Томск 2010 10 страница

Прагматическая концепция истины. Ее истоки близки истокам когерентной концепции истины. Обе связаны по своему происхождению с вопросами интерпретации роли субъекта в познавательном процессе. Но эта интерпретация субъекта различна. Когерентная концепция предполагает анализ чувственных данных в контексте их зависимости от мышления, от того, что этот опыт уже предустановлен, задан мыслительными конструкциями. Поэтому истина характеризуется рациональными основаниями. В рамках прагматической концепции истины в работах Ч. Пирса, У. Джеймса акцент делается на практическую составляющую познавательного процесса. Отсюда стремление к опытному началу в противовес рациональному. Знание как конструкция науки должно соответствовать не действительности, а специальному критерию. А таким критерием у прагматиков выступает полезность знания, его эффективность. Подобный критерий порождается убеждением, что наши представления не могут быть независимыми от нашей практической деятельности, являясь ее направляющим началом. И поэтому если возникает соответствие между избранной целью и конечным действием, приводящим к ней, то тогда полученное знание полезно для нас, так как способствует удовлетворению наших потребностей.

Акцент, избранный в прагматической концепции истины относительно ее критерия, приводит к мнению, что этот подход вовсе не противоречит, в частности, классической концепции истины. Данной позиции придерживается Н. Решер. Да и сами прагматики отмечают этот факт. Такая позиция демонстрирует прагматизм авторов рассматриваемой концепции, поскольку в ней присутствует «здравый смысл». Зачем отбрасывать наиболее очевидное понимание истины? Однако если анализировать прагматическую концепцию истины до конца, то будет очевидным, что совмещение этих двух типов интерпретаций истины невозможно. Ведь полезность знания не может выражаться через соответствие его действительности (то есть нельзя сказать, что полезность знания есть его соответствие действительности). Поэтому то знание, которое может быть использовано практически эффективно следует понимать как самое ценное знание, а значит, наиболее истинное. Отсюда очевидно то, что классическая и прагматическая концепции истины не могут дополнять друг друга, быть совместимыми.

Прагматическая концепция истины получила свое распространение в рамках теории операционализма П. Бриджмена. Он полагает, что основной проблемой познавательной деятельности является не проблема истины, а проблема значения.6 В первую очередь, исследователь не согласен с традиционной трактовкой понятия «значение» (оно состоит в том, что каждый термин имеет свой референт в виде вещи или ее свойств). Как считает П. Бриджмен, содержание понятий определяется не вещами и их свойствами, а теми операциями, с помощью которых мы используем эти понятия. Отсюда и название подхода.

Мы не можем ничего сказать о значении понятия до тех пор, пока не обозначим спектр операций, которые будут использованы нами. Следовательно, любое понятие имеет те или иные операции, которые ограничивают его использование. Поэтому истинность знания будет зависеть от операциональных границ. Если же нельзя установить операции, которыми руководствуются при использовании понятий, то тогда эти понятия пусты, бессмысленны, лишены истинностной оценки, ненаучны.

Основой операциональных процедур, по П. Бриджмену, должен стать критерий полезности, эффективности, то есть та операция с понятием, которая приносит практическую пользу, эффективна, и будет характеризовать понятие как истинное. Полезность же и эффективность в данном случае можно вывести только лишь из эмпирических результатов. Но очевидно, что не каждый полезный результат может выражать действительность в полной мере. В этом смысле прагматическая концепция истины не позволяет адекватно характеризовать процесс научного познания.

Семантическая концепция истины. Основным автором данного подхода является А. Тарский. Его концепция не противостоит классической концепции истины, но пытается ее рационализировать. Трактовка А. Тарского носит скорее логический характер, нежели научный или философский.

Чтобы четче обозначить смысл данной концепции, следует вспомнить уже приводившийся выше парадокс лжеца. А. Тарский стремится снять имеющееся там противоречие. Исследователь считает основными критериями истины непротиворечивость знания с формальной точки зрения и необходимость соответствия знания действительности. Следует также добавить, что идеальной концепцией истины А. Тарский считает аристотелевскую концепцию.

А. Тарский пытается конкретизировать аспекты определения истины Аристотеля. Предположим, что мы обладаем утверждением, в чьей истинности мы не сомневаемся. Например, «снег бел». Что же здесь будет интерпретироваться как истина? Истинным в предложении будет то, что снег действительно является белым по цвету. А вот это соответствие уже, по А. Тарскому, попадает в зависимость или от самосогласованности (то есть соответствие имени и вещи) или от его содержания. Логически данные условия демонстрируют разницу между упоминанием понятия и его использованием. Упоминание понятия свидетельствует о наличии такого объекта, а использование об эквивалентной его представленности в названии. В первом случае понятие берут на письме в кавычки, а во втором нет. Если указанное использовать применительно к обозначенному выражению, то получится следующее. «Снег бел» может быть записано так: «Снег бел» - истинно, если и только если снег бел. На первый взгляд может показаться, что данное определение тавтологично. В действительности это не так. В левой и в правой частях определения предложение «Снег бел» выступает в двух разных функциях. В левой части оно фигурирует как свое собственное имя, в правой – как выражение своего содержания7.

Такую интерпретацию истины можно формализовать. Тогда получится, что «А – истинно, если и только если А». В этом и заключается рационализация А. Тарским классической концепции истины. В таком виде истина строится через соответствие: с одной стороны, знание в чистом виде (то есть в имени), с другой стороны, знание в качестве референта (то есть в качестве выразителя наличия той или иной вещи в действительности).

Но А. Тарский не случайно обращается к парадоксу лжеца, поскольку, построенный на обозначенной исследователем схеме истины, парадокс ведет к противоречию, а это не соответствует указанному ранее критерию формальной непротиворечивости. Поэтому А. Тарскому важно определить причины появления противоречия в языке и найти меры противодействия. Эти причины автор семантической концепции видит в некоторых особенностях естественного языка.

Естественный язык является средством выражения знаний, касающихся самых различных предметов: внешнего мира, самих знаний, внутреннего мира и т.д. Поэтому, обладая такой широтой применения, естественный язык обретает самодостаточность, приводящую к самодостаточным выражениям по примеру парадоксу лжеца. Из этого следует, что естественный язык не может быть научным языком. Для науки необходим особый язык – формализованный. Формализованный язык должен обладать специальным словарем, а также строгими синтаксическими правилами формирования предложений из числа слов, имеющихся в словаре. Важно, чтобы в формализованном словаре использовались имена предложений и термины, характеризующие семантические отношения.

Для создания формализованного языка и контроля над его функционированием необходим метаязык, который будет объективировать формализованный язык. Конечно, что метаязык будет более сложен. Поэтому он обязательно должен соответствовать трем критериям. Во-первых, он должен включать целиком формализованный язык. Во-вторых, в структуру и состав метаязыка должны входить имена лингвистических выражений формализованного языка. И, в-третьих, метаязык должен содержать специальные термины, обозначающие семантические отношения («z соответствует фактам», «z является истиной»). Получается, что своим наличием метаязык способен создать условия для истинностной оценки знания. Отсюда любое знание, имеющее в предложении следующую форму: «Р» истинно в формализованном языке С0, если и только если С1. Тем самым, семантическая концепция истины приводит к мысли, что определение истины через выражения формализованного языка невозможно. Этот вопрос может решаться только в рамках языка. И, вообще, только там возможно решение проблемы истины, где формализуется основной язык обозначений. Поэтому для метаязыка (установления его истинности) нужен еще один метаязык и так далее.

Значение концепции А. Тарского неоднозначно. К. Поппер считает, что она спасает классическую концепцию истины, так как позволяет присовокупить на вполне законных основаниях возможности интуитивного познания за счет формализации последних. Другие авторы (Д. О¢ Коннор, М. Блэк и т.д.) полагают, что эта концепция истины не пригодна для естественных наук, которые строятся на специальных языках. Например, предложения языка естественных наук носят приближенный характер, а формализация предполагает строгое логическое изложение, исключая приблизительность истины. Правда, К. Поппер считает, что концепция А. Тарского вполне подходит и для естественных наук, так как будет применима к любому языку, который можно согласовать в большей или меньшей степени. А язык естественных наук можно самосогласовывать. Следовательно, семантическая концепция истины может быть универсальной.

В целом, признавая все позитивные моменты, которые связаны с данной концепцией, хочется отметить один ее очень серьезный недостаток. Он связан с тем, что выбор формы в качестве серьезного фактора анализа истины ущемляет содержательный аспект формирования знания. По сути, являясь исполнением такого критерия, как логическая непротиворечивость знания, данная концепция содержательно обедняет знание теории науки. И это надо обязательно иметь в виду при анализе концепции истины А. Тарского.

Концепция фальсификации К. Поппера. Понятие истины широко используется в работах К. Поппера. Он полагает, что мы точно можем установить ложность наших знаний, а не истинность. Тогда встает вопрос: почему нас не удовлетворяют ложные знания, и мы стремимся освободиться от них? По мнению К. Поппера, потому что надеемся на возможность построения истинной теории. Эта истинная теория выступает для научного познания неким регулятивным идеалом, который и приводит к нацеленности ученых на него путем смены ложных теорий. Не случайно поэтому концепция К. Поппера получила название «фальсификационизма». Такая методология связана с общефилософскими представлениями К. Поппера.

Он верит в существование физического мира независимо от субъекта. Отсюда возникает признание, что человеческое познание направлено на создание истинного описания мира. В особых случаях, признает К. Поппер, человек даже способен получить истинное знание о мире. Но в целом он отвергает наличие критерия истины, то есть того фактора, который позволил бы нам объективно определить, достоверно ли знание о мире. Даже если мы найдем истину, ничто не может нам указать на то, что это именно истина. Никакие критерии, ранее считавшиеся в качестве таковых в других концепциях истины, не могут нам этого дать. Именно поэтому научное познание проблемно, гипотетично. Но, тем не менее К. Поппер не решается, полностью отказаться от идеи истины. Иначе его можно легко причислить к скептикам или агностикам.

Нельзя выделить истину в ходе научного познания, но, элиминируя постоянно ложные знания, можно приблизиться к истине. Это и есть повод и возможность для осуществления научного познания, а также шанс не впасть в агностицизм и скептицизм. Если представить, что наука и ее философское осмысление направлены на две основные идеи (наука позволяет нам получить истинное знание и наука освобождает нас от предрассудков и заблуждений), то Поппер делает ставку на вторую идею, отбрасывая первую. Чтобы это понять, следует внимательно проанализировать смысл двух важнейших попперианских понятий «фальсифицируемость» и «фальсификация».

К. Поппер, который начинал свою исследовательскую деятельность как неопозитивист, исходит из положения о противопоставлении теоретических и эмпирических предложений. К эмпирическим предложениям следует относить предложения, описывающие факты, «На земле лежит палка», «23 февраля шел снег» и т.д. Они образуют эмпирическую основу науки. Но могут встречаться и несовместимые между собой эмпирические предложения. Поэтому всякую теорию можно интерпретировать как запрет на существование некоторых факторов, противоречащих эмпирической основе теории. Если язык теории представить в виде общих утверждений, типа: «все сельди рыбы», то в теории будет присутствовать запрет на такого рода утверждения, как «не все сельди рыбы». Поэтому все эмпирические предложения, запрещаемые теорией («А где-то там существует сельдь не рыба»), будут выступать в качестве «фальсификатора» или, как называет их К. Поппер, «потенциальнного фальсификатора». Значение «фальсификатора» в том, чтобы служить индикатором достоверности, приближенности теории к истине. Ведь если подтвердиться, что запрещаемый теорией факт имеет место, то теория будет опровергнута. «Фальсификаторы» называются потенциальными, поскольку направлены на проверку теории. Из понятия «потенциальный фальсификатор» выводится понятие «фальсифицируемость». «Фальсифицируемость», по К. Попперу, это когда у теории «… класс ее потенциальных фальсификаторов не пуст, а точнее, теория способна противоречить фактам»8.

Получается, что несовместимые с теорией эмпирические предложения являют собой источник ее «фальсифицируемости.», поскольку не позволяют представить опору теории в надежном, эмпирическом, истинностном базисе. Но К. Поппер считает, что именно эти несовместимые с теорией эмпирические предложения и есть источник познавательных актов, что эти эмпирические предложения, противоречащие и не совпадающие с теорией, нельзя ни в коем случае отбрасывать. Наоборот, в некоторых случаях даже лучше отказаться от теории, чем от эмпирического базиса.

Процесс фальсификации реализуется следующим образом. Из теории А выводится эмпирическое предложение В (А ® В). Предложение В оказывается ложным, если истинным становится «потенциальный фальсификатор» не-В. Формально эта операция обозначается таким образом: из А ® В и не-В следует не-А, то есть теория А ложна и фальсифицированна. Следовательно, при ложности следствия В мы признаем сфальсифицированной теорию А. Смысл данной схемы еще и в том, что мы не можем фальсифицировать сразу все наше знание, а можем фальсифицировать какую-то его часть.

Если теория фальсифицирована, то она должна быть отброшена. Это решительное убеждение К. Поппера. Если фальсифицированная теория будет оставаться в научном знании, то этим она задержит развитие познания, будет способствовать догматизму и утрате научным познанием эмпирического характера.

Создав концепцию истины на основе принципа фальсификации, К. Поппер возрождает роль и значение философии в задачах опровержения ложного научного знания. Ведь неопозитивисты отказывали философии в праве на истину, утверждая, что ее проблемы не верифицируемы и эмпирически не опровергаемы, а следовательно, она не играет серьезной роли в осмыслении развития научного знания. К. Поппер не соглашается с подобными умозаключениями, полагая, что в философской интерпретации содержится источник таких эмпирических предложений, которые выступают в качестве «потенциальных фальсификаторов». Более того, почти все фундаментальные научные теории появились из метафизических представлений, а значит, подобная особенность формирования теоретического знания не может быть опущена при анализе проблемы истины. Не случайно К. Поппер выводит несколько уровней проверяемости теории: проверяемые в большей степени и проверяемые в меньшей степени. Вторые относятся к метафизическим (философским) теориям. Однако и они в ходе своего становления могут перейти в класс научных теорий, которые проверяемы в большей степени. Тем самым, К. Поппер сделал необходимым осмысление проблемы истины не только в чисто научном плане, но и философском. Это в результате позволяет проводить серьезный критический анализ, реализуемый в философской традиции постмодерна. Здесь исследователи придут к мысли о том, что человек не просто не способен определить, что такое истина (и как непротиворечивость языка, и как соответствие знаний действительности), что такого концепта просто не существует, хотя упоминание о нем возможно.

Постмодернистская концепция истины. Ядро основных идей постмодернистской концепции исходит из постструктурализма. Постструктурализм – общее название ряда подходов в философии и социогуманитарном познании 70-80-х гг., связанных с критикой и преодолением структурализма. Постструктурализм нацелен на осмысление всего «неструктурного» в структуре, на выявление апорий и парадоксов, возникающих при попытке объективного познания человека и общества с помощью языковых структур, на преодоление структуралистского антисторизма и лингвистического редукционизма, построение новых моделей смыслообразования, создание новой практики «открытого» чтения, преодолевающей герменевтические и аналитические модели истолкования, и др.

Все грани и аспекты «изнанки структуры» неравноположены и неравнозначны. Но среди ориентаций внутри постструктурализма одной из самых основных является текстовая реальность. Ее девиз: «Вне текста нет ничего» (или вариант Деррида – нет ничего, кроме текста).

Одной из самых главных задач постструктурализма становится критика западноевропейской метафизики с ее, как считает Ж. Деррида, логоцентризмом, обнаружение за всеми культурными продуктами и мыслительными схемами языка власти и власти языка. Логоцентризму (основной парадигме, по мнению Ж. Деррида, европейской философии, в том числе и в вопросах осмысления научного познания), основанному на идее бытия как присутствия, данности, смысла, единства, полноты и т.д. противопоставляются идеи различия и множественности. Если структурализм допускал, что существуют достаточно четкие модели, обладающие объяснительной силой по отношению к ряду различных текстов, то теперь, с точки зрения постструктурализма, стали полагать, что каждый текст порождает уникальную модель понимания изнутри. Чтобы достичь такого представления, постструктурализму (в лице Ж. Деррида) пришлось нарушить междисциплинарные перегородки и запреты, выходя на уровень тела, действия, события, языка в его особом повороте, позволяющем за антитезой речи и письма увидеть то общее, что делает возможной саму антитетичность: в случае речи и письма это «археписьмо» как предусловие всякой речи и письма, всех вообще дискурсивных различений в культуре, то есть внутри поля возможностей, где нет четко очерченных дисциплин (то есть, где соседствуют все представленные дисциплины без точных своих границ), означивание становится неожиданностью, событием, а не предсказуемым результатом внутрисистемных взаимодействий. Происходят «разборки» и «сборки» текстового поля, или – иначе – деконструкция.

Деконструкция – особая стратегия по отношению к тексту, включающая в себя одновременно и его «деструкцию», и его реконструкцию. Термин «деконструкция» предложен Ж. Деррида как перевод понятия М. Хайдеггера «destruction» - такого переосмысления европейской философской традиции, как традиции метафизики, где главным моментом является не разрушение, а не позитивное смыслостроительство13 (или нахождение того, как позволил бы заметить себе автор, что мы определяем через понятие «истина»).

Чтобы лучше разобраться в деконструкции, правильней было бы обратиться к объекту ее приложения, а точнее к пониманию «текста» (естественно так, как его понимают в постструктурализме). Для постструктурализма текст безграничен. Это абсолютная тотальность. Когда Ж. Деррида говорит, что «нет ничего вне текста»: это означает, что текст – не просто речевой акт. Чтобы облегчить свою трактовку текста, он выделяет два подхода к нему: узкий и широкий. В узком смысле текст – это лингвистический феномен, лингвистический в смысле устной и письменной речи. В широком смысле текст не является лингвистическим феноменом. Так, допустим, стол для Ж. Деррида – это текст. То есть то, как он воспринимает этот стол – его долингвистическое восприятие – это уже само по себе текст.

Исходя из такого понимания текста, постструктурализм выводит основной момент деконструкции, ее универсальность, поскольку невозможно находиться вне текста. Следовательно, всякая интерпретация и критика, допускающие внеположенность исследователя тексту, считаются несостоятельными. Этот вывод, в свою очередь, обозначил главную проблему для всех последующих разысканий: как добиться независимого мышления и в конечном счете – внутренней свободы, если наше сознание изначально, через язык, «замусорено» всевозможными клише, принимаемыми как данность?

Осознание подобных детерминант через вдумчивый анализ словоупотребления и привычных выражений и есть самая большая задача деконструкции, ее движущий импульс.

Деконструкция – это не метод интерпретации или критики; это сопротивление метафизичности текста, организуемое на его же поле и его же средствами. В тексте выделяются маргинальные, подавляемые мотивы, противонаправленные по отношению к основному направлению. Для более четкого анализа текста, для большей его сопротивляемости Ж. Деррида использует философскую категорию «археписьмо», введенную автором в труде «О грамматологии». Определения археписьма носят отрицательные свойства: археписьмо лишено присутствия, центра, оно не может быть объектом мысли, не несет в себе метафизической сущности. Зато оно создает предпосылки для любой коммуникации и, что самое важное, для возникновения смысла. Археписьмо является идеальной моделью, управляющей всеми знаковыми системами, и в том числе устной речью.

Археписьмо – движущий импульс процесса бесконечного замещения знаков, их постоянного перекодирования, непрестанного порождения значимых различий. Одна из функций его – указание на нераскрытые нюансы, на «темные» места в тексте. Вообще, непонятность, у Ж. Деррида, - это субстанциональное свойство текста, письма. Текст невозможен без загадочности, ибо в его устройство входит механизм торможения: произвольность всегда будет порождать новые тропы, «естественная демократизация письма, например, фонетизация, немедленно требует тайного коррелята нового языка, нового письма, от частого применения вуаль делается прозрачной, незаметной, что подсказывает изобретение нового покрова»14. Получается, что в ситуации безраздельной власти языка главная деятельность – критика. Но критика – это ловушка, так как критик вынужден как бы приносить себя в жертву, попадаться, убедительности ради, в демонстрируемые им же капканы, ибо язык не в состоянии говорить о языке, так как существует сопротивление языка. Деконструкция, получается, - это теория, доказывающая невозможность теории.

Но на практике же выходит, что деконструкция, обнажая риторическую основу текста, как бы восполняет его самосознание, вносит момент раздвоенности, саморефлексии, «достраивающей» любой текст (канонический) по законам поэтики постмодернизма. Поэтому в данной ситуации необходимо вести себя осторожно, чтобы не впасть в крайность, обратную логоцентризму, которая провозглашает, что текст без интерпретации – ничто: «Нет текстов, есть только толкование». Такое понимание деконструкции носило бы нигилистический, разрушительный характер, с чем Ж. Деррида не согласен.

Он считает, что в процессе анализа деконструкция обязательно воссоздает объект в новой форме: предмет разбирают и опять собирают. При всей своей внешней агрессивности деконструкция на более глубоком уровне предлагает очень щадящий режим для текста.

Ж. Деррида даже готов к тому, что после самой решительной интерпретации неизбежно остается в тексте нечто, не укладывающееся в толкование, - будущий залог новых интерпретаций. Поэтому он требует свободы комбинирования, импровизации.

Ж. Деррида видит два толкования интерпретации, структуры, знака, игры. Первое стремится к расширению истины, к обнаружению истоков, не подвластных игре и знаковым установлениям. Второе более не ищет истоков, утверждает игру и пытается выйти за пределы гуманизма и человеческого. Человеческое начало – это желание на протяженности всей истории метафизики и онтологии обрести полноту присутствия, надежную опору, истоки и положить конец игре.

В философии и науковедении, в социальных дисциплинах в центре внимания сейчас, как думает Ж. Деррида, не столько человек, сколько общественные институты, созданные человеком. Все дело в направлении исследования, поэтому постструктурализм через деконструкцию приходит к человеку. Ни человек как личность, ни текст не сводимы к однозначно элементарным характеристикам, они бесконечны, безграничны. Именно в этой исходной множественности смыслов, интерпретаций и находится природа истины, не сводимая ни к каким центрам, структурам.

Специфика научной истины. До данного абзаца речь шла о понимании истины вообще, таком понимании, которое сложилось в философии. Но для науки понимание истины имеет свое специфическое звучание.

На первый взгляд, такое словосочетание как «научная истина» кажется излишним, тавтологичным. Ведь, действительно, то, что является истинным, мы постоянно отождествляем с научным. Но эти понятия не являются тождественными по нескольким причинам. Во-первых, наука не может быть понята как совокупность истин. В ней могут присутствовать и ложные гипотезы и теории. Во-вторых, не все знания, соответствующие действительности, являются истинными и носят научный характер. Ведь бывают истины жизненного плана, свойственные обыденному знанию, когда мы часто «истину» понимаем как правду. А это не одно и то же, потому что различие между научным и обыденным знанием существенное. Суть обыденного знания состоит в том, что посредством него происходит констатация явлений и их соотношение. Научное знание предполагает обнаружение закономерностей, которые должны быть выражены в законах научных теорий. Причем для науки это положение актуально не только в отношении теоретических знаний, но и эмпирических фактов. Поскольку эмпирический факт может быть признан в качестве научного лишь при соответствии теоретическим положениям. Как пишет Э.М. Чудинов, «… предложение «снег бел» может квалифицироваться как истинное. Эта истина принадлежит к сфере обыденного знания. Оно представляет собой простую констатацию наблюдаемого явления. Переходя к научному уровню познания, мы прежде всего должны уточнить это предложение. Научным коррелятом истины обыденного предложения «снег бел» будет предложение «Белизна снега – это эффект воздействия некогерентного света, отраженного снегом, на зрительные рецепторы». Это предложение представляет собой уже не простую констатацию наблюдений, но и следствие научных теорий – физических теорий света и биофизических теорий зрительного восприятия»9.

Данный пример позволяет констатировать ту разницу, которая выражена в понимании научного и обыденного знания. Однако не все исследователи, не все направления признают легитимность концепта «научная истина». В частности, неопозитивисты полагают, что для естествознания понятие научная истина не подходит. По их мнению, суть научного познания заключается не в выработке знаний, соответствующих действительности, а в эмпирической проверке. Поэтому они допускают понятие «эмпирическая истина», «фактуальная истина». Это значит, что истинным может быть только наглядное представление, обыденное знание, а наука обладает абстрактными, сложно воспринимаемыми чувственно, знаниями. Поэтому для науки важнее это знание сделать логически непротиворечивым, нежели соответствующим действительности.

Другой исследователь, К. Поппер, вместо понятия «научная истина» использует понятие «правдоподобие». «Правдоподобие» - это нечто отличное от строгой классической истины, ибо последняя похожа более на идеал. Отсюда ее недостижимость, а следовательно, признание за тем, что мы считаем истиной (некой приближенностью к истине), ее правдоподобием. Правдоподобие – это специфическая характеристика, свидетельствующая о наличии как ложных, так и истинных положений. Но если ложных утверждений в какой-то из теорий больше, чем в другой, значит, она ближе к истине, правдоподобнее. По сути, правдоподобие – это альтернатива истины в сфере научного познания.

Т. Кун тоже критически относится к понятию «научная истина». По мнению Т. Куна, целью науки не может являться описание объективного мира. Она сводится к решению специальных задач – головоломок, которые не относятся к объектам внешнего мира (то есть решение научных проблем и описание объективного мира – это не одно и то же). Т. Кун такое разведение объясняет двумя причинами10. Первая причина связана с особенностью понимания им статуса субъекта в познании: субъект описывает не сами объекты мира, а их теоретические идеализации. Поэтому никакого соответствия знаний реальности быть не может. Отсюда надуманным становится не только понятие «научная истина», но и вообще классическая концепция истины. Вторая причина связана с антикумулятивистской позицией Т. Куна, который отрицает преемственность в познании и говорит о несоизмеримости научных парадигм. А если так, то невозможно понимание научного познания как процесса постоянного формирования все более глубоко описывающего реальность знания. Следовательно, суть научного познания не сводится к более адекватному соответствию знания реальности, и соответственно научное познание вовсе не ориентируется на истинное постижение мира. То, что Т. Кун не признает феномена «научной истины», подтверждает хотя бы факт наличия истины по отношению к обыденному знанию. Но в науке для истины места нет.

Отрицание концепта «научная истина» обусловлено прежде сменой философского образа науки. Философское осмысление науки доходит даже до того, что отрицают наличие самой науки. Поэтому такой крайности все же следует избегать. Наука, как и любой другой феномен культуры, не стоит на месте, развивается, и понятно, что она не может все время соответствовать одним и тем же критериям. Отсюда и происходит расхождение в оценках. Ведь, к примеру, многие ученые в области естествознания в своих трудах говорили и о важности научной истины для познавательного процесса и о необходимости ее. А. Эйнштейн писал: «Природа человека такова, что он всегда стремился составить для себя простой и не обремененный излишними подробностями образ окружающего его мира. При этом он пытался построить картину, которая дала бы до какой то степени реальное отображение того, что человеческий разум видит в природе»11. Поэтому концепт «научная истина» очень актуален для ученых и для развития науки.

Дата добавления: 2014-12-27