Движение объектов - движение потребностей

W

95гатства коренится в социальной организации, то только полная пе­ремена социальной организации и социальных отношений могла бы положить им начало. Вернемся ли мы когда-нибудь к изобилию за пределами рыночной экономики? Вместо изобилия мы имеем «потребление», форсируемое до бесконечности, родную сестру бед­ности. Именно социальная логика заставляет признать наличие у примитивных народов «первого» (и единственного) общества изо­билия. Именно наша социальная логика обрекает нас на роскош­ную и зрелищную нищету.

К ТЕОРИИ ПОТРЕБЛЕНИЯ Анализ homo economicus

Есть сказка: «Жил некогда бедный человек. После многих при­ключений и длительного путешествия с помощью экономической науки он встретил общество изобилия. Они поженились и имели много потребностей». «Привлекательность Homo Economicus, - го­ворил А. Н. Уайтхед, - была в том, что мы точно знали, чего он искал». Это человеческое ископаемое золотого века, рожденное в современную эру счастливого соединения человеческой природы и прав человека, было наделено мощной формальной рационально­стью, которая его заставляла:

1) искать без тени колебания свое собственное счастье;

2) отдавать предпочтение вещам, которые дали бы ему максимум удовольствий.

Всякое размышление о потреблении, является ли оно размыш­лением профана или ученого, строится в такой последовательнос­ти, что напоминает мифологический ритм сказки: некий человек «наделен» потребностями, которые его «толкают» к объекту, «даю­щему» ему удовлетворение. Так как человек никогда не бывает удов­летворен (впрочем, его в этом упрекают), то та же самая история начинается снова и снова с ушедшей в прошлое очевидностью ста­рых сказок.

У некоторых авторов чувствуется растерянность: «Потребности являются наиболее упорным неизвестным среди всех неизвестных, которыми занимается экономическая наука» (Кнайт). Но сомнение не мешает тому, что молитва о потребностях верно повторяется все­ми сторонниками антропологических дисциплин, от Маркса до Гэл-брейта, от Робинзона Крузо до Шомбара-де-Лов*. Экономисты мыс­лят о потребности в рамках «полезности»: они говорят о желании определенного блага с целью потребления, то есть разрушения его полезности. Потребность тем самым определяется имеющимися в

наличии благами, а предпочтения вырабатываются в зависимости от различных продуктов, предлагаемых на рынке: основа всего - пла­тежеспособный спрос. Для психологов потребность связана с «мо­тивацией», эта теория несколько более сложная, она имеет в виду не столько человека «object-oriented»¹, сколько человека «instinct-oriented»², потребность оказывается вроде плохо определенной пред-существующей необходимости. Для социологов и психосоциологов, которые приходят в беге последними, существует нечто «социокуль­турное». Они не ставят под сомнение ни антропологический посту­лат об индивидуальном существе, наделенном потребностями и стре­мящемся по природе к их удовлетворению, ни того, что потребитель является свободным существом, сознательным и знающим то, чего он хочет (социологи не доверяют «глубоким мотивациям»), но на ос­нове этого идеалистического постулата они допускают, что существу­ет «социальная динамика» потребностей. Они обращаются к модели соответствия и конкуренции («Keep up with the Joneses»)³, извлечен­ной из контекста группы или больших «культурных моделей», кото­рые имеют связь с обществом в целом или с историей.

Можно выделить в основном три позиции.

С точки зрения Маршалла, потребности взаимозависимы и раци->нальны.

С точки зрения Гэлбрейта (мы к ней вернемся), выбор определя­ется убеждением.

С точки зрения Гервази (и других), потребности взаимозависимы проистекают из обучения (скорее из обучения, чем из рациональ-юго расчета).

Гервази: «Выбор не является случайным фактом, он социально контролируется и отражает культурную модель, в рамках которой он эсуществляется. Ведь производят и потребляют не любые блага: они юлжны иметь некоторое значение в существующей системе ценнос-ей». Сказанное ведет к пониманию потребления в рамках интегра-дии: «Целью экономики является не максимизация производства для мдивида, а максимизация производства в связи с общественной сис­темой ценностей» (Парсонс*). Дезенберри позже сказал в том же гмысле, что существует в основе единственный выбор - вариация таг в зависимости от положения индивида на иерархической лест­нице. В конечном счете именно различие выборов в разных обще­ствах и их сходство внутри одного и того же общества заставляет нас рассматривать поведение потребителя как социальный феномен. Просматривается ощутимая разница с экономистами: «рациональ-

¹ ориентированного на предмет (англ.). - Пер.

² человека, «ведомого инстинктом» (англ.). - Пер.

³ «Не позволяй Джонам обгонять себя» (англ.). - Пер.

97ный» выбор последних стал выбором конформистским, выбором, соответствующим ценностям группы. Потребности, таким образом, ориентированы не столько на предметы, сколько на ценности, и их удовлетворение имеет прежде всего смысл присоединения к этим ценностям. Фундаментальный бессознательный, автоматический выбор потребителя состоит в принятии стиля жизни особого обще­ства (значит, это больше не выбор! - тем самым опровергается тео­рия автономии и суверенности потребителя).

Такая социология достигает кульминации в понятии «standard package»¹, определяемом Рисменом как совокупность благ и услуг, доступных среднему американцу. В своем постоянном увеличении в соответствии с уровнем национальной жизни эта совокупность яв­ляется идеальным минимумом статистического типа, соответствую­щей моделью средних классов. Преодоленная одними, составляю­щая мечту для других, она является идеей, в которой резюмируется американский way of life². Здесь «standard package» обозначает не столько материальность благ (телевизор, ванна, автомобиль и т. д.), сколько идеал соответствия.

Вся эта социология вовсе не продвигает нас вперед. Помимо того факта, что понятие соответствия всегда скрывает только огромную тавтологию (здесь средний американец определен через понятие «standard package», которое само определяется через среднюю ста­тистическую величину потребленных благ; или, если подходить со­циологически: такой-то индивид составляет часть такой-то группы, потому что он потребляет такие-то блага, и он потребляет такие-то блага, потому что он принадлежит к такой-то группе); постулат фор­мальной рациональности, который мы встречали действующим у экономистов при истолковании отношения индивида к вещам, здесь просто перенесен на отношение индивида к группе. Соответствие и удовлетворение оказываются близкими понятиями: в них предпола­гается одна и та же адекватность либо субъекта вещам, либо субъек­та группе, которые рассматриваются отдельно друг от друга в со­ответствии с логическим принципом эквивалентности. Понятия «потребности» и «нормы» оказываются выражением этой чудесной адекватности.

¹ «стандартный набор» (англ.). - Пер.

² «Образ жизни». В исследовании, проведенном Selection du Reader's Digest (Андре Пьятье. Структуры и перспективы европейского потребления), вырабо­тано другое представление, отличное от представления об огромном среднем классе, о котором говорят социологи, имея в виду США, и ориентированное на меньшинство, потребительскую элиту (группу «А»), служащую моделью для большинства, еще не располагающего соответствующим роскошным набором (спортивный автомобиль, стереосистема, вторичная резиденция), без которого нет европейца, достойного этого имени.

(Между понятием «полезности» у экономистов и принципом «со­ответствия» у социологов существует то же самое различие, которое Гэлбрейт установил между формами поведения, ориентированными на прибыль, денежную мотивацию, характерную для «традиционной» капиталистической системы, и специфическим поведением иденти­фикации и адаптации, характерным для эры организации и техност-руктуры. Основной вопрос, который возникает как у психосоциоло­гов «соответствия», так и у Гэлбрейта и который не появляется (и резонно) у экономистов, считающих потребителя индивидом, иде­ально свободным в своих окончательных рациональных расчетах, -это вопрос об обусловленности потребностей.

Начиная с «Тайного убеждения» Паккарда* и «Стратегии жела­ния» Дихтера** (и еще некоторых других работ), тема обусловлен­ности потребностей (особенно рекламой) стала любимой темой раз­мышлений об обществе потребления. Прославление изобилия и глубокое сетование по поводу «искусственных» или «отчужденных» потребностей питают массовую культуру и даже научную идеоло­гию по этому вопросу. Указанная тема вообще имеет корни в старой моральной и социальной философии гуманистической традиции. У Гэлбрейта она основывается на более строгой экономической и политической рефлексии. Мы коснемся последней, отправляясь от его двух книг: «Эра изобилия» и «Новый индустриальный порядок».

Резюмируя кратко, скажем, что основной проблемой современ­ного капитализма больше не является противоречие между «макси­мизацией прибыли» и «рационализацией производства» (уровень предпринимателя); ею является противоречие между потенциально бесконечной производительностью (уровень техноструктуры) и не­обходимостью сбыта продуктов. На этой фазе для системы стано­вится жизненно необходимым контролировать не только аппарат про­изводства, но и потребительский спрос, не только цены, но и то, что будет запрошено по этим ценам. Общим итогом, достигаемым то ли посредством мер, предшествующих самому акту производства (зон-дажи, исследования рынка), то ли посредством мер, следующих за производством (реклама, маркетинг, упаковка), является «изъятие у покупателя власти решать (покупатель ее не контролирует) с целью передачи ее предприятию, где ею можно манипулировать». Говоря в более общем плане: «Адаптация поведения индивида к рынку и адап­тация социальных позиций вообще к потребностям производителя и к целям техноструктуры является, таким образом, естественной ха­рактеристикой системы (лучше было бы сказать: ее логической ха­рактеристикой). Ее значение растет вместе с развитием индустри­альной системы». Именно это Гэлбрейт называет «перевернутой последовательностью» в противовес «классической последователь­ности», где инициатива предполагалась принадлежащей потребите-

99лю и влияла через рынок на производственные предприятия. Здесь, напротив, именно производственное предприятие контролирует по­ведение на рынке, управляет социальными позициями и потребнос­тями и моделирует их. Это ведет, по крайней мере в тенденции, к тотальной диктатуре производственной системы.

«Перевернутая последовательность» разрушает - по крайней мере, она имеет такое критическое значение - фундаментальный миф классического происхождения, состоящий в том, что в экономичес­кой системе именно индивиду принадлежит власть. Акцент, сделан­ный на власти индивида, во многом способствовал санкционирова­нию организации: все расстройства, недостатки, внутренние противоречия производственной системы были оправданы, если они расширяли область суверенности потребителя. И наоборот, ясно, что весь экономический и психосоциологический аппарат исследований рынка, мотиваций и т. д., с помощью которого пытаются стимулиро­вать на рынке реальный спрос, глубинные потребности потребителя, весь этот аппарат существует с единственной целью воздействовать на спрос в целях сбыта и в то же время так замаскировать этот про­цесс, чтобы создавалось противоположное впечатление. «Человек стал объектом науки о человеке только начиная с того момента, как автомобили стало труднее продавать, чем создавать».

Таким образом, Гэлбрейт постоянно разоблачает перенапряжение спроса с помощью «искусственных ускорителей», приведенных в дей­ствие техноструктурой в ее империалистической экспансии и делаю­щих невозможной всякую стабилизацию спроса¹. Доход, престижная покупка и сверхтруд образуют порочный и безумный круг, дьявольс­кий круг потребления, основанный на экзальтации так называемых «психологических» потребностей, которые отличаются от «физиоло­гических» потребностей тем, что они основываются, видимо, на «про­извольном доходе» и на свободе выбора и поэтому поддаются манипу­ляции. Реклама играет здесь, очевидно, главную роль (другая идея, ставшая общепринятой). Она кажется связанной с потребностями ин­дивида и с благами. Фактически, говорит Гэлбрейт, она согласована с индустриальной системой: «Она, кажется, придает такое значение бла­гам только для того, чтобы придать значение системе; она также под­держивает значение и престиж техноструктуры с общественной точки зрения». С ее помощью именно система перехватывает в свою пользу общественные цели и предлагает свои собственные цели в качестве общественных: «То, что хорошо для Дженерал Моторс...»

Еще раз следует сказать, что можно согласиться с Гэлбрейтом (и другими): свобода и суверенность потребителя являются только ми­стификацией. Эта хорошо поддерживаемая (прежде всего экономис-

¹ В этом проявляется «антикоагулентное» действие рекламы (Эльгози).

тами) мистика индивидуального удовлетворения и индивидуального выбора, где высшего выражения достигает вся цивилизация «свобо­ды», является даже идеологией индустриальной системы, оправды­вающей произвол и все коллективные недостатки: грязь, заражение окружающей среды, декультурацию; фактически потребитель ока­зывается независимым в джунглях мерзости, где ему предлагают свободу выбора. Перевернутая последовательность (то есть система потребления) дополняет, таким образом, идеологически электораль­ную систему и принимает от нее эстафету. Дрогстор и кабина для голосования, геометрические места индивидуальной свободы, явля­ются также двумя сосцами системы.

Мы долго излагали этот анализ «техноструктурной» обусловлен­ности потребностей и потребления, потому что он сегодня является всемогущим; он порождает тематизированное разными способами в псевдофилософии «отчуждения» такое коллективное представление, которое само составляет часть потребления. Но этот анализ вызыва­ет крупные возражения, которые вновь отсылают к его идеалисти­ческим антропологическим постулатам. Для Гэлбрейта потребности индивида поддаются стабилизации. В природе человека имеется не­кий экономический принцип, который при отсутствии «искусствен­ных ускорителей» может заставить его положить предел своим це­лям, потребностям, так же как и своим усилиям. Короче говоря, тенденция не к максимальному, а к «гармоничному» удовлетворе­нию, уравновешенному в индивидуальном плане, должна была бы помочь человеку избежать вышеописанного порочного круга сверх­многочисленных удовлетворений и соединиться со столь же гармо­ничной общественной организацией коллективных потребностей. Все это, однако, совершенно утопично.

1. Что касается принципа «подлинных» или «искусственных» удовлетворений, то Гэлбрейт восстает против «специфического» рас­суждения экономистов: «Ничто не доказывает, что расточительная женщина получает от нового платья такое же удовольствие, какое получает голодный рабочий от гамбургера, но ничто не доказывает и обратного. Поэтому ее желание должно быть поставлено на один уровень с желанием голодного». «Абсурд», - заявляет Гэлбрейт. Од­нако не совсем (и здесь классические экономисты почти правы по сравнению с ним - просто для того, чтобы обрисовать эту эквивалент­ность, они становятся на уровень платежеспособного спроса: они уклоняются, таким образом, от всех проблем). Тем не менее, если смотреть с точки зрения собственного удовольствия потребителя, ничто не позволяет прочертить границу «искусственного». Наслаж­дение телевизором или вторичной резиденцией переживается как «настоящая» свобода; никто не переживает это как «отчуждение», только интеллектуал может это сказать из глубины своего морализи-

101рующего идеализма, но это всего-навсего характеризует его как от­чужденного моралиста.

2. Об «экономическом принципе» Гэлбрейт говорит: «То, что называют экономическим развитием, состоит во многом в изобре­тении стратегии, которая позволяет победить тенденцию людей ог­раничивать свои цели в плане доходов, а значит, и свои усилия». И он приводит пример филиппинских рабочих в Калифорнии: «Груз долгов в соединении с соперничеством в отношении одежды вско­ре превратили эту счастливую и беспечную расу в современную рабочую силу». Так же обстоит дело и со всеми слаборазвитыми странами, где появление западных гаджетов составляет наилучший козырь экономического стимулирования. Эта теория, которую можно назвать теорией «стресса» или экономической дрессировки в по­треблении, связанной с увеличением темпов роста, привлекатель­на. Она выявляет принудительную аккультурацию в процессах по­требления как логическое следствие эволюции индустриальной системы, свойственной ей дрессировки рабочего в отношении жес­тов и времени труда в процессах индустриального производства на­чиная с XIX в.¹ При этом следовало бы объяснить, почему потреби­тели «попадаются» на удочку, почему они уязвимы для этой стратегии. Очень легко отсюда апеллировать к «счастливой и бес­печной» природе и возложить механически ответственность на си­стему. В беспечности существует не больше «естественной» тен­денции, чем в ускорении ритма. Гэлбрейт не видит - и это вынуждает его рассматривать индивидов как чисто пассивные жертвы систе­мы - всю социальную логику дифференциации, процессы, отлича­ющие класс или касту, процессы, фундаментальные для социаль­ной структуры, которые в полной мере действуют в демократическом обществе. Короче говоря, у него полностью отсутствует именно социология различия, статуса и т. д., в зависимости от которой все потребности реорганизуются в соответствии с объективным соци­альным спросом на знаки и отличия и которая трактует потребле­ние не как функцию индивидуального «гармоничного» удовлетво­рения (поддающегося, следовательно, ограничению согласно идеальным нормам «природы»), а как безграничную социальную деятельность. Мы вернемся к этому пункту в дальнейшем.

3. «Потребности суть в действительности плод производства», -заявляет Гэлбрейт, не понимая, до какой степени это удачно сказа­но. Ведь этот тезис, хотя и имеет ясный и демистифицирующий ха­рактер в том смысле, как он его понимает, является только более тонкой версией теории о естественной «подлинности» некоторых потребностей и о колдовстве «искусственного». Гэлбрейт хочет ска-

' См. вслед за этим «Потребление как порождение производительных сил».

зать, что без продуктивистской системы большого числа потребно­стей не существовало бы. Он считает, что, производя подобные блага или услуги, предприятия производят в то же время все средства внушения, способные заставить принять их, и тем самым «произ­водят» в основе соответствующие им потребности. Но здесь суще­ствует серьезный психологический пробел. Потребности тут зара­нее строго определены в своей ориентации на конкретные предметы. Существует потребность только в том или ином пред­мете, и психология потребителя оказывается в сущности только витриной или каталогом. Понятно поэтому, что, приняв этот упро­щенный взгляд на человека, можно в результате прийти только к такой психологической деформации: эмпирические потребности суть зеркальные отражения эмпирических объектов. Однако на этом уровне тезис об обусловленности оказывается ложным. Известно, как потребители сопротивляются подобному точному предписанию, как они разыгрывают свои «потребности» на клавиатуре предме­тов, насколько реклама не всемогуща и иногда порождает противо­положные реакции, какие замены одного предмета на другой осу­ществляются в зависимости от той же самой «потребности» и т. д. Короче говоря, на эмпирическом уровне всякая сложная стратегия психологического или социологического типа может воспрепятство­вать стратегии производства.

Истина заключается не в том, что «потребности являются пло­дом производства», а в том, что система потребностей составляет продукт системы производства. Это совсем другое дело. Мы пони­маем под системой потребностей не то, что потребности произво­дятся одна за другой в связи с соответствующими объектами, а то, что они производятся как потребительская сила, как глобальная на­личность в более общих рамках производительных сил. Именно в этом смысле можно говорить, что техноструктура увеличивает свою империю. Система производства не получает в свое распоряжение систему наслаждения (собственно говоря, это не имеет смысла). Она отрицает систему наслаждения и заменяет ее собой, реорганизуя все в систему производительных сил. Можно проследить в ходе ис­тории индустриальной системы эту генеалогию потребления.

1. Система производства создает техническую систему, коренным образом отличную от традиционного орудия.

2. Она создает капитал, рационализированную производительную силу, систему инвестиций и рационального обращения, коренным образом отличную от «богатства» и прежних способов обмена.

3. Она создает наемную рабочую силу, абстрактную производи­тельную силу, систематизированную и коренным образом отличную от тех сил, которые ранее осуществляли конкретный труд, традици­онную «работу».

1034. Она создает и потребности, систему потребностей, спрос, про­изводительную силу как рационализированное, интегрированное, контролируемое целое, дополнительное в отношении трех других, включенное в процесс общего контроля производительных сил и производства. Потребности в качестве системы коренным образом отличны от наслаждения и удовлетворения. Они производятся как элемент системы, а не как отношение индивида к объекту потреб­ления (точно так же рабочая сила не имеет больше ничего общего с отношением рабочего к продукту его труда, а меновая стоимость не имеет больше ничего общего с конкретным и личным обменом, и товар - с реальными благами и т. д.).

Вот чего не видит Гэлбрейт, а с ним все сторонники идеи «от­чуждения» потребления, которые упорствуют в доказательстве того, что отношение человека к объектам потребления и к самому себе является фальсифицированным, мистифицированным, поддающим­ся манипуляции и потребляющим и этот миф, и объекты, потому что, исходя из вечного постулата о свободном и сознательном субъек­те (чтобы иметь возможность заставить его возникнуть в конце ис­тории как happy end¹), они могут только вменять все дисфункции, которые они обнаруживают, в вину дьявольской силе - здесь тех-ноструктуре, вооруженной рекламой, отделами информации и иссле­дованиями мотивации. Мысль магическая, если она вообще есть. Они не видят, что потребности, взятые одна за другой, - это ничто, что существует только система потребностей или, скорее, потребности существуют только как более развитая форма рациональной систе­матизации производительных сил на индивидуальном уровне, где «потребление» становится логическим и необходимым стимулом про­изводства.

Это может прояснить некоторое число необъяснимых тайн на­шим благоговейным сторонникам «отчуждения». Они оплакива­ют, например, тот факт, что в эру изобилия сохранилась пуритан­ская этика, что современная ментальность наслаждения не заме­нила прежнее моральное и саморепрессивное мальтузианство. Вся «Стратегия желания» Дихтера имеет, таким образом, целью по­вернуть и разрушить «снизу» старые ментальные структуры. И правда: не было революции нравов, пуританская идеология была все время необходима. При анализе отдыха мы покажем, как она пропитывает все по видимости гедонистические акты. Можно ут­верждать, что пуританская этика с присущим ей стремлением к высшему, к преодолению и подавлению (моралью, одним словом) неотступно преследует потребление и потребности. Именно она придает им внутренний импульс и определяет их навязчивый и

безграничный характер. И сама пуританская идеология заново ак­тивизируется процессом потребления: именно это, как известно, делает из потребления мощный фактор интеграции и социального контроля. Однако все это остается парадоксальным и необъясни­мым, если рассуждать в плане потребления и наслаждения. Напро­тив, все объясняется, если согласиться, что потребности и потреб­ление фактически являются организованным расширением произ­водительных сил: ничего нет тогда удивительного в том, что они также зависят от продуктивистской и пуританской этики, которая была господствующей моралью индустриальной эры. Распростра­нившаяся интеграция «частного», принадлежащего к индивидуаль­ному уровню («потребности», чувства, стремления, импульсы), в область производительных сил может только сопровождаться на этом уровне общим распространением схем репрессии, сублима­ции, концентрации, систематизации, рационализации (и понятно, «отчуждения»), которые в течение веков, но особенно с XIX в., уп­равляли созданием индустриальной системы.

До сих пор всякий анализ потребления основывается на наивной антропологии homo economicus, в лучшем случае - homo psycho-economicus. В идеологии, продолжившей классическую политичес­кую экономию, это обернулось теорией потребностей, объектов по­требления (в самом широком смысле) и удовлетворения. Но это не теория, а огромная тавтология. Тезис «Я покупаю это, потому что я имею соответствующую потребность» равен положению об огне, который зажигает, потому что имеет сущность флогистона. Мы по­казали в другом месте', насколько вся эта эмпирическо-финалист-ская мысль (индивид взят как цель, а его сознательное поведение рассматривается как логика событий) была подобна магической спе­куляции первобытных народов (и этнологов) с понятием маны*. На таком уровне невозможна никакая теория потребления: непосред­ственная очевидность, как и аналитическое размышление в терми­нах потребностей, передает всегда только потребленный отблеск по­требления.

Подобная рационалистическая мифология о потребностях и их удовлетворении так же наивна и безоружна, как и традиционная медицина перед истерическими или психосоматическими симпто-

Ί

¹ счастливый конец (англ.). - Пер.

¹ La Genèse idéologique des Besoins // Cahiers internationaux de sociologie. 1969. Vol. 47.

105мами. Поясним: вне своей функциональной области, где он неза­меним, вне области своего предназначения, объект становится спо­собен выразить в большей или меньшей степени дополнительные значения, приобретая ценность знака. Таким образом, стиральная машина служит как вещь и действует как элемент комфорта, пре­стижа и т. д. Собственно говоря, именно эта последняя область является областью потребления. Здесь всевозможные другие объек­ты могут заменить собой стиральную машину как знаковый эле­мент. В логике знаков, как и в логике символов, объекты не связа­ны больше с определенной функцией или потребностью. Это происходит именно потому, что они соответствуют совсем другой цели, каковой выступает то ли социальная логика, то ли логика желания, где они обслуживают переменчивую и неосознанную область значений.

При сохранении всех пропорций вещи и потребности здесь заме­няемы как симптомы истерического или психосоматического пре­вращения. Они подчиняются одной и той же безграничной и, по-ви­димому, произвольной логике скольжения, перехода, превращения. Когда зло является органическим, то существует необходимая связь между симптомом и органом (так же как существует необходимая связь между вещью и ее функцией). В истерической или психосома­тической конверсии симптом как знак произволен (относительно). Мигрень, колит, люмбаго, ангина, общая усталость - существует цепь соматических значений, по всей длине которых «разбросан» симп­том, так же как существует сцепление вещей-знаков или вещей-сим­волов, по всей длине которых разбросана не потребность (которая всегда связана с рациональным назначением предмета), а желание и еще нечто иное, что принадлежит к уровню социального бессозна­тельного.

Если загоняют потребность в одно место, то есть если ее удов­летворяют, взяв ее буквально так, как она себя проявляет, - как по­требность в таком-то объекте, делают ту же самую ошибку, как в том случае, когда применяют традиционную терапию к органу, в ко­тором локализуется симптом. Ведь как только он излечен в одном месте, он локализуется в другом.

Мир вещей и потребностей, таким образом, подобен распрост­ранившейся истерии. Как все органы и функции тела становятся при превращении гигантской парадигмой, которая отклоняет симп­том, так объекты в потреблении становятся обширной парадигмой, где появляется другой язык, где высказывается нечто другое. И мож­но было бы сказать, что это рассеивание, эта постоянная подвиж­ность ведет к тому, что становится невозможно определить объек­тивно специфику потребности, как невозможно объективно определить при истерии специфику болезни в силу того, что такой

специфики не существует. Можно было бы сказать, что этот бег от одного значения к другому является только поверхностной реаль­ностью желания, которое неутолимо, потому что оно основывается на глубокой неудовлетворенности, в силу чего это всегда неутоли­мое желание последовательно ориентируется на локальные объек­ты и потребности.

Став на социологическую точку зрения (но было бы интересно и важно соединить обе указанные позиции), можно выдвинуть гипоте­зу, что при существующей вечной и наивной растерянности перед движением вперед, перед безграничным обновлением потребностей, несовместимым на деле с рационалистической теорией, гласящей, что удовлетворенная потребность создает состояние равновесия и сня­тия напряжений, следует, напротив, допустить, что потребность все­гда является не потребностью в таком-то объекте, а потребностью отличия (желания в социальном смысле); тогда можно понять, что никогда нельзя иметь ни завершенного удовлетворения, ни определе­ния потребности.

К подвижности желания добавляется, следовательно, подвиж­ность отличительных знаков (а есть ли тут метафора в отношении обоих?). Между ними обоими точечные и ограниченные потреб­ности имеют смысл только как последовательные очаги конвек­ции, переноса - именно в самом своем замещении они обознача­ют, но в то же время скрывают настоящие сферы желания - сферы нехватки и отличия, - которые с разных сторон выходят за преде­лы этих точечных потребностей.

Дата добавления: 2015-05-06