Головокружительное потребление катастрофы

Практика знаков всегда амбивалентна, ей всегда принадлежит функция заклятия в двойном смысле слова: в смысле производства, овладения посредством знаков (силами, реальностью, счастьем и т. д.) и в смысле воспроизведения чего-то в памяти с целью отрицания его и устранения. Известно, что магическая мысль в ее мифах направле­на на заклятие перемен и истории. В определенной мере распростра­ненное потребление образов, фактов, информации также имеет в виду заклясть реальное в знаках реального, заклясть историю в знаках из­менения и т. д.

Мы потребляем реальное либо путем предвосхищения, либо рет­роспективно, во всяком случае на дистанции, каковая является дис­танцией знака. Например, когда Пари-Матч описывал нам тайных агентов, которые пользуются протекцией Генерала и тренируются с автоматами в подвалах Префектуры, то этот образ не воспринимался как «информация», отсылающая к политическому контексту и к его истолкованию; для каждого из нас он значил соблазн великолепного покушения, чудесного события насилия; покушение сбудется, оно движется к этому, его образ является предвестием и предвосхищен­ным наслаждением, все порочное свершается. Здесь можно видеть такое же смещение, которое характерно для ожидания чудесного изо­билия в Карго. Карго или катастрофа - таков всегдашний итог голо­вокружительного потребления.

Можно с полным основанием сказать, что в образе проявляются и потребляются наши фантазии. Но этот психологический аспект ин­тересует нас меньше, чем то, что приходит в образ, чтобы быть в нем одновременно потребленным и отвергнутым: реальный мир, собы­тие, история.

Для средств массовой коммуникации в обществе потребления ха­рактерна подача разных фактов в форме универсального происше­ствия. Всякая политическая, историческая, культурная информация получается нами в одной и той же одновременно безобидной и чу­дотворной форме происшествия. Она вся целиком актуализована, то есть драматизирована в форме зрелища, и вся целиком деактуализо-вана, то есть взята на дистанции ввиду посредничества коммуника­ции и сведена к знакам. Происшествие не является поэтому одной из многих категорий, это кардинальная Категория нашей магической мысли, нашей мифологии.

Подобная мифология опирается тем не менее на ненасытное тре­бование реальности, «истины», «объективности». Повсюду докумен­тальное кино, прямой репортаж, экстренное сообщение, фотошок, документальное свидетельство и т. д. Повсюду ищут «сердце собы­тия», «сердце столкновения», le in vivo, «лицом к лицу» - стремятся испытать головокружение от целостного присутствия в событии, по­чувствовать Великое Содрогание Живого, то есть еще раз увидеть Чудо, потому что истина события видимого, переданного по телеви­зору, записанного на киноленту, именно означает в точности, что я там не был. Но это и есть самая большая заранее предусмотренная истина, иначе говоря, факт быть там, не будучи там, или, еще раз иначе, - фантазм.

Массовые коммуникации дают нам не действительность, а голо­вокружение от действительности. Или, если не играть словами, действительность без головокружения, ибо сердце Амазонии, серд­це реального, сердце страсти и войны, «Сердце» находится в геомет­рически очерченном месте массовых коммуникаций и придает им головокружительную убедительность, - это поистине то место, где ничего не происходит. Это аллегорический знак страсти и события, и знаки являются успокоительными.

Мы живем, таким образом, под покровом знаков и в отказе от действительности. Чудесная безопасность: когда мы смотрим на об­разы мира, кто отличит это краткое вторжение действительности от глубокого удовольствия не быть в ней? Образ, знак, послание, все то, что мы «потребляем», - это наше душевное спокойствие, подкреп­ленное дистанцией от мира, которое даже сильный намек на действи­тельность скорее убаюкивает, чем нарушает.

15Содержание посланий, смыслы знаков глубоко индифферентны. Мы не включены туда, и средства информации не направляют нас к миру, они дают нам потреблять знаки в качестве знаков, удостове­ренных между тем образом действительности. Именно здесь мож­но определить праксис потребления. Отношение потребителя к дей­ствительному миру, к политике, истории, культуре не является от­ношением интереса, участия, принятой ответственности - но оно не является и тотальным безразличием: это отношение любопыт­ства. Можно сказать в соответствии с той же самой схемой, что характеристикой потребления, как мы его здесь определили, не яв­ляется познание мира, но ею не является и тотальное невежество: оно определяется как НЕЗНАНИЕ.

Любопытство и незнание обозначают одно и то же совокупное поведение перед лицом действительности, поведение распространен­ное и систематизированное практикой массовых коммуникаций и характеризующее, таким образом, наше «общество потребления»: это отказ от действительности на основе жадного и умножающегося изу­чения ее знаков.

В связи со сказанным мы можем определить и место потребле­ния: это повседневная жизнь. Последняя не является просто суммой повседневных фактов и действий, проявлением банальности и по­вторения; она есть система интерпретации. Повседневность - раз­лагает тотальный праксис на сферу трансцендентную, автономную и абстрактную (политика, социум, культура) и на сферу имманентную, замкнутую и абстрактную, область «частной жизни». Труд, досуг, семья, отношения - индивид, пользуясь инволютивным методом, ре­организует всё это по ту сторону мира и истории в связную систему, основанную на замкнутости частного, на формальной свободе инди­вида, на успокоительном присвоении среды и на незнании. Повсед­невность является с объективной точки зрения тотальности бедной и остаточной, но в другом смысле она является торжествующей и эй-форической в ее стремлении к тотальной автономизации и переин­терпретации мира «для внутреннего потребления». Именно здесь находится внутренняя, органическая связь между частной сферой повседневности и массовыми коммуникациями.

Повседневность как Verborgenheit¹ была бы невыносима без по­добия мира, без видимости участия в мире. Ей нужно питаться обра­зами и умноженными знаками этого трансцендентного мира. Душев­ный покой в сфере повседневности имеет, как мы видели, потреб­ность в головокружении от действительности и истории. Он

¹ Закрытость (нем.). - Пер.

сохраняется при постоянном потреблении насилия. Это навязчивость повседневности. Она любит лакомиться событиями и силой, лишь бы эта сила служила ей, находясь взаперти. Карикатурно, что теле­зритель расслабляется перед картинами войны во Вьетнаме. Телеви­зионный образ как перевернутое окно выходит сначала на комнату, и в этой комнате жестокая внешность мира становится интимной и по­рочной теплотой.

На этом «живом» уровне потребление превращает максималь­ное исключение из мира (реального, социального, исторического) в максимальный знак безопасности. Оно достигает при этом счас­тья через недостаток, счастья, состоящего в рассасывании напря­жений. Но оно сталкивается с противоречием между пассивностью, которая отличает эту новую систему ценностей, и нормами обще­ственной морали, которая в существенной мере остается моралью волюнтаризма, действия, эффективности и жертвы. Отсюда усилен­ное чувство виновности, связанное с новым стилем гедонистичес­кого поведения, отсюда выраженная ясно «стратегами желания» потребность освободить пассивность от виновности. Ради милли­онов людей, лишенных истории и счастливых этим, нужно лишить пассивность виновности. И именно здесь вмешивается зрелищная драматизация, осуществляемая средствами массовой информации (происшествие или катастрофа - распространенная тема всех по­сланий); для того чтобы было разрешено противоречие между пу­ританской моралью и моралью гедонистической, нужно, чтобы ду­шевный покой частной сферы проявлялся как ценность вырванная, постоянно находящаяся под угрозой, всегда рядом с катастрофи­ческой судьбой. Насилие и бездушие внешнего мира нужны не толь­ко для того, чтобы безопасность ощущалась более глубоко как та­ковая (это присуще экономии наслаждения), но также и для того, чтобы каждый был вправе выбирать безопасность как таковую (это присуще моральной экономии спасения). Нужно, чтобы вокруг ох­раняемой зоны цвели знаки судьбы, страсти, фатальности, чтобы повседневность записала в свой актив великое, возвышенное, об­ратной стороной которых она поистине является. Фатальность дол­жна быть повсюду предложена, обозначена, чтобы банальность этим насытилась и получила оправдание. Чрезвычайная рентабельность сообщений об автомобильных происшествиях на радио, в прессе, в индивидуальном и национальном мышлении доказывает сказанное: это самое наглядное проявление «повседневной фатальности», и если оно эксплуатируется с такой страстью, то именно потому, что выполняет важную коллективную функцию. Рассказы об автомо­бильной смерти испытывают, впрочем, конкуренцию со стороны

метеорологических прогнозов; в обоих случаях мы имеем дело имен­но с мифической парой: одержимость солнцем и сожаление в связи со смертью неразделимы.

Повседневность представляет, таким образом, любопытную смесь эйфории от комфорта и пассивности и «мрачного наслажде­ния» от сознания возможности жертв, приносимых судьбе. Все это составляет специфическую ментальность или, скорее, «сентимен­тальность». Общество потребления хочет быть, как Иерусалим, охваченным в кольцо, богатым и находящимся под угрозой, в этом

его идеология

Дата добавления: 2015-05-06