Структура расходов 2 страница

65 мического локомотива. Эта невыявленная истина системы, конечно скрыта цифрами, магическое складывание которых скрадывает яв­ную кругообразность позитивного и негативного (продажа алкоголя и строительство госпиталей и т. д.)· Она объясняла бы невозможность, вопреки всем усилиям и на всех уровнях, искоренить отмеченные негативные аспекты: система ими живет и не могла бы от них отде­латься. Мы вновь сталкиваемся с этой проблемой в связи с проявлени­ями бедности, этим «воланом» бедности, который общества роста «таВ щат за собой» как свой порок, составляющий фактически одну из сан мых серьезных форм «вредоносности». Нужно принять гипотезу, что все эти «формы вреда» входят в какой-то степени в позитивные и на прерывные факторы роста, обеспечивающие подъем производства и потребления. Мандевиль* в XVIII в. в «Басне о пчелах» отстаивал тЛ орию (святотатственную и вольнодумную уже в его время), согласно которой именно через пороки, а не добродетели уравновешивается об­щество, а социальный мир, прогресс и счастье людей достигаются пои средством инстинктивной имморальности, заставляющей их непрерыв­но нарушать правила. Он говорил, конечно, о морали, но мы можем его понять в социальном и экономическом смысле. Именно в силу скры­тых пороков, неравновесия, своей вредоносности, своих изъянов в от­ношении к рациональной системе реальная система как раз и процве­тает. Мандевиля обвиняли в цинизме, но именно социальный поря­док, система производства являются объективно циничными¹.

Расточительство

Известно, насколько изобилие богатых обществ связано с расто­чительством, раз можно говорить о цивилизации «мусорной корзи- j ны» и даже предполагать создание «социологии мусорной корзины»Я Скажи мне, что ты выбрасываешь, и я скажу, кто ты! Но статися! тика грязи и отбросов не интересна сама по себе: она только лишний

¹В этом смысле существует абсолютное различие между «расточительством» ] наших «обществ изобилия», расточительством, которое представляет собой вред, j интегрированный в экономическую систему, является расточительством «функциональным», не производящим коллективной ценности, и деструктивным расточительством, которое практиковали так называемые «бедные» общества в i ходе их праздников и пожертвований, расточительством «от избытка», когда разрушение благ являлось свидетельством символических коллективных ценностей. Выбрасывание на свалку вышедших из моды автомобилей или сжигание кофе в локомотивах не несет в себе ничего праздничного: этЯ систематическое обдуманное разрушение со стратегическими целями. Сюда относятся также и военные расходы. Экономическая система не может преодолетЯ самое себя в праздничном расточительстве, раз принято, что она является по своей так называемой сущности «рациональной». Таким образом, она может только стыдливо пожрать свой избыток богатства, практикуя подсчитанную деструктивность, дополняющую подсчет производительности.

нак объема предложенных благ и их обилия. Нельзя понять ни рас­точительства, ни его функций, если видеть в нем только остаток того, _чТо сделано для потребления и не потреблено. Мы имеем здесь упро­шенную дефиницию потребления - моральную дефиницию, осно­ванную на вере в безусловную полезность благ. Все наши моралисты пошли войной против растраты благ, начиная с частного лица, якобы _не уважающего этого внутренне связанного с объектом потребле­ния морального закона, требующего уважать его потребительскую ценность и его прочность, вследствие чего человек выбрасывает свои вещи или меняет их соответственно с изменением своего положения или капризами моды и т. д., вплоть до расточительства в националь­ном и международном масштабах и даже вплоть до расточительства некоторым образом планетарного, которое является фактом общей экономики всего человеческого рода и эксплуатации им естествен­ных богатств. Короче говоря, расточительство всегда рассматрива­лось как род безумия, невменяемости, разрушения инстинкта, кото­рое уничтожает резервы человека и вследствие иррациональной прак­тики подвергает опасности условия его выживания.

Такая позиция обнаруживает тот факт, что мы не живем в эру реального изобилия, что каждый современный индивид, группа или общество и даже род как таковой находятся в ситуации нехватки. Итак, в целом одни и те же лица поддерживают миф о неотвратимом на­ступлении изобилия и оплакивают расточительство, связанное с уг­рожающим пугалом нищеты. Во всяком случае, моральное видение расточительства как разложения заново активизируется социологи­ческим анализом, который должен бы выявить настоящие функции расточительства.

Все общества всегда расточали, разбазаривали, расходовали и потребляли сверх строго необходимого в силу той простой причины, что только в потреблении излишка, избытка индивид, как и обще­ство, чувствует себя не только существующим, но и по-настоящему живущим. Потребление излишка может доходить вплоть до «истреб­ления», до настоящего и заурядного разрушения, которое выполняет тогда особую социальную функцию. Таким образом, в потлаче* имен­но состязательное разрушение драгоценных благ скрепляет обще­ственную организацию. Квакиутли** жертвуют одеялами, каноэ, медными изделиями с гербами, которые они сжигают или бросают в море, чтобы «поддержать свое положение», утвердить свою значи­мость. Кроме того, именно через wastful expenditure (бесполезное Мотовство) аристократические классы во все эпохи подтверждали свое превосходство. Понятие полезности - по происхождению рациона­листическое и экономическое - может быть пересмотрено в соответ­ствии с гораздо более широкой общественной логикой, согласно ко­торой расточительство, далеко не будучи иррациональным действи-

67ем, приобретает положительную функцию, заменяя рациональную полезность в ее качестве высшей общественной функциональности. В конце концов оно даже оказывается важной функцией - увеличе­ние издержек, избыток, ритуальная бесполезность, «издержки ни на что» становятся фактором производства ценностей, различий и смыс­ла - как в индивидуальном, так и в общественном плане. В этой пер­спективе вырисовывается определение «потребления» как растраты, то есть как производительного расточительства, - такая перспектива противоположна перспективе «экономики», основанной на необхо-димости, накоплении и подсчете; в отмеченной выше перспективе, напротив, избыток предшествует необходимому, расход предшествует по ценности (если не по времени) накоплению и присвоению.

«Ах, не спорьте больше о «потребности»! Последний из нищих имеет немного излишка в самой ничтожной вещи. Сведите природу к есте­ственным потребностям, и человек окажется животным: его жизнь боль-ше не будет стоить ничего. Понимаешь ли ты, что нам нужно иметь не-большой излишек, чтобы быть?» - говорит Шекспир в «Короле Лире».

Иначе говоря, одна из фундаментальных проблем, поставленных потреблением, заключается в следующем: организуются ли люди с целью своего выживания или же потому, что они хотят придать сво­ей жизни определенный индивидуальный и коллективный смысл? Однако подобная ценность «бытия», ценность, структурирующая может вести к жертве экономическими ценностями. И это не мета­физическая проблема. Она находится в центре потребления и может быть переведена таким образом: не имеет ли в своей основе изобилие смысл только в расточительстве?

Можно ли определять изобилие с точки зрения предусмотритель­ности и продовольствия, как это делает Валери?* «Созерцать груды долговременного продовольствия не значит ли видеть в изобилии вре­мя и наблюдать сбереженные действия? Ящик печенья - это целый месяц лени и жизни. Горшки с мясом, жаренным в собственном жире, и корзины из древесного волокна, набитые зерном и орехами, состав­ляют сокровище душевного покоя; целая спокойная зима содержит­ся в потенции в их запахе... Робинзон вдыхал присутствие будущего в аромате ящиков и корзин своей кладовой. Его сокровище освобож­дало праздность. От него исходила длительность, как исходит абсо­лютное тепло от некоторых металлов. Человечество медленно под­нималось, только опираясь на груду того, что длится. Предвидение, накопление продовольствия - и мы мало-помалу отрывались от наИ ших строго животных нужд и буквально от наших потребностей.и Это внушала нам природа: она сделала так, что мы имели при себе кое-что для сопротивления непостоянству событий; жир на теле, nfl мять, которая держится наготове в наших душах, - все это модели зарезервированных средств, которым подражала наша индустрия)»

Таков экономический принцип, которому противостоит ницшеан­ское (и Батайя)* видение живого как реалии, стремящейся прежде все­го «расходовать свою силу»: «Физиологам следовало бы остерегаться выставлять стремление к сохранению кардинальным влечением орга­нического существа. Раньше всего все живущее хочет проявить свою силу: «сохранение» только одно из последствий этого стремления. Сторонись излишних телеологических принципов! А всякое понятие об «инстинкте сохранения» является одним из таких принципов... формула «борьбы за существование» обозначает состояние исключи­тельное; правилом является скорее борьба за власть, стремление иметь «больше» и «лучше», «быстрее» и «чаще» {Ницше. Воля к власти).

Позиция «кое-что сверх того», посредством которой утверждается ценность, может превратиться в «нечто существенное для человека». Этот закон символической ценности, согласно которому существен­ное оказывается всегда по ту сторону необходимого, лучше всего ил­люстрируется в издержках, в трате, но он может подтвердиться и в присвоении, лишь бы только оно имело дифференцирующую функ­цию избытка, «чего-то сверх того». Об этом свидетельствует советс­кий пример: рабочий, руководитель, инженер, член партии имеют жи­лье, которое им не принадлежит: отданное внаем или находящееся в пожизненном владении жилище связано с социальным статусом тру­дящегося, активного гражданина, а не частного лица. Это - обществен­ная услуга, а не имущество и еще менее того - «потребительское бла­го». Напротив, вторичное жилье - дача в деревне с садом - им принад­лежит. Это благо не является пожизненным или временным, оно может их пережить и стать наследственным. Отсюда «индивидуалистичес­кое» пристрастие, которое с ним связано: все усилия бывают направ­лены на приобретение этой дачи (за недостатком автомобиля, который играет почти такую же роль «вторичной резиденции» на Западе). Дача имеет ценность престижа и символическую ценность: это - «кое-что сверх того».

В какой-то мере так же обстоит дело в ситуации изобилия: для того чтобы оно стало ценностью, нужно, чтобы оно имелось не в Достатке, а в избытке, с тем чтобы поддерживалось и демонстри­ровалось значительное различие между необходимым и излишним: ^в этом - функция расточительства на всех уровнях. Желание его Устранить, претензия его исключить являются иллюзорными, так ^Как оно некоторым образом ориентирует всю систему. К тому же ^его не более, чем гаджет** (где кончается полезное и начинается бесполезное?), нельзя ни определить, ни очертить. Всякое произ­водство и расход за пределами жесткого выживания могут быть °Ченены как расточительство (не только мода, относящаяся к одеж-^fle> и продовольственное «мусорное ведро», но и военные супер-^аДжеты, «Бомба», сельскохозяйственное избыточное оборудование

69у некоторых американских крестьян и обновление промышленни­ками арсенала машин каждые два года, до наступления срока их амор­тизации; не только потребление, но и производство широко подчиняет­ся показным действиям, не считая политики). Рентабельные вложения и вложения излишние связаны повсюду самым запутанным образом. Не­кий промышленник, вложивший тысячу долларов в рекламу, сказал: «Я знаю, что половина потеряна, но не знаю какая». И так всегда в сложной экономике: невозможно выделить полезное и пожелать вычесть излишек. Сверх того, потерянная (экономически) «половина», может быть, приоб­ретает именно благодаря самой своей «утрате» булыиую ценность в дол­госрочном плане или при более тонком подходе.

Именно так нужно рассматривать огромное расточительство, су­ществующее в наших обществах изобилия. Именно оно противосто­ит нищете и означает противоречивое изобилие. Именно оно в прин­ципе, а не полезность, является главной психологической, социоло­гической и экономической схемой изобилия.

«Если стеклянная тара может быть брошена, не означает ли это, что уже наступил золотой век?»

Одна из важных тем массовой культуры, проанализированная Рисменом* и Мореном**, иллюстрирует сказанное эпически, а имен­но поскольку она посвящена героям потребления. По крайней мере на Западе экзальтированные биографии героев производства уступа­ют повсюду сегодня место биографиям героев потребления. Великие образцовые жизни «self = made men»¹ и основателей, первопроход­цев, исследователей и колонистов, которые последовали за образцо­выми жизнями святых и исторических людей, уступили место жиз­неописаниям звезд кино, спорта и игр, нескольких позолоченных принцев или международных феодалов, короче, великих расточите­лей (даже если необходимость, наоборот, заставляет часто показы­вать их в повседневной простоте, заключающими сделку и т. д.). Все это великие динозавры, которые являются центром хроники магази­нов и телевидения, в них прославляется жизнь, полная избытка, и возможность чудовищных расходов. Их сверхчеловеческое свойство напоминает аромат потлача. Таким образом, они выполняют драго­ценную социальную функцию излишних, бесполезных, безмерных расходов. Они выполняют эту функцию по доверенности от всего общества; такими были в предшествующие эпохи короли, герои, свя­щенники или великие богачи. Впрочем, как и эти последние, они выглядят действительно великими лишь тогда, когда, наподобие Джеймса Дана, оплачивают это достоинство своей жизнью.

Существенное различие заключается в том, что в нашей совре­менной системе зрелищная расточительность не имеет больше зна-

¹ Человек, добившийся успеха своими собственными силами (англ.). - Пер.

чения символического коллективного определяющего начала, кото­рое она могла иметь на примитивных праздниках и в потлаче. Совре­менное престижное потребление персонализовано и пронизано вме­шательством СМИ. Его функцией является экономический подъем потребления массы, которое определяется по отношению к престиж­ному потреблению как трудовая субкультура. Показательна карика­тура на роскошное платье, которое звезда надевает только на один вечер; это «платье на один день», которое состоит из 80% вискозы и 20% нетканого акрила, одевается утром, выбрасывается вечером и никогда не стирается. Повсюду роскошное расточительство, велико­лепное расточительство, представленное на первом плане в СМИ, но оно только повторяет на культурном уровне расточительство гораздо более фундаментальное и систематическое, включенное непосред­ственно в экономические процессы, расточительство функциональ­ное и бюрократическое, осуществленное производством в то же са­мое время, в какое изготавливаются материальные блага, материали­зованное в них и, значит, обязательно потребленное как одно из качеств и измерений объекта потребления: их хрупкости, их подсчи­танного устаревания, их обреченности на эфемерность.

Произведенное сегодня произведено не с целью получить потре­бительную стоимость или иметь по возможности прочный продукт, оно произведено с целью его смерти, ускорение которой равно толь­ко инфляции цен. Этого одного достаточно, чтобы поставить под воп­рос «рационалистические» постулаты всякой экономической науки насчет полезности, потребностей и т. д. Однако известно, что систе­ма производства живет только ценой этого уничтожения, этого под­считанного постоянного «самоубийства» совокупности объектов, что вся эта операция покоится на технологическом «саботаже» или на организованной устареваемости в силу моды. Реклама реализует чудо значительного увеличения потребления, преследуя цель не добавить, а лишить товары потребительской ценности, лишить их ценности времени, подчиняя ценности моды и ускоренного обновления. Не будем говорить о колоссальных общественных богатствах, пожерт­вованных в бюджетах на войну и другие государственные и бюрок­ратические престижные расходы; такой род расточительства не име­ет символического аромата потлача, он представляет собой решение, принятое от отчаяния, но жизненно необходимое для погибающей экономико-политической системы. Такое «потребление» на самом вы­соком уровне составляет часть общества потребления в той же мере, что и ненасытная судорожная потребность в вещах у частных лиц. Вместе они обеспечивают существование системы производства. И нужно отличать индивидуальное или коллективное расточительство как символический акт издержек, как ритуал праздника и экзальти­рованную форму социализации от ее мрачной и бюрократической

71карикатуры в наших обществах, где расточительное потребление ста­ло повседневной обязанностью, вынужденным и часто бессознатель­ным установлением вроде косвенного налога, бесстрастным участи­ем в правилах экономической системы.

«Разбейте ваш автомобиль, страхование сделает остальное». Впро­чем, автомобиль является, конечно, одним из особых явлений част­ного и коллективного, каждодневного и долгосрочного расточитель­ства. Не только в силу его систематически уменьшающейся потреби­тельской ценности, в силу его постоянно усиливающегося коэффициента престижа и в силу огромных сумм, которые в него вкладываются, но несомненно и в силу зрелищной коллективной жертвы в виде железа, механики и человеческих жизней, каковую под­страивает Случай - гигантский happening*, самый красивый в обще­стве потребления. Вследствие этого последнее получает в ритуаль­ном разрушении материала и жизни доказательство сверхизобилия (доказательство от противного, но гораздо более действующее на глу­бины воображения, чем прямое доказательство посредством накоп­ления).

Общество потребления реализует стремление к вещам, но еще более оно нуждается в их разрушении. «Использование» вещей ве­дет только к их медленному отмиранию. Созданная ценность гораз­до более значительна, если в нее заложено ее быстрое отмирание. Вот почему разрушение остается основной альтернативой производ­ству: потребление только промежуточное звено между обоими. В потреблении существует глубокая интенция превосходить себя, пре­вращаться в разрушение. Именно здесь оно обретает свой подлин­ный смысл. Большей частью оно в самой повседневности остается подчиненным системе производительности, будучи управляемым по­требительством. Вот почему вещи чаще всего появляются из-за не­хватки и почему само их изобилие парадоксально означает нищету. Огромный запас свидетельствует снова о нехватке и является знаком тоски. Только в разрушении вещи существуют в виде избытка и сви­детельствуют в своем исчезновении о богатстве. Во всяком случае очевидно, что разрушение то ли в своей резкой и символической фор­ме (happening, потлач, разрушительное acting out¹ как индивидуаль­ное, так и коллективное), то ли в форме систематической и институ­циональной деструктивное™ обречено стать одной из преобладаю­щих функций постиндустриального общества.

¹ разбрасывание (англ.). - Пер.

Дата добавления: 2015-05-06