Призвание

Будем говорить о психологии литературного творчества. В силу чего человек начинает хотеть писать? Многие свидетельствуют: в силу п р и з ы в а. Перед призыв ом происходит подготовление к призыву. Подготовление к призыву – это трудно определимая данность. Трудно передаваемое переживание. Во время него с человеком, мягко говоря, – с л у ч а е т с я. И после того, как случилось – обратного хода нет. Это необратимо. Или обратимо, ведь призыва еще не произошло?

Философ Мераб Мамардашвили предлагает следующее рассуждение. Остановимся, - говорит он, - на минуту на основной метафизической идее, метафизическом законе сознательной жизни, который можно сформулировать так (Это одно из самых древних человеческих постижений, являющихся корнем всех великих философий и религий). Во-первых, предполагается, что существует некая другая жизнь, а не просто какие-то представления, какие-то сверхъестественные предметы вне нас. Существует какая-то иная жизнь, помимо нашей повседневной жизни, и эта другая жизнь более реальна, чем та, которой мы живём ежедневно. И, во вторых, человеческие существа в силу какого-то фундаментального положения в космосе таковы, что живут одновременно в двух режимах жизни - в режиме некоторой невидимой реальности (более реальной, чем видимая), и в режиме видимой реальности. Причём в режиме невидимой реальности мы живём перебоями. Или – интермитенциями сердца.

Теперь вернёмся к теме призыва и подготовления к призыву.

В Пушкинском «Пророке» подготовление к призыву и призыв – действия последовательные, но одновременные. Возможно, это случаи гениев (как и случай с обмороком Савла, когда тот в пути, в пустынной равнинной местности услышал голос: «Савл, Савл, доколе будешь против рожна идти?) а, возможно – это сведение двух разрозненных во времени моментов бытия в один – «ради экстренного случая» - для помещения их в силовое поле искусства, в стихотворение (искусство, по Гюйо, есть конденсация действительности, оно нам показывает человеческую машину под более сильным давлением, старается представить нам больше жизненных явлений на одном прожитом участке времени). Подготовка к призыву и призыв бывают разведены во времени. Вероятно, это более мягкая и легче переносимая для человека форма превращения его из человека-не художника в человека-художника. В момент призыва «глас» слышится одновременно и ушами и не ушами, он воспринимается полностью всем составом человека, попадая в ум. Скорей всего, связаться высшему промыслу с человеком столь же трудно, как объяснить божьей коровке, ползущей по раскрытому тому «Братьев Карамазовых», что есть содержание этой книги; для божьей коровки эта книга, вероятно, только тактильная (шершавая) данность, пахнущая чем-то искусственным (бумагой и шрифтовой краской). Высшим силам с человеком связаться безболезненно так же сложно, как микробиологу связаться с живой клеткой, лежащей под микроскопом на стекле, - чем с ней свяжешься?- только иглой. Клетка лежит на стекле, игла входит в «грудную клетку» белковой клетки и происходит связь макромира с микромиром. «И он мне грудь рассек мечом». А потом: «И бога глас ко мне воззвал». Какой это духовный шок и какое величие минуты. Передать буквально, что с ним сотворилось, человек не может, это несказуемо, и буквальность происшедшего выражается метафорически: тогда мы узнаем, что подготовить к призыву и призвать Пушкина Бог поручил шестикрылому серафиму; ловим обрывки проговорок, о том, что нашептать что-то и призвать Лермонтова кто-то поручил шотландским феям.

В момент подготовления к призыву человек испытывает вихрь мира вокруг себя, и одновременно вихрь внутри себя и неподвижность мира вокруг. Это можно выразить так, как выразила ваша покорная слуга в рассказе «Воскресение мертвых»:

«Вид мира, одновременно не двигаясь и зыбясь, тянул, втаскивал к себе на колесо, гигантски расширяя и растягивая чувство присутствия здесь до нестерпимого, напяливая пузырьковую кожу лёгких, заключавшую пустоту, на барабанно-трескучую окружность бесконечного. От всеприсутствия он, стоя на своих обыкновенных ногах, глядя на воздух вокруг, сам будто вращался, но видел мир неподвижно пребывающим перед ним, в то время как в недвижно кружащиеся стенки прозрачной воронки, средоточием которой он был, попадали: волосок из материнской брови, груды гор, поползень, ёж на дне шапки, паёк, шпалы станции «Абаянь», ядра клеток, рубец, эпикриз, зонт укропа, музыка из рупора в детском лагере. Возвращаясь в себя, он подумал, что уже навсегда отделен от всех, кто есть, потому что не может, не сможет никаким языком рассказать о том, что с ним вот сейчас тво-о-рится. Он вернулся в себя одним. Он стоял один».

Приведем в пример стихотворение Андрея Битова «Открытое окно».

ОТКРЫТОЕ ОКНО

Переделкино,

3 часа ночи 25 января 1980 года

(действительное происшествие)

И он мне грудь рассек мечом…

…Свеча горела.

Мой друг сидел, не уходил,

бубнил, как эхо.

И не было взаимных сил,

чтоб он уехал.

А я сидел, а я кивал,

мне было плохо.

Пока он все-таки не встал –

простор для вздоха…

И я, с избытком широко

раскрыл окошко:

мол, воздух зимний и покой –

не так, мол, тошно.

И отвратительный комок

из одеяла

в пододеяльнике, как мог, расправил…

Стало

мне легче, тише, я остыл…

И было небо

рассветно-красным и пустым.

Сон сном и не был.

Хотел я выскользнуть в окно,

и в одеяле,

взлетел как целое одно

на пьедестале.

Но воздух зимний охватил

нагое тело,

и я упал на пол без сил.

Такое дело.

Не узнавал себя в зеркальном отраженьи…

Как труп, я на полу лежал,

как в пораженьи.

Тогда приближилось Оно –

не чорт, не ангел –

как будто бы влетел в окно

пришелец наглый.

Он был невидим, ощутим,

брезглив, печален –

не шестикрылый серафим,

а так – начальник…

И он за член меня схватил,

как для упора.

И потянул. Но отпустил

довольно скоро.

К моей груди он приложил

как будто руки,

проник между костей и жил

с чутьем хирурга.

И было мне в его тисках

совсем не больно,

когда б не жалкий этот страх:

мной – недовольны…

Я перед ним лежал как труп,

не в силах всхлипнуть…

И он нащупал во мне куб,

паралле…пипед.

И он шкатулочку извлек,

чуть-чуть натужась…

тогда пустой мой кошелек

заполнил ужас.

Как будто бы я сейфом был,

комодом, шкафом…

А Он мне дверцу отворил,

полез за шарфом

или за чем-нибудь еще,

понастоящей…

И вот – нашел или не нашел?.. –

задвинул ящик.

И впечатленье таково,

по удаленьи:

во мне лежала вещь Его

на сохраненьи…

Поковырявшись, он исчез,

как снявши мерку,

и за окном шуршал, как лес.

ища тарелку…

Ах, что же сделал Он со мной?.. –

догадка тщится. –

С моей единственной, родной,

Его вещицей?

Кто это был?! Проверка, сон,

предупрежденье?

профилактический ремонт?

Иль вновь рожденье?

Он удалил или принес?

вложил иль вынул?

вернул, почистив?.. – вот вопрос!

не только символ.

Лежал я, тая, не дыша –

вершилось дело:

со мной творилася душа,

во мне болела.

Я гладил: Есть или не Есть?

в груди за дыркой?..

И принимал Ее как Весть,

а не как пытку.

Я прижимал ее, как тать…

И мы уснули.

Как будто бы хотели взять…

а нам – вернули.

Итак, с человеком – случилось. В момент, когда это так называемое «случилось» творится, человек успевает отдать себе отчет в том, что с ним нечто происходит. Хотя не понимает что. Творится странность. Эта странность может проходить в форме молниеносного и острого переживания чувства: «я здесь, в бытии, и я – центр всего»; или в форме продолжительного по времени, скажем, двухчасового осознавания себя средоточием мироздания (в случае поэта Ольги Седаковой в деревенском ночном доме на печи, описанным ею в «Похвале поэзии»); или странного переживания, приписываемого Тыняновым маленькому Пушкину в саду летом, когда под тем покачнулась земля; либо таинственного оцепенения от счастья и догадки о избранности, которые пережила маленькая Ахматова в Царскосельской саду, найдя золотую заколку-брошку в виде лиры, считая, что это – знак, знак, поданный ей Пушкиным, гулявшим здесь отроком, знак оттуда – сюда. Зачастую это «случилось» происходит в детстве, и ребенок грандиозно и остро чувствует величие минуты. Что же с ним сотворяется или что же с ним сотворяют? Происходит избрание человека для жизни в бытии иного порядка? Плюс к земному бытию - как бы еще и в надмирном? Человеку устанавливается дополнительный необычно-чувствительный орган, человек делается амфибией, но только воздушной амфибией, и в дальнейшем он будет пребывать в двух ипостасях: человека-от мира сего и человека не от мира сего? Мандельштам говорил о наличии у поэзии некой железы (из “такта и суеверия” Мандельштам как бы смещает носителя этой железы с поэта на саму поэзию).

Подготовление к призыву зачастую происходит в детстве или отрочестве. Если это происходит в раннем детстве, ребенок, в миг, когда верчение воздушной воронки длится, сознает, что он не найдет слов рассказать ни маме, ни папе, ни бабушке с дедушкой, что он переживает сейчас, и понимает: он раз навсегда отделен теперь от них из-за невыразимости творящегося. Перефразируя мысль Рильке: «Красота - всегда нечто сверхмерное, а что – мы не знаем», скажем: тайна всегда нечто сверхмерное. Призыв происходит позднее. В случае с Иосифом Бродским по его собственному признанию, о котором сообщает Лев Лосев, автор книги «Иосиф Бродский» из серии ЖЗЛ, Бродский пережил призыв в Норенской, во время пребывания в ссылке. Глава в книге Льва Лосева называется «Озарение в Норенской». Лев Лосев пишет: «За чтением английских стихов в Норенской Бродский однажы пережил то, что в религиозно-мистической практике называется моментом озарения (греч. epiphaneia, [бого] явление). Описывал он это так: По чистой случайности книга (антология английской поэзии, - Лев Лосев) открылась на оденовской «Памяти У.Б.Йетса». Восемь строк четырёхстопника, которым написана третья часть стихотворения, звучит помесью гимна Армии Спасения, погребального песнопения и детсткого стишка:

Time that is intolerant

Of the brave and innosent,

And indiffirent in a week

To a beautiful physique,

Worships language and forgives

Everyone by whom it lives;

Pardone cowardice, conceit,

Lays its honours at their feet.

(Время, которое нетерпимо

К храбрым и невинным

И за одну неделю становится равнодушным к красивой внешности,

Поклоняется языку и прощает

Каждого, кем язык жив;

Прощает трусость, тщеславие,

Складывает свои почести к их стопам.)

Я помню, как я сидел в избушке, глядя в квадратное, размером с иллюминатор, окно на мокрую, топкую дорогу с бродящими по ней курами, наполовину веря тому, что \ только что прочёл, наполовину сомневаясь, не сыграло ли со мной шутку моё знание языка».

Сами по себе эти два четверостишия в стихотворении Одена не были рассчитаны на такой эффект. Оден обронил афоризм о Времени, поклоняющемуся языку и, таким образом, дающем отсрочку от забвения языкотворцам-поэтам, в попытке разрешить свои тогдашние сомнения.»

Насколько подготовка к призыву и призыв сродни мистическим состояниям или отличны от них, в силах судить тот, кто может их сравнить, кто и те и другие переживал на собственном опыте, тот, кто в одном лице и чистый мистик, и чистый художник. В комментариях Л.С. Выготского и В.В. Иванова к книге Выготского «Психология искусства» приведены признаки мистических состояний. Вот цитата из этих комментариев: «Джеймс перечисляет признаки мистических состояний:

1. Неизреченность. Самый лучший критерий для распознания мистических состояний сознания – невозможность со стороны пережившего их найти слова для их описания, вернее, сказать, отсутствие слов, способных в полной мере выразить сущность этого рода переживаний; чтобы знать о них, надо испытать их на личном, непосредственном опыте, а пережить по чужим сообщениям их нельзя. Отсюда видно, что мистические состояния скорее принадлежат к эмоциональной сфере, чем к интеллектуальной. Нельзя объяснить качество или ценность какого-либо ощущения тому, кто никогда его не испытал. Нужно музыкальное ухо, чтобы оценить симфонию. Нужно быть когда-нибудь самому влюбленным, чтобы понять состояние влюбленного. Если у нас нет сердца, мы будем рассматривать музыканта или влюбленного, как слабоумных или сумасшедших, и мистики находят, что часто многие из нас судят именно таким образом о их переживаниях. 2. Интуитивность. Хотя мистические переживания и относятся к сфере чувств, однако для переживающих их они являются особой формой познавания. При помощи их человек проникает в глубины истины, закрытые для трезвого рассудка. Они являются откровениями, моментами внутреннего просветления, неизмеримо важными для того, кто их пережил и над чьей жизнью власть их остается незыблемой до конца.

3. Кратковременность. Мистические состояния не имеют долгой длительности.

4. Бездеятельность воли. Мистик начинает ощущать свою волю как бы парализованной или находящейся во власти какой-то высшей силы».

Когда подготовка к призыву произошла, человек становится зачастую каким-то иным, и это видно со стороны. «Послушайте, ответьте мне на один вопрос, чистосердечно, как родной сестре. Скажите, нет ли у вас на душе какого-нибудь позора? О, не пугайтесь ради бога! Разве несдержанное обещанье или неисполненный долг не оставляют пятен? Но, конечно, конечно, я предполагала и сама. Все это так не похоже на вас. Можете не отвечать – я знаю: ничего из того, что меньше человека, в вас долгого и частого пребывания не может иметь. Но, - задумчиво протянула она, очеркнув рукою в воздухе нечто неопределенно пустое, и в голосе у нее появились усталость и хрипота, - нет ли в вас чего-нибудь такого? В жизни это одинаково страшно, я бы этого боялась, как присутствия постороннего», - так говорит героиня рассказа Пастернака «Повесть» Анна, заметив некую инакость и странность в Сереже; говорит, когда ей неожиданно, как бы с бухты-барахты делают предложение, а она уже и раньше замечала, что Сережа – подвержен, что он чему-то подвержен, что он пребывает в зависимости от чего-то странного, но - от чего?, если он не подвержен ни пьянству, ни чему бы то ни было, лежащему в плоскости жизни. Чему же он подвержен?- пытается установить она. И вот - ищет и тычется, желая отыскать природу, с одной стороны, его инакости, с другой стороны - его одержимости. Ищет, пока не находит разгадку: он подвержен приступам вдохновения в часы сочинительства.

Призыв может происходить и в очень мягкой форме (если пошутить, его производят, как бы судя по состоянию здоровья), поэтому иногда призыв исходит не откуда-нибудь, а от другого произведения искусства. Искусство заразительно. Так было, может быть, в случае болезненного Лермонтова, которому во младенчестве или на границе младенчества и детства мать, держа его на коленях, играла на фортепьяно музыкальную фразу, мелодию которой он не сохранил в памяти, но память о звуке и о призыве к идеальному, вызванные этим звуком, оставили неизгладимое впечатление на всю жизнь, отголоски этой памяти отзываются в стихотворении: «По небу полуночи ангел летел, и тихую песню он пел»; как знать, не были ли актом призыва те минуты музыки, которые всю жизнью были памятны; а то, что призыв произошел в столь раннем возрасте - совершенно вероятно, если поверить, что где-то, где – мы не знаем, был замысел о кратком времени его земного пути (фатальность которого он чувствовал: «Я раньше начал, кончу ране»).

Призыв можно услышать от собранных в книжном шкафу книг. Этот манящий шкаф может находиться для ребенка под запретом. Такой шкаф-искуситель описан Цветаевой в «Черте»: этот шкаф с книгами был для нее не шкафом, а древом познания добра и зла, которое росло в Валерииной комнате, комнате ее сводной сестры:

«Черт жил в комнате у сестры Валерии, - наверху, прямо с лестницы – красной, атласно-муарово-штофной, с вечным и сильным косым столбом солнца, где непрерывно и почти неподвижно крутилась пыль…

Черт сидел на Валерииной кровати, - голый, в серой коже, как дог, с бело-голубыми, как у дога или у остзейского барона, глазами, вытянув руки вдоль колен, как рязанская баба на фотографии или фараон в Лувре, в той же позе неизбывного терпения и равнодушия. Черт сидел так смирно, точно его снимали. Шерсти не было, было обратное шерсти: полная гладкость и даже бритость, из стали вылитость. Теперь вижу, что тело у моего черта было идеально-спортивное: львицыно, а по масти – догово. Когда мне, двадцать лет спустя, в революцию, привели на подержание дога, я сразу узнала своего Мышатого.

Рогов не помню, может быть, и были маленькие, но скорей – уши. Что было – хвост, львицын, большой, голый, сильный и живой, как змей, грациозно и многократно перевитый вокруг статуарно-недвижных ног – так, что из последнего переплета выглядывала кисть. Ног (ступни) не было, но и копыт не было: человеческие и даже атлетические ноги опирались на лапы, опять-таки львицыно-договы, с крупными, серыми же, серого рога, когтями. Когда он ходил – он стучал. Но при мне он никогда не ходил. Главными же приметами были не лапы, не хвост, - не атрибуты, главное были – глаза: бесцветные, безразличные и беспощадные. Я его до всего узнавала по глазам, эти глаза узнала бы – без всего.

Действия не было. Он сидел, я – стояла. И я его – любила…

Печь стояла так смирно, точно ее снимали. Она его всем своим холодным корпусом замещала, и я с особой усладой тайного узнавания прижималась к ней стриженым, горячим от лета, затылком, читая Валерии вслух запрещенные матерью и поэтому Валерией разрешенные – в руки данные – Мертвые души, до которых – мертвецов и душ – так никогда и не дочиталась, ибо в последнюю секунду, когда вот-вот должны были появиться – и мертвецы и души – как нарочно слышался шаг матери (кстати, она так никогда и не вошла, а всегда только, в нужную минуту – как по заводу – проходила) – и я, обмирая от совсем уже другого – живого страха, пихала огромную книгу под кровать (ту!). А в следующий раз, отыскав глазами место, с которого шагом матери была согнана, обнаруживалось, что их уже нет, что они уже опять отъехали вперед – на какое-то место, как раз на то место, с которого опять буду согнана. Так я до мертвых душ никогда и не дочиталась, ни тогда, ни после, ибо никакая моральная страшность (физическая уютность) героев Гоголя никогда не совпала во мне с простой страшнотой названия: не удовлетворила во мне страсти страха, разжигаемой страшностью названия.

… Оторванная от книги, я прижималась к печке, красной щекой к синему чугуну, жаркой щекой – к ледяному…

… черт жил в комнате Валерии, потому что в комнате Валерии, обернувшись книжным шкафом, стояло древо познания добра и зла, плоды которого - «Девочки» Лухмановой, «Вокруг света на Коршуне» Станюковича, «Катакомбы» Евгении Тур, «Семейство Бор-Раменских» и целые годы журнала «Родник» я так жадно и торопливо, виновато и неудержимо пожирала, оглядываясь на дверь, как те на Бога, но никогда не предав своего змея. («Это тебе Лёра дала?» - «Нет, сама взяла».) Черт в Валериину комнату пришел на готовое место: моего преступления – материнского запрета.

Но было еще – другое. В Валерииной комнате мною, до семи лет, тайком, рывком, с оглядкой и услышкой на мать, были прочитаны «Евгений Онегин», «Мазепа», «Русалка», «Барышня-Крестьянка», «Цыганы», и первый роман в моей жизни – «Anais»…»

Дата добавления: 2014-12-25