд розошлися кои куды: Y кого что есть НА Руси, и тот пошелт» нд Русь; д кой должен, д •гот пошелт. куды его очи понесли». Пути назад не было, ибо в Тве­ри Афанасия ждала долговая тюрьма. Природная любознательность, купеческий практицизм и предприимчивость, твердость и решитель­ность характера, не сломленного ударами судьбы, – вот что толкает Никитина в путешествие «за три моря».

Реальный «портрет» Индии, созданный тверским купцом, разве­ял представление русских об этой стране как «земном рае», где все счастливы и «нет ни тдтя, ни РАЗБОЙНИКА, ни здвндливд человекл». С болью рассказывает Никитин о войнах, потрясавших Индию; глубо­ко переживает свое положение «гарипа», неполноправного чужеземца. В изображенной Афанасием Индии царят социальное неравенство и ре­лигиозная рознь: «сельскыя люди голы велми, д вояре сильны довр'Ь и пышны веллли»; мусульманский хан «ездит на людях», хотя «сло­нов у него и коний много доврых»; «в-Ьрд с в'Ьрою ни пиеть, ни яст-ъ, ни женится».

Путевые записки Афанасия Никитина имеют автобиографический характер, причем особого рода. Они передают душевные переживания и настроения автора. На чужбине у русского путешественника обостряет­ся чувство родины, причастности к православному миру. Далекий от ре­лигиозного фанатизма, Афанасий Никитин признает священное право других народов веровать в своих богов. Он описывает буддийские свя­тыни в Парвате, мусульманские обычаи, индийские касты, замечая, что «правую веру» только «Бог ведает». Хотя в науке существует мнение, что путешествие Афанасия Никитина – «путь от православия к от­ступничеству» (Г. Ленхофф), для большинства исследователей очевид­но неприятие Никитиным мусульманства, потому что для него это озна­чает измену родине, образ которой он свято хранит в своем сердце: «Русская земля да будет Богом хранима!.. На этом свете нет страны, подобной ей, хотя вельможи Русской земли несправедливы. Да станет Русская земля благоустроенной и да будет в ней справедливость!» Од­нако вернуться на свою «малую родину», в Тверь, Афанасию было не суждено, он умер на пути туда.

«Хождение за три моря» необычно по своему стилю. Ему чужда риторическая украшенность, основу его составляет разговорная речь, причем русские слова перемежаются в ней с иностранными (арабски­ми, персидскими, турецкими). Появление в тексте «Хождения...» иноязычных элементов, в том числе и в молитвословиях, объясняется либо тем, что этого требовало изображаемое автором чуждое для него

пространство, либо тем, что не по-русски Никитин записывал свои не вполне ортодоксальные мысли по религиозным и политическим вопро­сам. Для стилевой манеры путевых записок об Индии характерны пре­дельный лаконизм и точность описаний. В книге тверского купца, диле­танта в литературном деле и поэтому свободного от канонов церковно-учительной и официальной светской литературы, намечались новые пу­ти в развитии жанра «хождения». Они были связаны с процессом «об­мирщения» жанра, активизацией его взаимодействия с деловой прозой, а также ростом автобиографического начала, что привело к появлению в русской литературе XVII – XVIII веков «житий»-«хождений» («Жи­тие протопопа Аввакума») и «хождений»-«житий» («Путешествие в Святую землю московского священника Иоанна Лукьянова»). В произ­ведениях русских классиков XIX века эти две жанровые традиции со­мкнулись в образе правдоискателя-странника.

Дата добавления: 2014-11-29