Литературно-общественное движение 1880–1890 годов

«Время громадной душевной боли» – эта оценка М.Е. Салтыкова-Щедрина своего времени может быть в первую очередь адресована 80–90-м годам XIX века, отразившим глубокий перелом в общест­венной и нравственной жизни России. И кстати заметим, что именно Салтыков-Щедрин, как никто другой из писателей, сполна осмыслил 1880-е годы в своем творчестве. Начало этого периода русской истории ознаменовано «эпохой безвременья», сменившей историю революцион­ного народничества и обусловленной кризисом самодержавия на рубеже 1870–1880-х годов.

Кризисное состояние самодержавной власти было вызвано всем ходом социально-экономического и политического развития страны, но причины его коренились главным образом в условиях крестьянской реформы и ее последствиях. Свидетельством кризиса самодержавной

государственности явились правительственные репрессии, включившие, по мысли историка П.А. Зайончковского, переход от нормального зако­нодательства к исключительным, чрезвычайным законам, обращение за поддержкой к «благомыслящим» слоям общества, гонение на печать и высшие учебные заведения.

5 февраля 1880 года в Зимнем дворце прозвучал взрыв, организо­ванный С. Халтуриным, за которым последовала разработка ряда но­вых мер, направленных на борьбу с революционным движением.

Полагая, что путь репрессий недостаточен, правительство пытается осуществить некоторые реформы в экономической области, привлечь на свою сторону либеральную часть общества.

В 1880-м и в начале 1881 года возник ряд новых органов либераль­ного направления – газеты «Земство», «Страна», «Гласность», «По­рядок», журналы «Русская мысль», «Земская школа», «Новое обо­зрение».

В марте 1881 года народовольцами был убит Александр II. Насту­пило время политической реакции. Правительственный террор опреде­лил общую политическую атмосферу более чем десятилетнего периода русской истории – «эпоху безвременья», чьими опознавательными знаками стали слежка, доносы, цензура. Теперь все решал полицейский участок – что «можно» и что «нельзя» говорить, думать, писать. В ко­нечном итоге реакция наложила характерный отпечаток на всю духов­ную жизнь 80-х годов, отличительными особенностями которой стано­вятся разочарование в прежних идеалах, а также волны отчаяния и пес­симизма. Эти настроения стали чуть ли не господствующим мироощу­щением людей 80-х годов.

Но главное, политическая реакция порождает в обществе психоло­гию «квартального», который, по словам Салтыкова-Щедрина, «во всех людях российских засел внутри». Писатель имел в виду укрепляв­шиеся в атмосфере реакции откровенно доносительские наклонности. В немалой степени этому способствовало возникновение тайной органи­зации для искоренения «крамолы» – «Священной дружины» со своей сетью шпионов и провокаторов.

В «Современной идиллии» Щедрина, содержащей множество наме ков на текущую историю России 1877–1883 годов, появляются везде сущее «гороховое пальто» (в котором ходили сыщики) и «невидимый» штаб-офицер; они почти нематериальны: буквально растворяясь в воз духе и снова возникая из него, но всегда вовремя оказываясь на страже «основ».

Мания доносов распространяется во всех слоях общества. При этом правительственная реакция целенаправленно воспитывала в народе «ох­ранительные инстинкты» (Щедрин), используя темноту его сознания в борьбе с «народными заступниками».

У Щедрина в «Современной идиллии» присутствует тревожный мотив «ловли сицилистов» («Вон уж Усплень на дворе, – сообщает староста, – а мы, благослови Господи, сеять-то и не зачинали! – Что так? – Все сицилистов ловим. Намеднись всем опчеством двое суток в лесу ночевали, искали его – ан он, каторжный, у всех на глазах убег!»). Аналогичная ситуация присутствует и в «Заячьем ремизе» Н. Лескова.

В центре лесковского рассказа – комическая и горестная история Оноприя Перегуда из Перегудов, заурядного обывателя, ревностно не­сущего службу станового, пользующегося уважением крестьян за бес­страшную ловлю конокрадов. Все в жизни Перегуда было мирно и спо­койно, пока вышестоящие инстанции не потребовали от него «провиде­ния настроения умов в народе» и поимки «сицилистов». Усердию героя в исполнении повеления нет предела. Чего только не делает он: строчит доносы, устраивает погони облавы, хватает невиновных. Не выдержи­вая обрушившихся на него ответственных забот, Перегуд сходит с ума. Но тихое помешательство становится для героя Лескова спасением от гнета жизни. Он уходит в свое безумие, как уходят в монастырь. И те­перь, живя в сумасшедшем доме, Перегуд мирно вяжет шерстяные чул­ки для своих братьев-умалишенных.

Немаловажное участие в активизации борьбы правительства с «не­благонадежными элементами» принимала реакционная печать, заклей­менная Щедриным в «Современной идиллии».

В XXIV главе романа («Злополучный пескарь, или Драма в кашин­ском окружном суде») появляется образ «лягушки-доносчицы», кото­рая «квакает толково и даже литературно».

Публикация этой главы имела тяжелые последствия для «Отечест­венных записок». На совете Главного управления по делам печати гово­рилось, что «настоящий очерк не есть простая сатира, а нахальное изде­вательство, неистовое глумление над правительством в деле преследова­ния политических преступников». Журналу было объявлено второе пре­достережение, по сути решившее судьбу щедринского издания. 20 апре­ля 1884 года «Отечественные записки» были закрыты.

Что касается литературы в эпоху 80 – начала 90-х годов, то нет оснований говорить о переживаемом ею кризисном состоянии. Для нее это было трудное время, но отнюдь не застойное. На эти годы прихо­дится итоговый роман Ф. Достоевского «Братья Карамазовы»

(1879–1880) и шедевр драматургии А. Островского «Бесприданница», позже – пьесы «Таланты и поклонники», «Без вины виноватые». Выходят первые рассказы А. Чехова (под псевдонимами). Подведены лирические итоги И. Тургеневым («Стихотворения в прозе») и А. Фетом («Вечерние огни»). Состоялось всероссийское торжесто в связи с открытием в Москве памятника А.С. Пушкину, на котором Ф. Достоевский произнес свою знаменитую речь. В эти годы расцветает творчество Д. Мамина-Сибиряка, В. Гаршина, С. Каренина, Г. Данилевского, К. Станюковича, С. Степняка-Кравчинского. Уверенно за­являет о себе В. Короленко («Сон Макара», «В дурном обществе», 1885, «Слепой музыкант», 1886), Л.Н. Толстой пишет «Смерть Ива­на Ильича» и «Власть тьмы» (1886). В 1885 году С. Надсон публику­ет «Стихотворения», сделавшие его культовой фигурой среди современ­ников.

В трудное, поисковое время для России, литература 80 – начала 90-х годов была призвана осмыслять не только социальные, но и нрав­ственные проблемы и конфликты. Это зачастую сопровождалось глу­бокими художественными и этическими исканиями писателей (к при­меру, поздний Толстой), определением ими своего самобытного пути (среди прочих – особенно Лесков и Чехов, чья проза явится путевод­ной звездой для многих писателей XX века), сменой тональности по­вествования и стилевой манеры – так, произведения Салтыкова-Щед­рина этого времени («Письма к тетеньке», «Мелочи жизни», «За рубе­жом») – становятся все более и более трагическими, а Чехов в 1888 го­ду напишет такую неожиданную для него «Степь».

С литературным движением этих лет связано осмысление проблемы натурализма в литературе. К писателям-натуралистам критика относила И.И. Ясинского, П.Д. Боборыкина, Д.Н. Мамина-Сибиряка, хотя романы последнего во многом противостояли романам П. Боборыкина. В творчестве таких писателей, как Гаршин, Короленко, наблюдаются отчетливые романтические тенденции. Видоизменялись проблематика и художественные принципы реалистической литературы, однако реа­лизм в 80 – 90-е годы не терял своей силы и значимости. Предельная мощь его критического пафоса отразилась в «Воскресении» (1889– 1899) Л. Толстого, романе, вобравшем негодование писателя по отно­шению к несовершенному миру и несовершенным людям, его населяю­щим. Роман был преисполнен социальной критики и открытой публи­цистичности.

В целом же содержание литературного процесса этих лет свидетель­ствует о начале интенсивных художественных исканий (подтверждением

тому явится поэзия 80 – 90-х годов), во многом выводящих литерату­ру к новому – серебряному веку.

Эпоха 80 – начала 90-х годов в определенной степени обусловила развитие системы литературных жанров, их соотношения и обновления. Главными жанрами этого времени становятся очерк, рассказ и повесть. Русский роман, будучи по преимуществу «персональным», не мог оста­ваться приоритетным жанром, как это было в предыдущие десятилетия, по вполне объективным причинам. «Эпоха безвременья» не дала ему ге­роя, вокруг которого, собственно, и разворачивается романное повест­вование.

В свою очередь, востребованность малых жанров была связана с актуализацией экономических вопросов в общественной жизни стра­ны, с интенсивным формированием капиталистических отношений, быстрым ростом «среднего» слоя населения, поведение и психология которого станут чуть ли не главным объектом изображения в повестях и рассказах.

Но, пожалуй, одним из самых активных жанров в литературе 80-х годов является очерк, предмет изображения в котором составила сама жизнь в ее разнообразных гранях и аспектах. Среди очеркистов – Вас. Ив. Немирович-Данченко с его обширным северным циклом, включающим очерки о жизни монастырей (Соловецкий, Валаамский), позже объединенные в сборник «Наши монастыри. Очерки и расска­зы»; Ф.Д. Нефедов, журналист, этнограф, археолог, изъездивший с этнографическими экспедициями Поволжье, Кавказ, Крым, Урал, Баш­кирию; С.В. Максимов, сделавший главной задачей своих очерков, по мысли А.Н. Пыпина, «желание понять народный быт как он есть», «с особым ударением на мудрости и мудрености» («Бродячая Русь» и др.).

В очерковой литературе заметное место принадлежит Д. Н. Мами­ну-Сибиряку, сосредоточенному по преимуществу на уральской теме (цикл путевых очерков «От Урала до Москвы», «Из жизни на Урале», «Люди и нравы в Зауралье» и др.). Из «уральских» очерков писателя прорастет сюжет «Приваловских миллионов» (1883), одного из самых значительных произведений Мамина-Сибиряка. Об Урале писал и Вас. Немирович-Данченко («Колыбель миллионов. Очерки из золотого царства», 1884).

Не без влияния очеркового жанра с его «интересом» к бытовому «элементу», одной из характерных черт господствующих в литературе 80 – начала 90-х годов рассказов и повестей становится бытописательство, непосредственно связанное с главным предметом изображения в малых повествовательных жанрах этих лет – «средним» человеком.

Как реакция на общественную ситуацию в России «эпохи безвреме­нья», в литературе 80-х годов превалируют мрачные настроения песси­мизма и скептицизма. В то же время суровая действительность способ­ствует усилению нравственного пафоса в литературе «безвременья». Но это возникшее противоречие связано главным образом с различными подходами к восприятию и художественному осмыслению проблемы скептицизма.

С одной стороны, время формирует тип «писателя-пессимиста»; его наиболее характерные представители М. Н. Альбов и К.С. Баранцевич, писатели с мироощущением придавленных тяжестью жизни людей, при­нимающих, говоря словами Салтыкова-Щедрина, «сложившееся поло­жение вещей».

Отсюда в их произведениях мотивы безысходности и обреченности на однообразную, скучную, бедную жизнь (К. Баранцевич, сб. «Под гнетом», 1883 г.), устойчивый тип героя – «забитого человека», образ города – фантома с его «тусклыми серыми» жителями (М. Альбов, трилогия «День за ночь», 1887–1903 гг.).

Апологии пессимизма в прозе 80-х годов противостоит иной тип пессимистического мироощущения, осуществленный в творчестве В.М. Гаршина (1855–1888).

Гаршинский пессимизм проистекает из «отчаяния найти правду» в мире человеческих страданий и бед, из осознания собственной беспо­мощности в противостоянии этому миру зла. Отсюда вполне закономер­ны трагические финалы рассказов писателя. Однако неизбывная нрав­ственная мука, которую заключал в себе Всеволод Михайлович Гаршин, была сопряжена не только с глубокой грустью по поводу несовершенст­ва окружающего мира. Эта мука свидетельствовала и о необычно высо­ком напряжении, с которым проживается чужое страдание, о неравно­душии к чужой боли, отношении к ней, как к своей собственной. Таким образом, пессимизм Гаршина заключал в себе тот нравственный пафос, который обрекает душу и сознание читателя на непокой, на его непре­менное сочувствие человеческому горю, разлитому в мире.

С этим связывалась надежда писателя на духовное возрождение че­ловека, на его внутреннюю стойкость и достойное поведение перед ли­цом несправедливости.

Вглядываясь в несправедливый мир, явленный писателем в художе­ственных образах, читатель должен внезапно прозреть и, по мысли Гар­шина, пережить потрясение от осознания степени катастрофичности бы­тия. Вот почему такую важную роль писатель отводит людям искусства,

ибо именно они своим талантом видеть и выражать могут пробудить мысль и совесть, разорвать круг обывательского покоя. Таким был сам Гаршин, способный представить в призме единичной судьбы («Проис­шествие») обобщенное социальное зло, разрушающее личность. Таков Рябинин («Художники»), заставляющий обернуться и застыть перед воплощенным в образе старого глухаря нечеловеческим страданием, ис­ступленно зовущим людей «убить» в себе «спокойствие». Отсюда само­очевидна нравственная сила и высота ухода героев из жизни («Ночь»), не переживших ее жестокости и иллюзорности по сравнению с защит­ным самообманом и убаюканной совестью («Встреча»).

Сознанию Гаршина было свойственно непреходящее томление по со­вершенному миру и неудержимый порыв к нему, не считающийся с за­конами здравого смысла. Поэтому пальму («Attalea Princeps») не могут остановить разумные доводы многочисленных обитателей оранжереи («рамы прочны», «придут люди с ножами и топорами, отрубят ветви, заделают рамы, и все пойдет по-старому»), ибо велика сила надежды на обретение желанной свободы («Я хочу видеть небо и солнце не сквозь эти решетки и стекла...»), тем более что уже мысленно она пребывает в нем («...и я вижу!»).

Сродни гордой пальме гаршинский высокий безумец, герой «Крас­ного цветка». Его влечет идея избыть содеянное человечеством зло и умереть «как первый боец человечества, потому что до сих пор никто не осмеливался бороться разом со всем злом мира». Умереть или стать свободным, но не дать злу жить – этот нравственный максимализм, присущий героям Гаршина, сближал их с романтическими героями.

Но вполне естественно, что не гаршинские «безумцы» стали героя­ми литературы 80-х годов. В это время преимущественно в среде чехов­ской артели (как в то время называли прозаиков его школы – И. Ясин­ского, А. Лугового, Вл. Тихонова, Вл. Немировича-Данченко, К. Баранцевича, И. Потапенко и др.) рельефно обозначился поворот к изо­бражению прямо противоположного художественного типа – «средне­го» человека, названного писателем Потапенко «не героем». Именно «среднему» человеку суждено было стать подлинным героем времени, а также знамением целой литературной эпохи.

В литературе 80-х годов этот тип представлен подчеркнуто зауряд­ным человеком; в нем отсутствует всякая способность к порывам, меч­те, протесту; единственной «средой обитания» «среднего» человека яв­ляется его обыденная жизнь. При этом она расценивается авторами как вообще единственная действительность и, больше того, как единствен­но заслуживающий внимания объект изображения.

К «среднему» человеку также обращаются Л.Н. Толстой («Смерть Ивана Ильича»), М.Е. Салтыков-Щедрин («Мелочи жиз­ни»), А.П. Чехов. Однако их восприятие данного человеческого типа, равно как и его художественное осмысление, не совпадает с оценкой «восьмидесятников».

В цикле «Мелочи жизни» Салтыкова-Щедрина повседневное су­ществование «среднего» человека, «простеца», исполнено прежде все­го нечеловеческой жестокости. Не случайно главной темой «россказ­ней» Григория Авенирова («Портной Гришка») всегда было «битье». И именно оно составляет «главное содержание и язву его жизни». При­чем у самого Гришки существует собственная теория его «горевого жи­тья»: «...все... кого-нибудь бьют, точно лестница такая устроена... Толь­ко тот и не бьет, который на последней ступеньке стоит... «Он-то, – по мысли Гришки, – и есть настоящий горюн». Вот и живет щедрин­ский «горюн» в постоянном страхе быть битым и каждодневной надеж­де уберечься от «искалечения». Этот выработанный инстинкт самосо­хранения бросает на жизнь героя отсвет трагической безысходности, но Гришка не сетует на такую судьбу. «Навстречу всем возражениям» по­вествователя «шла самая обыкновенная оговорка: сила вещей. Нигде она не написана, никем не утверждена, не заклеймена, а идет себе на­пролом и все на пути своем побеждает».

Однако Щедрин, в отличие от «восьмидесятников», не ограничи­вает историю героя «сложившимся положением вещей», не довольст­вуется его заурядностью. В его «простеце» обнаруживается склон­ность к рефлексии. И тогда появляются «крамольные» Гришкины мысли о «правде» («Была же она когда-нибудь на свете, коли слово такое есть. Хоть при сотворении мира, да была»), о «новых странах», о безвыходности своего положения («идти дальше некуда»), о челове­ческом достоинстве...

«Усредненность» героя нивелируется у Щедрина и ярко выраженной драматической тональностью повествования. Какой болью преисполне­но его ерничанье по поводу собственной персоны: «И то, особенный я человек, а я что же говорю! Бьют меня – вся моя особенность тут!» Как беспомощен Гришка в отстаивании своих человеческих прав! И ка­кая неизбывная тоска заключена в его рассказе о встрече со старым са­дом, подобно Гришке, запущенным, сиротливым, всеми оставленным.

Последовательно нарастающий и усиливающийся трагизм обыден­ного существования щедринского «простеца», достигающий своей кульминации в сцене самоубийства героя, обнаруживал всю степень не­совпадения образа Гришки со «средним» человеком «восьмидесятый-

ков». Рассказ Щедрина, равно как и цикл «Мелочи жизни» в целом, являлся «поразительным по смелости и глубине актом заступничества за калечимых людей». Обращение Щедрина к «среднему» человеку выли­лось в вынесение приговора действительности и обнаружение «громад­ной душевной боли» писателя при виде страданий, выпавших на долю его «простецов»-«горюнов».

Вместе с тем было нечто общее, что сближало Шадрина, а также Че­хова с прозаиками 80-х годов в решении темы «среднего» человека, – это движение вовнутрь души героя, обнаруживающее драматизм его обыденного существования. Данное обстоятельство распространяется и на рассказы о «среднем» человеке В. Короленко («Ат-Даван», «За иконой», «Яшка» и др.). Правда, такого рода опыты, как правило, сво­дились к эпизодам в творчестве писателей-«восьмидесятников» («Ко­тел» К. Баранцевича, «Пожар» И. Ясинского, «Весною» В. Тихонова), но даже они уже позволяют говорить о развитии и углублении темы «среднего» человека. Хотя по-прежнему описываемое событие у этих авторов (к примеру, в рассказе «Весною» В. Тихонова) продолжает ос­таваться всего лишь случаем из жизни героя, в то время как у Чехова («Учитель словесности») рассказ о женитьбе Никитина на Манюсе Шелестовой заключает в себе раздумье писателя о жизни в целом, о том, как разрушаются иллюзии и человеку остается только одно: на­учиться жить в чужом для него мире. Больше того, вывод, вытекающий из чеховского рассказа, станет сквозным в его позднем творчестве.

У Чехова, как известно, никогда не было ничего случайного. Всякая чеховская мелочь и деталь таили в себе некое знание о мире и человеке или «работали» на это «знание», тогда как у писателей-«восьмидесят­ников» мелочи и детали продолжали оставаться таковыми.

В связи с намеченным интересом к внутреннему миру «среднего» человека в прозе 80-х годов обнаруживается и такая устойчивая тен­денция, по мысли исследователя Е. Эткинда, как стремление авторов «озвучить безъязыкого» героя (А. Луговой, «Швейцар»; Вл. Тихо­нов, «Не пара»; Вл.И. Немирович-Данченко, «С дипломом» и др.). Одним из выразительных подтверждений этого процесса является рас­сказ А. Лугового «Швейцар» (1887) – целый рассказ о безъязыком Иване, старом, больном чахоткой швейцаре, харкающем кровью и вы­нужденном ночь напролет вставать и отпирать двери. Кроме нескольких привычных ворчливых выражений-бормотаний, Иван ничего больше вслух не произносит. Вся его речь уведена писателем внутрь старика. Таким образом, это рассказ, передающий его внутреннюю речь. И она по преимуществу звучит как прямая, настолько одинок этот старик.

Он разговаривает мысленно то с самим собой, то с воображаемым со­беседником. И как будто на мгновение отступают от Ивана тоска и одиночество.

В конечном же счете получается, что автор «озвучивает» внутренний мир заурядного «среднего» человека, но каким необыкновенно свое­обычным и значительным предстает этот мир перед читателем!

Немаловажным обстоятельством литературного процесса 80-х годов явился расцвет и широкое распространение новой прессы, законодате­лем которой выступил все тот же «средний» человек, иначе, «средний» читатель. Отсюда пресса приобретает характер массовой, сориентиро­ванной на довольно большое в количественном отношении «среднее» сословие.

Сотрудничество в подобных изданиях предполагало согласие с уста­новленными ими правилами игры на удовлетворение вкусов и потребно­стей подписчиков.

Одной из разновидностей массовой печати стала юмористическая журналистика («Стрекоза», «Будильник», «Зритель», «Свет и тени», «Спутник», «Мирской толк» и мн. др.). Среди них наиболее заметны­ми считались «Осколки» Н. Лейкина, в которых сотрудничал молодой Чехов.

Главными в материалах юмористической журналистики были тема и сюжет, непременно связанные с сегодняшним, текущим днем и делаю­щие юмористический текст современным и злободневным.

Как отмечает исследователь И.Н. Сухих, сегодняшность в изобра­жаемом порождала эффект узнаваемости, привычности героев, ситуа­ций, образа жизни. Читатель погружался в знакомый ему мир. Возни­кало расположение к чтению, сопровождаемое приятием описываемого.

Немаловажную роль в читательском успехе, по мысли А.П. Чудакова, играла сосредоточенность автора на новых фактах, явлениях, кото­рые подогревали интерес к написанному. И вообще на первом месте в юмористическом издании всегда стоял расчет на кругозор читающей публики, который, как правило, не выходил за рамки конкретно-вещных ситуаций, быта. Все эти и многие другие «правила игры» были усвоены, успешно апробированы и незамедлительно нарушены А. Чеховым.

Что же обусловило чеховскую «игру не по правилам»? Находясь в границах «малой прессы», Чехов стремится максимально использовать ее арсенал для выражения не усредненного (читательского), а собственного мировидения. Именно чеховский взгляд на мир спровоцировал наруше­ние законов юмористического произведения.

Отличительной чертой литературы 80 – начала 90-х годов являет­ся обращение писателей к изображению разнообразных народных ти­пов. В условиях кризиса народнических идей, вызванного реакцией 80-х годов, эта тенденция приобрела характер общественно значимый.

Многие народники свое поражение связывали с тем, что они идеа­лизировали народ, создали такой его образ, который не соответствовал действительности. Несомненно, в этом была своя правда. Но то, какие народные характеры сошли со страниц произведений 80 – начала 90-х годов, свидетельствовало о нескрываемой любви писателей к рус­скому народу и о намерении защищать его права и достоинство всюду, где можно это сделать пером. И прежде всего это была позиция одних из самых крупных писателей того времени – Н.С. Лескова и В.Г. Ко­роленко.,

В 1880-е годы складывается лесковский цикл рассказов о «правед­никах» («Однодум», «Пигмей», «Кадетский монастырь», «Несмер­тельный Голован», «Русский демократ», «Инженеры-бессребреники», «Человек на часах» и др.) – людях, постигших истину (правду) жиз­ни, провидимую и самим писателем. На них надеялся он, полагая, что ими будет спасена Россия.

Истина (правда) жизни, по Лескову, заключается в евангельской беззаботливости о себе – постоянной готовности прийти на помощь к другому человеку, в чувстве сострадания, бескорыстном служении лю­дям, ибо каждый из живущих нуждается в тепле, любви, добре, утеше­нии и понимании. Но каждый из живущих должен сам научиться лю­бить и утешать.

«Беззаботливые о себе» у Лескова в большинстве своем простые люди, невысокого звания, скромные, незамечаемые. Однако все они удивительно красивые люди. Красота их неброская, невидимая глазам, явленная редкой нравственной чистоты душой. Таковы воспитатели и врачи петербургского корпуса («Кадетский монастырь»), привившие своим воспитанникам человеколюбие в условиях жесточайшего никола­евского времени, и инженеры-бессребреники, не пожелавшие служить злу. Живет согласно Священному Писанию и собственной совести чу­даковатый Однодум. Идут за советами люди к Головану, и «должно быть, его советы были очень хороши, потому что всегда их слушали и очень его за них благодарили». Но этот богатырского склада человек с «умными и добрыми» глазами и светящейся «в каждой черте его лица» «спокойной и счастливой улыбкой» не оставляет людей и заботой на де­ле. С самоотвержением и «изумительным бесстрашием» он входил в

«зачумленные лачуги», чтобы хоть как-то облегчить положение обре­ченных на неминуемую смерть.

В лесковской галерее праведников стоит и Селиван («Пугало»), не­справедливо прослывший в народе «пугалом». Но праведничество героя, по Лескову, связанное с евангельской проповедью добра, просветляет глаза и сердца людей: «Так всегда зло родит другое зло и побеждается только добром, которое, по слову Евангелия, делает око и сердце наше чистыми». И все окружающие вдруг увидели, какое «прекрасное и до­брое лицо» у «колдуна» и «злодея» Селивана.

Праведники у Лескова не озабочены вниманием к себе окружаю­щих, не стремятся к тому, чтобы их благородство было кем-то замечено. Так, завершая рассказ «Человек на часах», Лесков пишет: «Я думаю о тех смертных, которые любят добро, просто для самого добра и не ожи­дают никаких наград за него где бы то ни было. Эти прямые и надеж­ные люди тоже, мне кажется, должны быть вполне довольны святым порывом любви...» Любви и сострадания к другому человеку, нуждаю­щемуся в них.

В литературе этого времени герой-простолюдин, крестьянин пред­ставлен рассуждающим о себе, о своем бытье и одновременно пытаю­щимся судить о жизни всего народа.

Особенно ярко это проявилось в произведениях В. Г. Короленко (1853-1921). Чаще всего писателя привлекают люди яркие, активные, бесстрашные («Яшка», 1880; «Убивец», 1882 и др.), наделенные чувством собственного достоинства («В дурном обществе», 1883), стремящиеся осмыслить окружающий их мир и определить в нем свое место. Так, герой рассказа «Федор Бесприютный» (1885) пытается по­стичь «своим темным умом» «проклятые вопросы» «насчет жизни и о душе», и главный среди них – почему он обделен тем, что «как у всех люде» дом, отец, мать, сестра, что дается всем «с рождения, составляет как бы воздух, которым грудь дышит...».

И когда в герое разбивают даже смутную надежду на то, что он мо­жет быть как все, видят в нем вечного бродягу-этапника, без роду и пле­мени, то мир рушится для Федора. «Помутившийся от внутренней бо­ли», он «рвался и бился, как бешеный зверь», изливающий на окружив­ших его каторжан всю силу страдания, тоски и обиды за свою неспра­ведливо погубленную жизнь. А после, остаток ночи, Федор просидел на крыльце камеры, «опустив голову и не шевелясь», должно быть, заме­чает повествователь, «боялся, что стоит пошевелиться, и вновь проснет­ся глухая тоска» в его наболевшей груди.

Чувство жестокой неизгладимой несправедливости жизни овладева­ет и сознанием Макара («Сон Макара»,1883), представшего на небес­ный суд перед старым Тойоном.

Чувствуя «стыд собственного существования», горемыка-пьяница вместе с тем «видит, что он родился, как другие, – с ясными, откры­тыми очами, в которых отражались земля и небо, и с чистым сердцем, готовым раскрыться на все прекрасное в мире». Но этого не случилось, и Макар понимает почему: «его гоняли всю жизнь! Гоняли старосты и старшины, заседатели и исправники, требуя подати; гоняли попы, тре­буя ругу; гоняли нужда и голод; гоняли морозы и жары, дожди и засу­ха; гоняла промерзшая земля и злая тайга». И чем больше изливал свою душу Макар перед старым Тойоном, «ибо в сердце его истощилось тер­пение» нести «ужасное бремя» своей жизни, и «угасла надежда» «испы­тать лучшую долю», тем все легче становилась деревянная чаша его гре­хов, зато утяжелялась чаша труда и страдания.

Владимир Галактионович Короленко никогда не терял веры в могу­чие силы народа. Показателен в этом отношении его рассказ «Река иг­рает» (1889), в котором отчетливо проявилась убежденность писателя в необыкновенную, скрытую до поры мощь характера русского человека. Нетрезвый, ленивый и, казалось бы, равнодушный ко всему, что его ок­ружает, герой рассказа, перевозчик Тюлин, никуда не торопится, даже когда требуют его обязанности. И все это знают и терпят, потому что он «дело свое знает» и, когда нужно, не подведет. И действительно, в ми­нуты опасности и суровых испытаний, которые преподносит иной раз строптивая река, в нем пробуждается «богатырское» начало, смелость, отвага и стремление противостоять разбушевавшейся стихии.

Писатель убежден, что точно так же, как и в Тюлине, в душе каж­дого русского человека могут пробудиться и взыграть такие силы, кото­рые смогут двинуть жизнь вперед, несмотря ни на какие препятствия.

Этой защитительной позиции по отношению к народу-многострадальцу Короленко придерживался неизменно: и когда, по словам само­го писателя, «он был захвачен стройной системой революционного на­родничества», и когда уйдут многие иллюзии, но останется вера в народ­ническую этику, вобравшую понятия идеала, справедливости, долга, «неоплатного долга» интеллигенции перед народом.

Короленко не принял сменивших разгромленное «хождение в на­род» идею террора и теорию «малых дел» (ее активно пропагандирова­ла газета «Неделя»), не говоря об отказе от активной общественной

позиции вообще. Во всем он руководствовался единственным для себя ценностным ориентиром: «Любить этот народ». При этом писатель разделил положение Г. Успенского и Н. Михайловского «встать на точ­ку зрения крестьянина», трактуя его для себя расширительно: при изо­бражении своих героев учитывать чужие точки зрения, включая точку зрения простого человека, что давало возможность всеобъемлюще пред­ставить исследуемый предмет, явление.

В результате в произведениях Короленко приобретает устойчивость ситуация «крутого перелома», связанного с неким Событием, как пра­вило Встречей, обусловившей обретение героем нового взгляда на мир и на себя и приводящей его от всезнания к сомнению. Этот «изменив­шийся взгляд» («точка зрения») становится принципиальным для Ко­роленко.

В «Чудной» (1880) для него важно было показать, как встреча жан­дарма Гаврилова с девушкой-революционеркой Морозовой обусловли­вает необратимые «изменения ума» прежде уверенного в себе и в том, что происходит в его жизни, человека, а теперь постоянно пребывающе­го в состоянии рефлексии. Отныне мир для Гаврилова видится и оцени­вается через призму случившегося События.

Сомневающийся, рефлексирующий герой Короленко, а также герой, рвущийся на волю из связывающих его бесчеловечных жизненных об­стоятельств («Соколинец», 1885), проявили коренную проблему твор­чества писателя – проблему личной и исторической активности челове­ка, неразрывно связанную с проблематикой народнической литературы 80 – 90-х годов XIX века.

Что касается судьбы литературного народничества в «эпоху без­временья», то она была глубоко драматичной. В среде писателей-на­родников происходило идейное размежевание, обусловившее заметное нивелирование у ряда авторов социального аспекта (П.В. Засодимский, Ф.Н. Нефедов, Н.И. Наумов). По сравнению с полемической заост­ренностью народнического романа 70-х годов теперь больше решаются нравственные проблемы, наблюдается устойчивое стремление идеали­зировать патриархальную деревню и мужика, некую «затаенную» «на­родную мудрость». Однако писатели-народники, и среди них – Н.Н. Златовратский, утверждающий идею крестьянской общины («Ус­тои», 1883) и ставящий проблему интеллигенции именно в связи с ре­шением общинного будущего, уже не видят в общине перспективы раз­вития России.

Утрачивается в литературе и идеал народнической героической личности, в частности «действующей личности» П.Л. Лаврова, о которой писал П.В. Засодимский в «Хронике села Смурина» (1874).

Вместе с тем с поздненароднической литературой связано творчест­во С. Каренина (псевдоним – Н.Е. Петропавловский), А.И. Эртеля, С.М. Кравчинского (литературный псевдоним – Степняк), писате­лей, стремящихся осмыслить и художественно запечатлеть противоре­чивые тенденции исторического времени. Внимание по-прежнему кон­центрируется вокруг проблемы деревни и личности героя-борца. Со всей очевидностью осознается несостоятельность культурно-просвети­тельских путей преобразования деревни (С. Каронин, «Борская коло­ния», 1890; «Учитель жизни», 1891)..Процесс классового расслоения деревни, появление в ней нового типа – кулака – запечатлен в «Запи­сках Степняка» (1879–1883) А. Эртеля. Писатель воссоздает образ царства кулацко-индивидуалистических вожделений, пришедшего на смену патриархально-общинному миру («Гарденины, их дворня, при­верженцы и враги», 1889). Постепенно у А. Эртеля все более усилива­ется неверие в творческие силы народа («Смена», 1891). Его перу при­надлежат выразительные картины духовной драмы демократической интеллигенции, утратившей в эпоху кризиса историческую перспективу. Наверное, поэтому в эти годы делаются попытки создания образа рево­люционера («Андрей Кожухов» С. М. Кравчинского), с тем чтобы ра­зобраться, осмыслить трагический опыт народнического дела в свете на­стоящего дня. Однако подобные книги не могли быть опубликованы в России, но лишь за границей и в вольной печати.

В 90-е годы литературное народничество прекращает свое сущест­вование.

В 1880 – 1890-е годы в русскую литературу пришло поколение по­этов, творчество которых до сих пор по-разному оценивается в критике и филологической науке. Долгое время существовало довольно устойчивое мнение о том, что это поколение не дало поэзии ничего принципиально нового, не выдвинуло талант, равный по масштабу НА. Некрасову. По-разному пытались определить и само существо поэзии 80 – 90-х годов. Для одних это была поэзия «безвременья», с ее явными демократичес­кими тенденциями; другие усматривали в ней поэзию предсимволизма; третьими за приоритет бралась школа К. М. Фофанова.

В поэзии 80 – 90-х годов существовала целая плеяда революци­онных поэтов-народников, чьим ориентиром стала русская вольнолю­бивая поэзия (В. Фигнер, Г. Лопатин, Ю. Богданович, П. Якубович,

С. Синегуб, Ф. Волховский и др.). Они писали стихи под тюремными сводами, в одиночных камерах, в ссылке, и это была поэзия, выражаю­щая мечты и чаяния борцов за судьбы народа:

Нам выпало счастье – все лучшие силы

В борьбе за свободу всецело отдать...

Теперь же готовы мы вплоть до могилы

За дело народа терпеть и страдать.

(Ф.Н. Фигнер, «Лопатину», 1887)

В 80-е годы взошла поэтическая звезда С.Я. Надсона, ставшего не­обыкновенно популярным в передовых слоях русского общества. Его поэзия соответствовала распространившемуся в то время настроению пессимизма. Поэтому лирика Надсона воспринимается неотъемлемой частью духовной атмосферы «безвременья».

В поэзии Надсона – камертона времени – представлен новый иде­ал Поэта («Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат...», 1880; «Я плачу с плачущим, со страждущим страдаю, и утомленному я руку подаю...» («Грезы», 1883; «Братьям», 1880, и др.).

Поэт сопричастен с «толпой», но он не властен ее учить: для этого у него отсутствуют достаточные внутренние силы и знание пути к светлой цели:

...Для толпы он велик, для толпы он пророк;

Для себя он – ничто, для себя он – пигмей!

Не молись на него: пред тобой не герой –

Нет героев в наш жалкий, скудеющий век...

Он – художник! И верь мне, не зависть они,

А одно сожаленье должны возбуждать...

Вот те боги, которых в печальные дни,

В наши дни, мы привыкли цветами венчать!

(«Видишь, – вот он!..», 1885)

Однако Надсон-поэт всей душой разделяет участь своих современ­ников, живущих в столь горькую общественную пору.

Больше того, он ощущает себя «капиллярным сосудиком» огромно­го организма России. И эта сопричастность с судьбой родины является источником его скорбно-высокого лирического чувства:

...Страна моя родная,

Когда б хоть для тебя я мог еще пожить!

Как я б любил тебя, всю душу отдавая

На то, чтоб и других учить тебя любить!

(«Нет, муза, не зови...», 1884)

Трагическое время 80-х годов отразилось и в лирике А. Н. Апухти­на, во многом питаемой некрасовскими мотивами. Однако доминирую­щей темой апухтинской поэзии является тема больной души человека «безвременья» и сопутствующие ей мотивы «живого мертвеца», «пус­тыни жизни», кладбищенские мотивы. Хотя одновременно в поэте сильно желание обрести веру, счастье, преданную любовь.

В целом для поэзии 80 – 90-х годов характерно немаловажное об­стоятельство: засилие эпигонов, – которое свидетельствовало о том, что классическая (пушкинская) школа русской лирики исчерпала себя, исчерпали свои художественные резервы ее жанры, стили, элементы стиха, а новых еще не было создано. Интерес к поэзии падал. Послед­ний при жизни А. Фета сборник стихов – четвертый выпуск «Вечер­них огней» – вышел тиражом в 600 экземпляров, да и те не были рас­проданы. Но в то же время в поэзии появляются элементы новой, пред-модернистской культуры.

Отсюда о 80–90-х годах говорят как о «переходном периоде» в ис­тории русской поэзии (1880–1902), которому, как замечает С.В. Са­пожков, была отведена особая миссия – заполнить тот культурный ва­куум, какой остро чувствовался всеми участниками литературного дви­жения в период смены классического стиля стилем новым, который «совместит в себе элементы декадентской и модернистской поэтики» и явится провозвестником принципиально нового художественного мыш­ления, знаменующего эру символизма в русской поэзии. Предвестника­ми модернизма были прежде всего Ф. Тютчев и А. Фет. В то же время А. Фет вместе с Я. Полонским и А. Майковым завершали эпоху клас­сического поэтического стиля.

Поэтами «переходного времени» – от классической поэзии к мо­дернизму – считают К. Случевского, А. Апухтина, К. Фофанова, А. Голенищева-Кутузова, Д. Мережковского, Н. Минского, С. Андре­евского, Вл. Соловьева, М. Лохвицкую.

Сложное, в сущности «пограничное», мироощущение поэтов 80–90-х годов, по мысли С.В. Сапожкова, отражает апухтинский сим­вол «цветов запоздалых». «Это цветы, пышно распустившиеся глухой осенью, когда все уже вымерло и высохло. Цветущая жизнь на фоне пу­стынной, тронутой безжизненным холодом природы». В одном поэти­ческом ряду с «цветами запоздалыми» – образ «засохших листьев»

К. Фофанова, «зимнего цветка» К. Случевского. Странная фантасма­гория – жизнь в царстве смерти – становится центральной для поэтов «переходного времени». И вся поэзия 80–90-х годов была призвана выразить эту формулу жизни на рубеже веков.

Многие из поэтов «эпохи безвременья» навсегда остались в ней; тем не менее переход к поэзии нового века состоялся во многом благодаря этим поэтам.

Литература 80–90-х годов ознаменует и начало нового века рус­ской прозы: в пору расцвета чеховского таланта на литературную аван­сцену вышло целое поколение писателей, чье творчество окажется свя­занным с художественными исканиями и открытиями XX столетия. Тем самым 80–90-е годы в истории русской литературы знамена­тельны не только как переходный период, но и как исток нового лите­ратурного века.

Вопросы и задания

1. «Средний» человек в восприятии М. Е. Салтыкова-Щедрина. Почему он стал одним из центральных героев литературы 80–90-х годов?

2. Герои Гаршина. Что характеризует их?

3. Народные типы в русской прозе 80–90-х годов. С помощью мате­риалов данного раздела и дополнительной литературы осмыслите эту про­блему.

4. Подготовьте доклад о «чеховской артели». Расскажите о своеобразии творчества «спутников Чехова».

5. Почему поэзия С. Надсона снискала такой ошеломляющий успех в рус­ском обществе?

6. Почему поэзию 80–90-х годов расценивают как «переходное» состо­яние в истории русской поэзии? Подготовьте сообщение об одном из поэтов.

Литература

Зайончковский П. А. Кризис самодержавия на рубеже 1870 – 1880 годов. М.: Изд-во МГУ, 1964.

Затеева Т. В. Народнический роман XIX века: философские истоки. М.; Улан-Удэ, 1998.

История русской литературы: В 4 т. Т. 4. Л., 1983. История русской литературы XI–XX веков. М., 1983. Сапожков С. В. Русские поэты «безвременья» в зеркале критики 1880–1890-х годов. М.,1996.

Спутники Чехова. М.: Изд-во МГУ, 1982.

Дата добавления: 2014-11-29