В XVI столетии

Основные закономерности литературного процесса на Руси

XVI век – переломный этап в истории Русского государства и рус­ской литературы, время, полное драматических событий, о чем в полной мере свидетельствуют судьбы писателей той эпохи: Иосиф Волоцкий был временно отлучен от Церкви, Максим Грек дважды представал пе­ред церковным судом, Вассиан Патрикеев был насильственно постри­жен в монахи.

XVI столетие – век торжества идеи централизации русских земель вокруг Москвы, образования многонационального по своему характеру государства. В это время власть великого московского князя распрост­раняется на покоренные Тверь и Новгород, Псков и Рязань, Ростов и Ярославль. У Литвы отвоевываются исконно русские города: Вязьма, Гомель, Смоленск, Чернигов. Совершаются успешные военные походы на враждебные Казанское и Астраханское ханства, идет завоевание Сибирского царства. По своим размерам Московское государство на­чинает превосходить Священную Римскую империю, Францию, Анг­лию, Испанию – могущественные европейские державы того времени. Возникает и крепнет уверенность в том, что Московское государство превращается в центр всего православного мира. В связи с завоевани­ем Османской империей Византии и порабощением южнославянских стран, а также в связи с ростом национального самосознания русского народа складывается концепция «Москва – третий Рим», афористи­чески сформулированная в послании старца Шилофея на звездочетцев,

немецких астрологов: «Двл убо РИМА пддошд, А третий стоит, д четвертому не кыти» (два Рима – это павшие Римская и Византий­ская империи, преемницей которых мыслится Московское государство).

XVI век – время великого противостояния сил и внутри страны, обострения противоречий между царем и боярской оппозицией, боярст­вом и формирующимся дворянством, светской и духовной властью. От­сутствует единство и в недрах Русской Церкви, утрачивающей свой бы­лой нравственный авторитет в обществе. Русское духовенство распалось на два враждующих лагеря: «стяжателей» и «нестяжателей». Первые, которых по имени духовного вождя еще называли «иосяфлянами», от­стаивали право монастырей владеть землей и «живыми душами», счита­ли непреложным принципом монастырского общежития, выступали за физическую расправу над еретиками и активно использовали все языко­вые средства в борьбе с «нестяжателями» или «заволжскими старца­ми», во главе которых стоял Нил Сорский. «Нестяжатели» пытались реформировать институт Церкви, нравственно возродить его. Вместо традиционной формы монастырского общежительства они предлагали скитничество, что позволило бы отказаться от землевладения и стяжа­ния земных богатств; единственно возможный способ борьбы с еретика­ми они видели в убеждении; как писатели стремились к сохранению книжного стиля речи от экспансии разговорного.

На XVI век приходится небывалый расцвет публицистики, что объ­яснялось остротой социально-политической борьбы эпохи. Ее реформа­торский дух в условиях, когда Русская земля «замешалася» и «старые обычаи поисшаталися», сказался в стремлении сделать решение госу­дарственных проблем предметом дискуссии, народного обсуждения. Русская литература первой половины XVI столетия еще была прониза­на ренессансной верой в разум, силу слова, убеждения. Она находилась is поиске новых форм и средств воздействия на общественное сознание. Обновление жанровой системы литературы во многом шло за счет раз­мывания границ между художественной и деловой прозой. Русские пуб­лицисты XVI века широко использовали жанры монастырского устава и духовной грамоты, дипломатического послания и церковного поста­новления. Их документальная форма легализовала появление публицис­тического вымысла, политических легенд. В недрах русской публицисти­ки стали складываться авторские стили, что ослабляло диктат единого для писателей жанрового канона, сдерживающий развитие литературы.

Из русских писателей-публицистов XVI века только царь Иван Грозный поднялся до такого уровня авторской самооценки и создавал произведения, не считаясь с литературными канонами. С именем Ивана

Грозного связаны новации в области языка русской публицистики, что было не по силам иностранцу Максиму Греку, тем более что в европей­ских странах, где он начинал свою профессиональную деятельность, су­ществовал больший, чем на Руси, разрыв между литературным и разго­ворным языками.

Иван Грозный как публицист – своеобразная, единственная в сво­ем роде личность, ни на кого не похожая. Трудности в изучении его творчества связаны с тем, что большая часть сочинений царя дошла в поздних списках; кроме того, трудно разграничить, что писал сам Иван Грозный, что только правил и подписывал, а что приписывалось перу са­модержца; речи царя, зафиксированные в официальных документах, обычно передавали только содержание и не сохраняли стиля выступле­ний. Эти обстоятельства до сих пор рождают гипотезы, согласно кото­рым Иван Грозный не только не был писателем, но и не знал грамоты, хотя царю, имевшему штат писцов, достаточно было диктовать свои по­слания. Стиль сочинений Ивана Грозного, по мнению ученых, сохранил черты устного мышления, отсюда многословие, повторы, неожиданные переходы от одной темы к другой, отступления - воспоминания.

Стиль посланий Ивана Грозного не прост, богат контрастами. В нем сталкиваются разные языковые стихии, прямо противоположные чувст­ва: горячая искренность и зловещее притворство, крайняя степень само­уничижения и чувство превосходства над людьми (холопами, боярами, королями европейских стран), торжественная изысканность речи и гру­бая брань. Если Иосиф Волоцкий был способен менять стиль от посла­ния к посланию в зависимости от адресата, то у Ивана Грозного эти из­менения происходят в пределах одного произведения. Послание в Ки-рилло-Белозерский монастырь игумену Козьме «с братией» царь от­крывал в уничижительном для себя тоне: «увы Mirfe, гр'Ьшному! горе мн-fe, оклянному, OXT» ллн'Ь, скверному! Кто ешь лзъ, нл тдкокую высоту дерзлти?» – вспоминая, что когда-то он думал о постриже­нии в этом монастыре, пытался организовать опричнину наподобие мо­нашеского ордена. От роли «пса смердящего», худшего из грешников Иван Грозный резко переходил к обличению монастырских порядков: «Л вы се нддъ Воротыньскимт» церковь есть ПОСТАВИЛИ – ино] НАДТ* Еоротыньскилгъ церковъ, А НАДЧ. чюдотворцолгъ (Кириллом)^ н'Ьт'ь...» Царя беспокоило, что ссыльные бояре пользуются в монас­тыре свободой и имеют привилегии. По его словам, и десятый холоп в келье боярина Шереметева ест лучше братии, которая обедает в трапез­ной. Иван Грозный опасался превращения монастырей в оплоты бояр­ской оппозиции. Вот почему он обращался к воспоминаниям о прошлом,

когда в монастыре царил строгий устав. Ему, опоздавшему к ужину в летнюю пору, когда не отличить дня от ночи, келарь отказал в еде, с до­стоинством заявив: «...нын'Ь ночь, взяти н'Ьгде. Госудлря воюся, А БОГА нАДОве ЕОЛЬШИ того воятися». В конце послания прорывается гнев царя, которого беспокоят «злов'ЪснАго РАДИ ПСА Едсилья Совд-КИНА», «БАСОВА для СЫНА ИОАННА Шереметевд», «дурака для и упиря ХАБАРОВА» – опальных и ссыльных бояр. Наличие бранной лексики в сочинениях Ивана Грозного – черта стилеобразующего по­рядка, устойчивая примета авторской манеры письма. При этом, по дан­ным лингвистических исследований, чаще всего встречаются выражения типа: «СОБАЦКИЙ сын», «пес смердящий», «зловесный разум» и т. п. В области синтаксиса для стиля Ивана IV характерно использование иронических вопросов, обращенных к собеседнику. Издеваясь над неро­довитостью «выборного» короля Польши Стефана Батория, Иван Гроз­ный трижды повторяет в начале одного из посланий фразу: «Се рАЕ твой, Господи, ИВАН!» – чтобы потом с иронией вопросить: «Уже ли есмя тевя утешил покорением?»

Ярче всего талант Ивана Грозного – публициста проявился в пе­реписке с Андреем Курбским, потомком князей Ярославских и Смолен­ских, полководцем и писателем, героем покорения Казани. Андрей Курбский бежал в Литву в 1564 году после поражения под Невелем. Причиной эмиграции послужил не только страх наказания за проигран­ное сражение, но и несогласие с самодержавным принципом правления Ивана Грозного. Известно, что Андрей Курбский задолго до побега вел переговоры с королем Сигизмундом-Августом. Переписка между царем и «государевым преступником» – своеобразная словесная дуэль.

«Кусательный» стиль, иронию, доведенную до убийственного сар­казма, Иван Грозный проявляет, когда Андрей Курбский грозит запи­сать все обиды от него и предъявить их список после смерти на Страш­ном суде, свидетельствуя против царя-деспота: «Лии/k же свое, пи­шешь, не явити НАМ до дн'Ь Стрдшного судл Божия? – Кто же уво восхощет ТАКОВАГО ефиопскдго ЛИЦА вид^ти!»

Возмущаясь обилием «ядовитых словес» в посланиях Ивана Грозно­го, Андрей Курбский критиковал царя за «варварский» стиль, недо­стойный «не токмо цареви... но и простому, убогому воину». В жанро­вом отношении послания Ивана Грозного тоже нарушали традицию, то сближаясь с мемуарной и деловой прозой, то напоминая исторический трактат или политический памфлет. Эпистолярный жанр, наполняясь новым содержанием, под пером русского царя как бы взрывался изнут­ри в поиске новых форм. Иван Грозный – публицист опередил свою

эпоху и подготовил почву для появления в XVII веке незаурядного та­ланта протопопа Аввакума, самооценка личности которого будет столь высока, что он создаст житие-автобиографию, уподобив себя святому, новому мученику за веру.

Литература XVI века в связи с процессом централизации русских земель и государственной власти стремилась свести в своды произведе­ния предшествующих столетий, чтобы подытожить пройденный ею путь, и в этом плане она носила собирательный, обобщающий характер. Новое всегда утверждает себя через опору на старое, не случайно в литературе XVI века усиливается интерес к художественному наследию Киевской Руси, причем к памятникам монументальных форм – к агио­графическим сборникам и летописным сводам. На этот век падает созда­ние большей части списков Киево-Печерского патерика, причем произ­ведение, как правило, распространяется в самой полной его версии – Кассиановской второй редакции.

На церковных соборах 40-х годов XVI века Макарию удалось ка­нонизировать 40 новых русских святых, вдвое больше, чем за весь предшествующий период. Непременным условием канонизации было наличие жития святого, поэтому первоочередная задача литературного объединения митрополита Макария – составление новых агиографиче­ских сочинений (житий Макария Калязинского, Иосифа Волоцкого, Александра Свирского). Поскольку Великие минеи четьи – официаль­ный агиографический свод, в него не вошли жития, например, имеющие проновгородскую ориентацию (житие Антония Римлянина), другие тек­сты были выправлены, отредактированы (около 15 русских житий).

С именем митрополита Макария связана история составления и дру­гого сборника – «Степенной книги», где русская история представлена в виде житий правителей, начиная от князя Владимира Святого и кончая царем Иваном. Биографический материал расположен согласно степеням родословной лестницы (отец, сын, внук и т. д.), причем членение его ве­дется не по великим княжениям, а по княжениям московским. Так, для всех правлений 1054 – 1113 годов отведена одна степень (третья) и главным лицом сделан князь Всеволод Ярославич, от которого идет ли­ния владимирских князей, предшественников московских. В центре каж­дой степени царского родословия – биография государя, сопровождае­мая сочинениями о митрополитах и святых, живших в то время. Офици­альный свод пытался представить русскую историю как результат совме­стных и единодушных действий светской и церковной власти.

«Степенная книга», созданная в 60-х годах XVI века, скорее всего, – труд коллективный, детище той «ученой дружины», которую

собрал вокруг себя митрополит Макарий, однако в науке существует точка зрения, что составителем сборника был его единомышленник – митрополит Афанасий.

В отличие от княжеских житий в Великих минеях четьих, в «Степен­ной книге» жития русских правителей насыщены историческим матери­алом, в основном летописного происхождения. Так, в жизнеописании княгини Ольги, которое является преддверием «Степенной книги», чи­таются сведения о ней из летописных источников, похвального слова князю Владимиру, ранних кратких редакций жития, а также все, что связано с началом Руси и ее христианизацией; завершается произведе­ние рассказом о перенесении мощей и похвалой святой. Составитель «Степенной книги», подчеркивая компилятивный характер своего тру­да, сравнивал его с работой пчелы, собирающей нектар с «многоразлич­ных цветец».

При деятельном участии митрополита Макария в 1551 году проходит церковный Собор, материалы которого оформляются в книгу, вошед­шую в историю как «Стоглав». Хотя «Стоглав» не является собственно литературным произведением, однако трудно не согласиться с академи­ком А.С. Орловым, усматривавшим «признаки несомненной литератур­ности» в предисловии книги, где картинно, зримо рассказывалось об от­крытии Собора, передавался не только смысл, но и стиль выступлений. Для многих статей «Стоглава» характерно бытописание, они изложены живым разговорным языком, особенно если касаются обличения цер­ковных «нестроений», падения общественной нравственности и забве­ния национальных традиций, когда «в церкви стоят в тафьях и с посоха­ми, бреются даже старики, одежду неверных земель носят, крестятся не по существу, лаются и срамословят». К «злым ересям» «Стоглав» отно­сит народные обычаи и суеверия, говорящие о глубоких корнях язычест­ва в сознании русских, он обличает скоморохов и вопленниц, веру в кол­дунов и знахарей.

Особые статьи «Стоглава» были посвящены развитию просвещения и образования на Руси: организации во всех городах при церквах учи­лищ, правке рукописных книг и открытии «печатных дворов». Резуль­татом последнего нововведения, которое следует расценивать как рево­люцию в книжном деле, явился первопечатный московский «Апостол» (1564) Ивана Федорова.

Если «Стоглав» стремился подчинить строгим нормам обществен­ную жизнь строящегося централизованного государства, то «Домо­строй», составление которого приписывают духовному наставнику Ивана IV попу Сильвестру, пытался регламентировать семейный быт.

В этой книге государство представало как совокупность семейных оча­гов, каждый из которых повторял в миниатюре монархическую систему управления. «Домострой» состоял из трех частей: первая учила, «кдко веровати» и «кдко цлря чтити»; вторая давала советы, «кдко жити с женами и С детьми и С домочадцы»; третья касалась хозяйственных вопросов – «домовного строения».

Стиль «Домостроя» не лишен образности, богат живыми интонаци­ями разговорной речи, лаконичен и местами близок к пословицам и по­говоркам, впитавшим многовековую народную мудрость. «Домострой» наставлял, что гостя надобно «помтити, нлпоити, накормити, доврым словом привечать и ласковым приветом», что двор следует содер­жать в порядке, он должен быть «крепко горожен... а ворота всегда приперты, а собаки БЫ стороживы», что в случае ссоры нельзя про­тивника «ни по YXY> ни по видению вити, ни под сердце кулаком, ни пинком». «Домострой», по меткому определению историка А.Н. Пыпина, «не описание практических устоев жизни, а дидактическое изло­жение ее теории», причем основанное не только на обращении к здраво­му уму, но и чувствительному сердцу, связанное с формированием нрав­ственности человека. В XVI веке эта книга не была символом консерва­тизма и домашнего произвола, а завершала собою тот ряд назидатель­ных произведений Древней Руси, у истоков которого стояли «Завеща­ние» Ярослава Мудрого детям, «Поучение» Владимира Мономаха.

Монументальность прежде всего была приметой официальной лите­ратуры, стремившейся, по словам Д.С. Лихачева, «создать авторитет грандиозной системы, перед которой бессильны усилия отдельных лю­дей». Но литературный процесс XVI века не являлся единым потоком, всю рукописную деятельность государство было не в силах проконтро­лировать. Углубление интереса к жизни отдельной человеческой лично­сти независимо от ее социального положения привело к появлению в XVI веке памятника, уникального по своему содержанию и форме, – «Повести о Петре и Февронии Муромских».

Несмотря на огромную популярность муромских святых, канонизи­рованных на церковном Соборе 1547 года, и широкую рукописную тра­дицию бытования их жития, известного в семи редакциях и вошедшего в репертуар устного народного творчества, митрополит Макарий не ре­шился включить «Повесть о Петре и Февронии» в состав Великих ми­ней четьих. Содержание произведения резко расходилось с традицион­ными нормами житийного канона. Вместо религиозных подвигов святых здесь рассказывалась история любви крестьянской девушки из Рязан­ской земли и муромского князя. Причем именно в этой земной любви

автор «Повести...» видел высшую ценность жизни, способную пре­одолеть все социальные преграды и церковные условности. Гуманис­тический пафос роднит житие муромских святых с лучшими достиже­ниями европейской литературы средневековья и Возрождения, и прежде всего со сказанием о Тристане и Изольде, с «Декамероном» Джованни Боккаччо. Правда, в отличие от них, русский автор далек от изображения любви как всепобеждающей страсти, его рассказ о любви целомудрен и стыдлив, лишен натуралистических подробнос­тей. Любовь Февронии – дар небес, стремление помочь ближнему, су­пружеская верность, – поэтому она обладает огромной созидательной силой, способна творить чудеса: исцелять язвы на теле князя, превра­щать в цветущий сад обгоревшие колья для костра.

Антибоярская направленность «Повести» сближает ее с лучшими па­мятниками русской публицистики XVI века и является одним из веских аргументов в пользу датировки произведения именно этим временем. Недавнее открытие Р.П. Дмитриевой автографа «Повести...» позволи­ло решить вопрос ее авторства в пользу известного публициста Ермолая-Еразма и уточнить одно из звеньев в теории стилей древнерусской литературы Д.С. Лихачева, где этот памятник датировался XV веком и рассматривался как образец стиля психологической умиротворенности, сопоставимый с «тихими ангелами» на иконах Андрея Рублева.

Таким образом, в «Повести...» поэтизируется земная любовь, слу­жение ближнему расценивается как жизненный подвиг, переосмысляет­ся само понятие «святость». Житие Петра и Февронии отступает от агиографической схемы и в структурном отношении. Автор далек от полноты и однонаправленности биографического рассказа, он акценти­рует внимание лишь на самых ярких и значительных эпизодах в жизни героев. Сложность жанрово-стилевой природы произведения, где при­чудливо переплетаются традиции фольклора и агиографии, переводной новеллистики и отечественной публицистики, превращает «Повесть о Петре и Февронии Муромских» в поэтический шедевр, стоящий в преддверии художественных открытий русской романистики.

Дата добавления: 2014-11-29