Заклинание охотника

ЛЕКЦИЯ 17. Архаическая личность аффекты и витальность

Происхождение зла и страдания остается столь же важной, сколь непонятной проблемой для истории любого общества, для эсхатологии как представления о предельных основаниях исторического и витального бытия человека. Ее пытались разрешить мудрецы древности, Григорий Нисский, Августин и Бердяев. Но почему-то каждый раз найденный ответ оказывался не созвучным другой эпохе, другой системе мировоззрения. Античностью ограничено ницшеанское положение, что трагедия основана на вере в вечную жизнь, что аполлоновская пластика прославляет эту вечность и что красота здесь побеждает скорбь. И в архаическом мировоззрении жизнь побеждает смерть, но совсем другим способом: жизнь обязана смерти и апокалипсису. И поэтому для нас всегда назидательно звучат слова Ареопагита о том, что Господа должно являть через самые неприглядные вещи. Эти слова равным образом относятся как к современности, так и к доистории. Разница состоит только в том, что для современности самое страшное, самое «неприглядное» расположено в будущем, а для доистории апокалипсис — это настоящее. Здесь оно сиюминутно и витально, т.е. апокалипсис в человеческом прошлом — это основная мотивация деятельности. Иначе говоря, апокалипсис в прошлом есть чистая витальность, представляющая собой способ жизнедеятельности в условиях, ментально воспринимаемых в качестве экстремальных. Для архаического человека витальность — основная парадигма существования. В современности эта парадигма превращается в одну из синтагм сложно организованных систем. Разрыв между будущим с эсхатологическим ожиданием прихода Спасителя и со Страшным судом и апокалиптическим настоящим архаики создает историческое время, которое вмещает

исторического субъекта. Архаический человек витален, но не историчен.
Обратимся к австралийскому охотнику, занятому погоней за дичью с целью ее убийства. На бегу он шепчет заклинание, в котором перечисляет внутренние органы дичи. Он верит, что это будет содействовать тому, что дичь уснет и он сможет реализовать свое намерение. Иногда аборигены Австралии в охоте применяют копьеметалку, усиливающую бросок копья. Она может быть сделана из человеческой кости и обретает тогда особую магическую силу. Подобным образом австралийцы приводят себя в неистовство, заклиная врага перед боем: «Коли его в голову! Коли его в грудь! Коли его в печень! Коли его в сердце!».
В подобных заклинаниях, где мыслительно расчленяется тело дичи или врага, нет речи ни о каком символизме частей тела. Но они становятся знаками действий вооруженного человека. Еще точнее: части разъятого тела дичи или врага — это предикаты тела нападающего. Оно восполняется этими частями, которые дублируют собственные части его тела. Перед нами явление редуплекации, синтагматических метонимий, основанных на связи по смежности. Что же получает австралийский абориген благодаря редуплекации? Он получает реальную дичь для пропитания или спасение себя в результате гибели врага.
Здесь нет бинарных оппозиций, на которых настаивает в применении к первобытному мышлению Клод Леви-Строс. Конкретные опровержения гипотезы Леви-Строса на австралийском материале развивает Э. Станнер. Бинарные оппозиции, как всеобщие (жизнь — смерть), так и более частные (холодное — горячее, сырое — вареное, север — юг, зима — лето и т.д.), которые очень подробно рассматривает Леви-Строс, особенно на материале этнографии американских индейцев, сами выглядят частным случаем редуплекаций, отмеченных для архаического мышления Ольгой фрейденберг.
Однако мы согласны с общей концепцией Леви-Строса, который наметил культурогенетический выход из бинарных оппозиций путем бриколажа («игры отскоком»), особого решения «дикарской мыслью» логических противоречий путем перестановок. Так, разоритель гнезд ликвидирует противоречия между родственниками и свойственниками, табак — между небом и землей, мед — между пчелами и человеком. Внимательное прочтение

теории бриколажа мы находим у Елеазара Мелетинского. Отнеся перестановки бриколажного типа в системе оппозиций к общему типу редуплекаций, можно определить конечную цель последних, которая состоит не в достижении логического баланса, а витальности — выживания организма, в ментальности принципиально поставленного как бы на грань существования. Важно отметить,что архаический человек, предикативно восполняя свое тело чужими органами, может это сделать, мысленно анатомизируя и расчленяя тем самым самого себя. Здесь еще нет символики жертвы, но уже есть жертвование самим собой.
Акцент на внутренних органах в разных ситуациях характерен для австралийских аборигенов. Так, в обряде посвящения нового колдуна у аранда дух Ирунтариня снабжает инициируемого новым комплектом внутренностей вместе с магическим камнем атнонгарой. Белых, по мнению австралийцев-лардилов, нельзя убить песнями-заклинаниями, потому что в их телах много соли. Смысл подобных воззрений в том, что агрессия направлена не на внешнее, а на внутреннее тело. Что особенно важно, заклинание — вербальная агрессия, направлено прежде всего на внутреннее тело. Это отнюдь не специфический случай. В мышлении древних индоевропейцев, как показал Вячеслав Иванов, представлена семантическая связь обозначения внутренностей и речи, причем эти внутренности при изменении статуса человека мыслятся как заново вложенные богами. Собственно, то же самое мы находим в других этноязыковых системах: у абхазов Бог вынул внутренности у св. Георгия, у чеченцев Бог создал человеку желудок, чтобы люди за общей трапезой познавали этику человеческих отношений.
В этом же круге представлений обычай сванов беречь сердце и печень жертвенного животного от женских глаз. Женщина, у которой «подвижны> внутренности (античное представление, что истерия женщины вызывается поднятием матки), в силу этого получает свое обозначение в санскрите — «вил» («внутреннее возбуждение», по Урквеллу). Нестабильность женских внутренностей и всего ее тела мыслится как источник зла.
Для австралийского охотника внутренним телом являются не только органы, находящиеся в полости организма, но и внешние, которые могут отделяться, как например голова. Для австралийца вообще изначально нет внешнего тела, а только внутреннее. Причем это внутреннее тело аффективно. Внешнее тело появляется

после разрядки агрессивного аффекта. В такой разрядке и состоит функция их тотемных предков. Вот типичный эпизод из реалистичных мифов мункан, включающий сцену ссоры.
— Теперь пойди и принеси нам воды! — говорит мужчина.
— Я не пойду! — говорит женщина.
— В чем дело? Что с тобой? — говорит мужчина. Они ссорятся, и он бьет ее дубинкой по голове.
Подобным образом черепахи, акулы, птицы, кенгуру и дикобразы принимают свойственный им облик — внешнее тело.
Итак, австралийцы «знают» лучше внутреннее тело, чем внешнее. Эго внешнее тело трансформируется под влиянием внутренних аффектов. В Западной Пустыне (Центральный район) рассказывают длинную историю о пенисе Юлане, который отделился от мужчины Ньираны и ведет самостоятельную жизнь. Побуждаемый похотью он преследует женщин. Такое аффективно-разъятое тело хорошо известно не только в архаике. Оно образует основу гротескного тела и служит затем метафорой в развитых художественных сюжетах (нос майора у Н.В. Гоголя). Но если в египетской натурфилософии или в европейских заговорах составное, аффективно разъятое тело будет редуктивной метафорой, то у австралийцев это тело — парадигматическая метонимия, т.е. необходимая сущностная сила, витальность организма. Каждый орган человека здесь действует самостоятельно, рука выполняет свою функцию, ноги свою. Но эти функции всегда направлены на метонимическое достижение витальности, которая выступает медиатором всех функций.
В архаическом сознании типа австралийского витальности принадлежит роль главного императива. Аборигены Австралии действительно достигли чудес выживания в катастрофически трудных условиях. Например, в безводной пустыне они закапываются на ночь в песок, чтобы поддержать жидкостный баланс в организме.
Но витальность как медиатор аффектов и перцепций своей парадигматикой блокирует редуктивный распад — разоформление, необходимое для творчества нового. Можно сказать, что общество типа австралийского находится в парадигматическом тупике. У них почти нет синтагматической редукции, которая создает условия для вхождения в культуру нового в результате творчества или заимствования.
Для пояснения тезиса о соотношении витального и культурогенного императива сошлемся на кочевнические культуры, у которых

развиты синтагматические редукции. Центральноазиатские кочевники благодаря последней создали мощный культурогенный центр, которому человечество обязано появлением сшитых штанов, скрипки, алкогольной перегонки (водки). Тело как таковое с его объемом и потребностями, а не витальность дали эти культурные явления. Арабско-бедуинский центр помимо собственных новаций всегда был открыт для заимствований из ближних и дальних цивилизаций. Так, в арабском воинском комплексе появились заимствования из рыцарской иранской культуры, арабская туника — рефлекс иранской жреческой одежды.

Дата добавления: 2014-12-29