Часть вторая теория потребления

ОБЩЕСТВЕННАЯ ЛОГИКА ПОТРЕБЛЕНИЯ Эгалитарная идеология благосостояния

Всякое размышление о потребностях покоится на наивной ант­ропологии: на естественной склонности к счастью. Счастье, вписан­ное огненными буквами в рекламу Канарских островов или солей для ванн, - это абсолютная точка отсчета общества потребления; соб­ственно, это эквивалент спасения. Но каково это счастье, преследую­щее современную цивилизацию с такой идеологической силой?

Нужно отказаться в трактовке этой ценности от всякой веры в спонтанность ее развития. Идеологическая сила понятия счастья не приходит к нему на самом деле из естественной склонности каждого индивида реализовать его для себя. Оно приходит к нему социоисто-рически, в силу того факта, что миф о счастье является именно тем мифом, который воспринимает и воплощает в современных обще­ствах миф Равенства. Вся политическая и социологическая действен­ность, присущая этому мифу начиная с промышленной революции и революции XIX в., переместилась в Счастье. То обстоятельство, что Счастье имело первоначально такое значение и соответствующую идеологическую функцию, ведет к важным последствиям, касающим­ся его содержания: чтобы быть проводником эгалитарного мифа, Сча­стье должно быть измеримо. Нужно, чтобы оно было благосостоя­нием, измеримым в вещах и знаках, «комфортом», как говорил Токвиль, который уже отмечал тенденцию демократических обществ ко все большему благосостоянию как средству устранения социаль­ной фатальности и уравнивания всех судеб. Счастье как внутреннее наслаждение, являющееся независимым от знаков, которые могли бы его продемонстрировать взглядам других и нам самим, такое счас­тье, не имеющее потребности в доказательствах, оказывается сразу же исключенным из идеала потребления, где счастье есть прежде всего требование равенства (или, понятно, различия) и должно в связи с этим обозначаться всегда «в соответствии» с видимыми критерия­ми. В этом смысле Счастье оказывается еще дальше от всякого «празд-

73 ника» или от коллективной экзальтации, так как, подпитанное тре­бованиями равенства, оно основывается на индивидуалистических принципах, усиленных Декларацией прав человека и гражданина, которая открыто признает за каждым (за каждым гражданином) пра­во на Счастье.

«Революция благосостояния» является наследницей, исполнитель­ницей завещания Буржуазной Революции или просто всякой рево­люции, которая возводит в принцип равенство людей, не умея (или не желая) в сущности реализовать его. Демократический принцип применяется тогда не на уровне реального равенства, равенства спо­собностей, ответственности, социальных возможностей, счастья (в самом широком смысле слова), а на уровне равенства перед Предме­том и другими очевидными знаками социального успеха и счастья. Это - демократия уровня жизни, демократия телевизора, автомоби­ля и стереосистемы, демократия по видимости конкретная, но также полностью формальная, которая соответствует - по ту сторону соци­альных противоречий и неравенств - формальной демократии, запи­санной в Конституции. Обе они, оправдывая одна другую, соединя­ются в глобальную демократическую идеологию, которая скрывает отсутствие демократии и неуловимость равенства.

В мистике равенства понятие «потребности» составляет единство с понятием благосостояния. Потребности очерчивают успокаиваю­щую вселенную целей, и эта натуралистическая антропология обо­сновывает обещание всеобщего равенства. Скрытый тезис таков: все люди равны перед потребностью и перед принципом удовольствия, ибо все равны перед потребительной ценностью вещей и благ (в то время как они не равны и разделены перед лицом меновой стоимос­ти). Раз потребность поставлена в соотношение с потребительной ценностью, то существует отношение объективной полезности или естественной финальности, для которой нет социального или исто­рического неравенства. В отношении к бифштексу (потребительная ценность) нет ни пролетария, ни привилегированного.

Таким образом, взаимодополнительные мифы благосостояния и потребностей имеют мощную идеологическую функцию размыва­ния, устранения объективных социальных и исторических различий, неравенства. Вся политическая игра Welfare State¹ и общества по­требления состоит в преодолении неравенства путем роста объема благ, перспектива выглядит как автоматическое уравнивание посред­ством количества благ и достижение конечного уровня равновесия, уровня тотального благосостояния для всех. Даже коммунистичес­кие общества говорят о себе в терминах равновесия, индивидуаль­ных или общественных «естественных», «гармонизованных» потреб-

¹ Государство всеобщего благосостояния (англ.).- Пер.

ностей, свободных от всякой социальной дифференциации или клас­сового значения, - там также все начинается с политического реше­ния и приходит к окончательному решению посредством изобилия -заменяющего формальным равенством благ социальную прозрачность отношений. Таким образом, в социалистических странах мы видим также, что «Революция благосостояния» приходит на смену полити­ческой и социальной революции.

Если такая оценка идеологии благосостояния верна (а именно, если она переводит миф «секуляризованного», формального равен­ства в блага и знаки), тогда ясно, что вечная проблема: «Является ли общество потребления эгалитарным или антиэгалитарным? Реали­зована ли демократия или находится на пути к реализации, или, на­против, она просто восстанавливает прежние социальные структуры и неравенство?» - является ложной проблемой. И ничего не значит то обстоятельство, можно или нельзя доказать, что потребительские возможности уравниваются (уравнивание доходов, социальное пе­рераспределение, одна и та же мода для всех, одни и те же програм­мы на телевидении, все вместе в клубе Средиземноморья), так как поставить проблему в терминах потребительского уравнивания оз­начает уже заменить стремлением к вещам и знакам (уровень заме­ны) настоящие проблемы и их логический и социологический ана­лиз. Если говорить всё, то анализировать «Изобилие» не значит проверять его с помощью цифр, которые могут быть только такими же мифическими, как миф; это значит коренным образом изменить уровень анализа и применить к мифу об изобилии другую логику, а не его собственную.

Анализ достоверно показывает, как в цифрах констатируется изо­билие, подводится баланс благосостояния. Но цифры ничего не зна­чат сами по себе и никогда не противоречат друг другу. Единственно интерпретации бывают иногда в согласии с цифрами, а иногда вхо­дят в противоречие с ними. Предоставим им слово. Самой живой и упорной является идеалистическая версия: рост - это изобилие; изо­билие - это демократия.

Перед лицом невозможности говорить о неминуемости указан­ного всеобщего счастья (даже на уровне цифр) миф делается более «реалистическим»; это идеалистически-реформистский вариант: крупные неравенства первой фазы роста уменьшаются, нет больше «железного закона», доходы гармонизируются. Конечно, теория не­прерывного и регулярного прогресса в плане осуществления все боль­шего равенства опровергнута некоторыми фактами («Другая Амери­ка»: 20% бедных и т. д.). Но эти факты свидетельствуют о временной дисфункции или о детской болезни. Рост включает как некоторые неэгалитарные результаты, так и общую долгосрочную демократи­зацию. Итак, согласно Гэлбрейту, проблема равенства/неравенства

75не стоит больше в повестке дня. Она была связана с проблемой бо­гатства и бедности, однако новые структуры «изобильного» обще­ства устранили ее, несмотря на то что сохраняется неравное распре­деление. Есть «бедные» (20%), которые в силу той или иной причины остаются вне индустриальной системы, вне роста. Принцип же рос­та оказывается безупречным; он гомогенен и стремится гомогенизи­ровать все общество.

Основной вопрос, который возникает при этом, касается «бедно­сти». Для идеалистов изобилия она является «остаточной» и будет устранена при усилении роста. Однако она как будто сохраняется в череде постиндустриальных поколений; все усилия (особенно в США в связи с «Great society»¹), направленные на ее устранение, сталкива­ются, по-видимому, с неким механизмом системы, которая воспро­изводит ее функционально на каждой стадии эволюции как род ма­ховика роста, как род необходимого побуждения к общему богатству. Нужно ли верить Гэлбрейту, когда он вменяет эту остаточную необъяс­нимую бедность в вину дисфункциям системы (приоритет, отданный военным расходам, отставание коллективных услуг от частного по­требления и т. д.), или нужно перевернуть рассуждение и думать, что именно рост в самом его движении основывается на этом неравно­весии! Гэлбрейт здесь очень противоречив: все его анализы направ­лены некоторым образом на то, чтобы доказать функциональную вклю­ченность «пороков» в систему роста, однако он отступает перед логическими выводами, ставящими под сомнение саму систему, и вновь все прилаживает в либеральном духе.

Вообще идеалисты придерживаются такой парадоксальной кон­статации: вопреки всему и посредством дьявольского перевертыва­ния его целей (которые, как каждый знает, могут быть только благо­приятными) рост производит, воспроизводит, восстанавливает социальное неравенство, привилегии, неравновесия и т. д. Но при этом они допускают, как Гэлбрейт в «Обществе изобилия», что в ос­новном именно увеличение производства позволяет осуществлять перераспределение. («Все закончится тем, что всего будет достаточ­но для всех».) Однако эти принципы, которые заимствованы из фи­зики жидких тел, никогда не бывают верными в контексте социальных отношений, где их смысл оказывается - мы это увидим позже - пря­мо противоположным. Можно встретить у Гэлбрейта такой аргумент в пользу «непривилегированных»: «Даже те, кто находится внизу лестницы, могут больше выиграть от ускоренного роста производ­ства, чем от всякой другой формы перераспределения». Но все это только кажется правдоподобным: ведь если рост в его абстрактном понимании освящает доступ всех к доходам и полноте высших благ,

«Великое общество» (англ.). — Пер.

социологически характерным является то, что именно нарушение равновесия укрепляется в самом центре роста, что именно показа­тель неравновесия тонко структурирует и придает настоящий смысл росту. Поэтому проще держаться за зрелищное исчезновение некой чрезвычайной нищеты или некоторых вторичных неравенств, судить об изобилии по цифрам, глобальным количествам, по абсолютному росту и валовому национальному продукту, чем анализировать рост в терминах структур. На структурном уровне именно показатель не­равновесия является значащим. Именно он указывает в международ­ном плане на растущую дистанцию между неразвитыми странами и высокоразвитыми нациями, а внутри этих последних также на «по­терю скорости» низких зарплат относительно более высоких дохо­дов, на секторы, показатели которых снижаются относительно сек­торов, достигших максимума (например, показатели сельского мира относительно городского и индустриального и т. д.). Хроническая инфляция позволяет маскировать эту относительную пауперизацию, перемещая все номинальные ценности кверху, тогда как подсчет с помощью функций и относительных средних величин показал бы ча­стичную регрессию внутри таблицы и во всяком случае структур­ную деформацию на всем пространстве таблицы. Ни к чему наме­кать все время на временный или конъюнктурный характер этой деформации, когда видно, что система при этом поддерживается с помощью собственной логики и тем обеспечивает свою конечную цель. Сверх того можно допустить, что она упрочивается вокруг не­которого показателя неравновесия, то есть включая, каким бы ни был абсолютный объем богатств, систематическое неравенство.

Единственный способ выйти из идеалистического тупика этой поистине мрачной констатации дисфункций заключается в призна­нии, что здесь действует систематическая логика. Это также един­ственный способ преодолеть фальшивую проблематику изобилия и нехватки, которая, как и вопрос о доверии в парламентской среде, предназначена задушить все проблемы.

Фактически нет и никогда не было ни «общества изобилия», ни «общества нищеты», потому что всякое общество, каким бы оно ни было и какой бы ни была величина произведенных благ или имеюще­гося в наличии богатства, основывается одновременно на струк­турном избытке и на структурной нищете. Избыток может быть долей Бога, долей жертвы, расточительным расходом, прибавочной стоимостью, экономической прибылью или престижным бюджетом. В любом случае именно существование роскоши определяет богат­ство общества, как и его социальную структуру, потому что всегда существует достояние привилегированного меньшинства и потому что именно это существование роскоши работает над воспроизвод­ством привилегии касты или класса. В социологическом плане здесь

77 нет равновесия. Равновесие - это идеальный фантазм экономистов, который противоречит если не самой логике общественного состоя­ния, то по крайней мере всюду уловимой социальной организации. Всякое общество производит дифференциацию, социальные разли­чия, и такая структурная организация основывается, между прочим, на определенном использовании распределения богатств. Тот факт, что общество входит в фазу роста, как наши индустриальные обще­ства, вовсе не меняет природы процесса; напротив, капиталистичес­кая (и вообще продуктивистская) система некоторым образом дово­дит до совершенства эту функциональную «разность уровней», это неравновесие, рационализируя его и распространяя на всех уровнях. Спирали роста располагаются вокруг одной и той же структурной оси. Начиная с момента, когда покидают фикцию ВНП как критерия изобилия, можно констатировать, что рост не удаляет и не прибли­жает нас к изобилию. Он от него логически отделен всей социаль­ной структурой, которая здесь является определяющей инстанцией. Некоторый тип общественных отношений и противоречий, некото­рый тип «неравенства», который некогда увековечивался консерва­тизмом, сегодня воспроизводится в росте и посредством роста¹.

Это предполагает другой взгляд на рост. Мы не будем больше говорить наподобие людей, находящихся в эйфории: «Рост ведет к изобилию, а значит, к равенству»; мы не будем придерживаться и противоположной точки зрения: «Рост - производитель неравенства». Переворачивая ложную проблему - является ли рост эгалитарным или неэгалитарным, - мы скажем, что именно сам рост является след­ствием неравенства. Именно необходимость самосохранения «не­эгалитарного социального порядка», основанной на привилегиях со­циальной структуры, производит и воспроизводит рост как свой стратегический элемент. Если говорить иначе, то внутренняя автоно­мия роста (технологического, экономического) слаба и вторична по отношению к определяющему воздействию социальной структуры.

Общество роста в целом является результатом компромисса меж­ду эгалитарными демократическими принципами, которые могут подкрепляться мифами изобилия и благосостояния, и основным им­перативом сохранения системы привилегий и господства. Его опре­деляет не технологический прогресс: такой механистический взгляд близок к тому, который питает наивное видение будущего изобилия. Напротив, указанная двойная противоречивая детерминация создает возможность технологического прогресса. Именно она управляет в наших современных обществах возникновением некоторых эгали-

¹ Термин «неравенство» неправилен. Идеологически связанная с совре­менной системой демократических ценностей противоположность равенство/ неравенство охватывает полностью только экономические различия и не может употребляться в структурном анализе.

тарных, демократических, «прогрессистских» процессов. Но нужно хорошо понимать, что они появляются в гомеопатических дозах, ди­стиллированных системой в целях ее выживания. Само равенство в этом систематическом процессе является функцией (вторичной и производной) неравенства. Совсем так же, как и рост. Определен­ным образом направленное уравнивание доходов (ибо именно на этом уровне действует эгалитарный миф) необходимо, например, для ос­воения процессов роста, который, как мы видели, тактически вос­производит общественный порядок с его структурой привилегий и классовой власти. Все это указывает, что некоторые симптомы де­мократизации представляют собой необходимое для жизнеспособ­ности системы оправдание.

Сверх того, некоторые упомянутые симптомы сами по себе по­верхностны и подозрительны. Гэлбрейт доволен уменьшением нера­венства как экономической (и значит, социальной) проблемы не по­тому, что оно исчезло, а потому, что богатство не влечет больше за собой тех фундаментальных преимуществ (власть, наслаждение, пре­стиж, отличие), с которыми оно некогда было связано. Закончилась власть собственников и акционеров: организованные эксперты и спе­циалисты, даже интеллектуалы и ученые владеют ею. Закончилось потребление напоказ со стороны крупных капиталистов и других, типа Ситизена Кейна, закончились великие состояния - у богатых стало почти законом недопотребление (underconsumption). Короче, не желая того, Гэлбрейт убедительно показывает, что если существу­ет равенство (если бедность и богатство не составляют более про­блемы), то как раз оно не имеет более реального значения. Не здесь теперь происходит главное, критерии ценности находятся в другом месте. Социальное различие, власть и т. д., оставаясь существенны­ми, перенесены в иное место, они не связаны больше с доходом или простым богатством. Неважно в этих условиях, что все доходы в ко­нечном счете станут равны, система может даже позволить себе рос­кошь сделать большой шаг в этом направлении, ибо теперь не в этом заключается главное содержание «неравенства». Знание, культура, структуры, берущие на себя ответственность за решение, власть -все эти критерии, хотя еще во многом связаны с богатством и уров­нем дохода, далеко отодвинули последние и с ними внешние прояв­ления статуса в системе общественных ценностей, в иерархии кри­териев «силы». Гэлбрейт, например, смешивает «недопотребление» богатых с уничтожением критериев престижа, основанных на день­гах. Действительно, богатый человек, который ведет свои две ло­шадиные силы*, больше не ослепляет, ситуация стала тоньше: он ультрадифференцируется, сверхотличается манерой потребления, стилем. Он в высшей степени поддерживает свою привилегирован­ность, переходя от хвастовства к скромности (сверххвастливой),

79 г

переходя от количественного хвастовства к изысканности, от денег к культуре.

Фактически даже этот тезис, который можно было бы обозначить как тезис об «определенно направленном снижении уровня эконо­мической привилегии», нуждается в доказательстве, ибо деньги все­гда переходят в иерархическую привилегию, в привилегию власти и культуры. Можно допустить, что они не являются решающими (а были ли они когда-либо таковыми?). Гэлбрейт и другие не видят именно того, что если неравенство (экономическое) не является больше про­блемой, то это составляет новую проблему. Констатируя немного слишком поспешно смягчение «железного закона» в экономической области, они на этом останавливаются, не стремясь найти более ши­рокую теорию этого закона или рассмотреть, как он перемещается из области доходов и «потребления», отныне освященного «изобили­ем», в гораздо более широкую область общественной жизни, или, точнее, он становится более необратимым.

Дата добавления: 2015-05-06