М.І. ПАНЧЕНКО 4 страница

Доктринерские суждения Гоббса совсем не учитывали того, чтó после прихода к власти Тюдоров действительно происхо­дило с отношениями собственности в Англии. Более реа­лис­тический взгляд на прерогативы короны в отношении ее подданных и их собственности предложил в своей “Океании”(Oceania — 1656)* современник Гоббса Джеймс Харрингтон.

В “Океании”, одной из первых работ по политической социологии, делалась попытка указать реальные, а не метафизические причины крушения английской монархии.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* James Harrington, The Commonwealth of Oceana; and A System of Politics, ed. J. G. A. Pocock (Cambridge, 1992). Это необычный вид утопии: она предполагает сохранение частной собственности.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Харрингтон следовал методологии Маккиавелли, стараясь описывать вещи не такими, какими им следует быть, а такими, каковы они на самом деле. В толковании политических со­бытий Харрингтон исходил из того, что они отражают разногласия не по поводу власти, а по поводу собственности, под которой он понимал землю. Его основная посылка состояла в том, что “всякое правительство представляет интерес, а пре­обладающий интерес образует вещество и основу правительства”100. Он первым выдвинул политическую теорию, которая рассматривала политическую власть как побочный продукт экономики или, точнее, как следствие распределения собст­венности между государством и населением. Он говорил о “равновесии” прав собственности короны и подданных, что в век научных достижений в области механики звучало очень привлекательно. Его главная мысль отличалась и простотой, и новизной: кому принадлежит богатство страны, тот должен главенствовать в ней и политически, в значительной мере потому, что политическая власть держится на военной мощи, а вооруженным силам надо платить. С точки зрения политической и социальной стабильности, более всего занимавшей его ум после волнений 1640-х годов, не может быть положения хуже того, при котором король и аристократы владеют одной половиной национального богатства, а простой народ другой, ибо такое распределение богатства чревато беспорядками и даже гражданской войной, так как первые добиваются неограниченной власти, а вторые свободы101. Стабильность до­стигается, когда одна из трех групп приобретает “преобла­дающий интерес”. Абсолютная монархия утверждается, когда короне земля принадлежит вся или, по крайней мере, на две трети, аристократы закрепляются у власти — когда знать имеет такую же долю. Когда две трети земли или более при­надлежат народу, торжествует демократия102. Верховная власть рано или поздно следует модели распределения богатства*.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Это суждение не означает, однако, что Харрингтон “предвосхитил” Маркса, как утверждают некоторые историки. По Марксу, собственность (на средства производства) определяет природу и дей­ствия правительства, которое само является послушным орудием в руках собственников. По Харрингтону, как и по Марксу, распреде­ление собственности определяет природу государства и его полити­ки, но государство является и самостоятельной силой. По Марксу, государство это орудие, которое служит частным интересам; по Хар­рингтону, оно с ними соперничает.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Коренную причину крушения монархии в 1649 году Харринг­тон усматривал в земельной политике ранних Тюдоров, которая облагодетельствовала йоменов за счет короны и знати. Генрих VII поделил крупные поместья между мелкими собственниками, а Генрих VIII продолжил эту линию, передав им и конфискованные церковные владения. По Харрингтону, к началу правления Елизаветы соотношение земельной собственности в Англии решительно переместилось от короны и аристократии к простолюдинам, каковыми он считал джент­ри и йоменов103. Эти новые собственники смогли выставить более многочисленную армию, чем корона, а потому и взяли верх в гражданской войне. Они также потребовали и в конце концов получили голос в управлении страной. с мнением Хар­рингтона, что в его время большинство англичан были в той или иной степени собственниками, современные историки согласны104.

Последователем Харрингтона был Генри Невиль, сочинение которого “Воскрешенный Платон” (Plato Redivididus) вышло в свет в 1681 году105. Но еще в 1658-м, за два года до “Океании” Харрингтона, Невиль призывал палату общин обратить внимание на произошедший в Англии резкий сдвиг в отношениях собственности: “Общины до Генриха VII никогда не голосовали против. Все зависело от лордов. В те времена трудно было бы найти в этой палате так много джентльменов, владеющих землей. Сейчас джентри не зависят от лордов. Сила на стороне джентри. Вся земля в их руках”106.

Невиль принимал исходную мысль Харрингтона о том, что всюду и во все времена “господство основывается на ­собственности” и характер правления определяется распределением собственности между правителем и подданными107. В отличие от таких азиатских монархий, как персидская, ­ассирийская и Оттоманская (он мог бы добавить: и русская, если бы знал о ней), где монарх является “абсолютным собст­венником всех земель”, в Англии монарху принадлежит очень мало: по оценке Невиля, после реставрации король удержал в своей собственности всего лишь десятую часть земли, тогда как остальные девять десятых перешли в руки его подданных. “Последствия вот какие: естественная часть нашей (системы) управления, а ею является власть, следом за собствен­ностью перешла в руки народа; в то же время искусственная ее часть, а это пергамент, письменно удостоверяющий форму правления, сохраняется как ее каркас”.

Из-за того, что принцы “расстались с унаследованным”, “король должен брать свой ненадежный доход из народных кошельков и в мирное время обращаться к парламенту за хлебом насущным... И этого одного... достаточно, чтобы по­ставить короля в зависимость от его народа...”108.

Такое положение вещей обеспечивает народу Англии “пол­ную свободу в том, что касается жизни, собственности и личности каждого”109. В противоположность этому, во Фран­ции король, финансово независимый от подданных, может вести себя, как деспот.

Харрингтон и в меньшей степени Невиль сильно повлияли на политическую жизнь как Англии, так и Соединенных Штатов*, хотя и не совсем так, как, возможно, хотели бы или ожидали, поскольку ссылками на их теории действующие политики оправдывали введение имущественных цензов и для избирателей, и для законодателей110.

Сильнейшим образом повлиявшая на умы работа Джона Локка “Два трактата об управлении” (Two Treatises of Go­vern­ment) явилась, с точки зрения развития идеи собственности, шагом назад, потому что в основе ее лежало метафизическое понятие естественного права, а не политическая социология. Локк взялся опровергнуть утверждения, сходные с гоббсов­скими и содержавшиеся в роялистском трактате Роберта Фил­мера “О патриархате” (De Patriarcha), написанном в начале века, но увидевшем свет в 1680 году. Сочинение “Два трактата” вышло анонимным изданием в 1690-м, через два года после высылки Якова II и восшествия на трон Вильгельма и Марии, и долгое время его ошибочно воспринимали как по­пытку обосновать Славную революцию; на самом же деле оба трактата были написаны задолго до нее**.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Джон Адамс хвалил Харрингтона за открытие политического “баланса” и сравнивал его с Уильямом Гарвеем, создателем учения о кровообращении. [ The Works of John Adams, ed. Charles Francis Adams, IV (Boston, 1851), 428.] “Харрингтон, — писал он, — показал, что власть всегда следует за собственностью”. [Ibid., IX (Boston, 1854), 376.]

** Современные исследования показали, что “Два трактата” были составлены в 1679–1680 годах, то есть за десятилетие до Славной революции. [Peter Laslett in John Locke, Two Treatises of Govern­ment, ed. Peter Laslett (Cambridge, 1960), 35.]

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

В книге Локка собственность рассматривается как источник и raison d ’ étre любой системы правления. Многие комментаторы считают, что “собственность” у Локка имеет два разных значения: иногда он говорит о ней в узком смысле, имея в виду некое имущество (“поместье”), в других же слу­чаях он употребляет то же слово в широком смысле, обозначая им общие права, вытекающие из естественного права. Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что он последовательно вкладывает в это понятие именно второй, широкий смысл. Одно из его пояснений: “Когда здесь и в других местах я говорю о собственности, следует понимать, что имеется в виду собственность, которой люди располагают в отношении своих личностей, как и материальных благ”, то есть в отношении “жизни, свобод и имущества”111— всего того, что по-латыни называется suum, а по-английски “достоя­нием по праву” (“propriety”) и входит в сферу, где каждый че­­ловек сам является верховным владыкой*. Подобно Бодэну, Гроцию и Харрингтону и в отличие от Гоббса и Филмера, Локк считал, что собственность предшествует верховной влас­­ти. Естественным состоянием была не свирепая обстановка джунглей (как полагал Гоббс), а счастливая жизнь в условиях всеобщей свободы и равенства.

А раз так, почему же человечество порвало с этой благословенной жизнью и предпочло ей существование на основе общественных и политических соглашений? Ответ Локка: ради собственности (понимаемой всегда в широком смысле)112. С развитием торговли и изобретением денег явились жадность и распри. И тогда люди пожертвовали своей неограниченной свободой и равенством ради своей безопасности и своей соб­ственности; в итоге появилось государство. И это остается его главнейшей задачей: “ политической властью... я считаю право создавать законы... для регулирования и сохранения собственности...”113, откуда по необходимости следует, что “сохранение собственности является целью правительства, иименно ради этого люди вступают в общество”114. Таким про­исхождением государства определяется то, что оно держится или падает в зависимости от способности выполнять эту свою высшую задачу. Локк заявляет о праве народа восставать про­тив монарха, который с этой задачей не справляется.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Это представление было принято в США и вошло в Пятую по­правку к Конституции, запрещающую правительству лишать граждан “жизни, свободы и собственности” без надлежащего по закону разбирательства.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Локк выдвинул идею, что источником материального бо­гатства является труд, и эта мысль очень понравилась стране, в которой значительную часть жителей составляли само­стоя­тельные фермеры, ремесленники и лавочники. По Локку, соб­­­ственность образуется тогда, когда человек прилагает свой труд к ничейному предмету. И дело обстоит именно так, пото­му что мы, конечно же, “обладаем собственностью” на са­мих себя и, в расширительном смысле, на все, что мы про­изводим: “Хотя земля и все низшие существа принадлежат сообща всем людям, все же каждый человек обладает не­ко­торой соб­ст­вен­ностью, заключающейся в его собственной личности, на которую никто, кроме него самого, не имеет никаких прав. Мы можем сказать, что труд его тела и ­работа его рук по самому строгому счету принадлежат ему. Что бы тогда человек ни извлекал из того состояния, в котором природа этот предмет создала и сохранила, он сочетает его со своим трудом и присоединяет к нему нечто, принадле­жащее лично ему, и тем самым делает его своей собствен­ностью. Так как он выводит этот предмет из того состояния общего владения, в которое его поместила природа, то благо­даря своему труду он присоединяет к нему что-то такое, что исключает общее право других людей. Ведь, поскольку этот труд является исключительной собствен­ностью трудящегося, ни один человек, кроме него, не может иметь права на то, к чему он однажды его присоединил, по крайней мере в тех случаях, когда достаточное количество и того же самого качества (предмета труда) остается для общего пользования других”.*

К словам Декарта “мыслю — следовательно, существую” Локк, по сути дела, добавил “существую — следовательно, имею собственность”: я обладаю собственностью на самого себя, то есть на все, что создаю.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Locke, Two Treatises of Government, 305–6. [Локк,“Два трактата об управлении”. Сочинения в трех томах. Т. 3. С. 77.] Локк не был первым, кто выдвинул это соображение; на полвека ранее оно появилось у левеллера Ричарда Овертона [Schlatter, Property, 132–33]. А еще до того, двумя тысячелетиями раньше, Перикл го­ворил, что каждый афинянин способен “сам по себе... проявить свою личность” (см. ниже, стр. 161). В недавнее время идея была подхва­чена Робертом Нозиком [в Anarchy, State, and Utopia (New York, 1974), 171 ff.].

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Более того, представление, что простейший вид нашей собственности это мы сами, то есть наша личность, наше тело, означает, что собственность по не­обходимости предполагает свободу. Ибо сказать, что мы “при­надлежим себе”, то есть являемся своей “собственностью”, равносильно утверждению, что мы вольны располагать собой, в чем и состоит смысл свободы.

Как ни привлекательна и даже как ни очевидна трудовая теория собственности, но это палка о двух концах, потому что ее можно использовать и для нападок на собственность. Как оправдать унаследованное богатство, к созданию которого не были приложены никакие личные усилия? Или что сказать о тех, кто, создавая продукцию на фермах либо на заводах, в собственность ее отнюдь не получает? Как мы уви­дим ниже, радикальные, антисобственнические идеи, подсказываемые теорией Локка, в девятнадцатом веке были использованы социалистами и анархистами, говорившими, что при “капиталистическом” способе производства трудящимся мас­сам не достаются плоды их труда и поэтому средства производства подлежат национализации115.

Концепция Локка имела, однако, ясный и однозначный политический смысл: король не должен нарушать ни одно из прав собственности своих подданных; если он такое допускает, то оказывается в “состоянии войны” с ними и повиноваться ему не следует116.

Частная собственность неприкосновенна — этот принцип в Англии и ее владениях стал в семнадцатом веке общеприня­тым. При всем том звучали и голоса несогласных. С самыми радикальными возражениями выступали так называемые диг­геры (“копатели”). Основатель и предводитель этого раз­вер­нувшегося в 1648–1652 годах движения Джерард Уинстенли призвал горстку своих сторонников “перекопать” общинные пустоши, на которые приходилась немалая часть английской земли. Этим они и занимались, пока правительство и ферме­ры объединенными услиями не остановили их и не прогнали с общинных земель. Уинстенли пошел, однако, дальше этих противозаконных действий и занялся разработкой теории ком­мунистического толка. Один из постулатов гла­сил, что
ни земля, ни плоды ее не должны быть предметами купли-продажи117. В особенности обращает на себя внимание его неприязнь к интеллектуальной собственности: ученые, мо­но­полизировавшие знания, это, по его словам, такое же зло, как и помещики, монополизировавшие землю. Его идеалом была грубая тирания в стране, где все трудятся, а за уклонение от работы секут или отрубают голову118.

Представления о священном характере собственности и соответствующем ему политическом устройстве, наполненные в семнадцатом веке революционным содержанием, в во­семнадцатом столетии, по крайней мере в Англии, приобрели консервативный смысл. На сей раз широко распространилось мнение, что, коль скоро политика следует за собственностью, законное право участвовать в политической жизни имеют только обладатели собственности. Возражая радикалам-левеллерам, шумно требовавшим всеобщего избирательного права, Генри Айртон, зять Оливера Кромвеля, выдвигал потрясающие своей нелогичностью доводы: “Хочется, чтобы все мы задумались, на каком основании вы утверждаете, что все люди должны иметь право участия в выборах. На основа­нии естественного права? Если это служит для вас основанием, тогда, я полагаю, вы должны отрицать также и собственность... Согласно тому же естественному праву, которое, как вы говорите, дает одному человеку равное с другим право выбирать того, кто будет им управлять, согласно тому же ­ес­тественному праву он имеет равное право на все блага, кото­рые он видит, — на мясо, на напитки, на одежду, — право брать все это и использовать для поддержания своей жизни”119.

Один из публицистов-вигов предлагал более разумные до­воды: “Признано, что всякое правительство создается челове­ком, и создавать его должны те люди, которым принадлежит территория, подлежащая управлению. Подобным же образом должно быть признано, что английская территория принадле­жит фригольдерам Англии, и, стало быть, им же принадлежит естественное право устанавливать такое правительство, какое им будет угодно”120.

Согласие с этой позицией влекло за собой два следствия. Во-первых, политическая власть ставилась в зависимость от землевладельцев. Во-вторых (по афинскому образцу), от учас­тия в политической жизни отстранялся всякий, кто не имел земельной собственности. В Англии, где земли было немного, применение этого принципа вело к довольно резкому со­кращению круга лиц, наделенных избирательными правами. В североамериканских колониях, где некоторые штаты, по­сле­довав английскому примеру, признали наличие земельной соб­ственности необходимым условием участия в выборах, но где при этом в земле недостатка не было, ограничительное дей­ствие этого принципа ощущалось гораздо меньше121.

В последние годы восемнадцатого столетия появился но­вый подход к вопросу о собственности. Английские либералы, ранее использовавшие теорию естественного права в борьбе против королевской власти, были напуганы тем, какое применение эта теория получила у французских философов -радикалов. В результате некоторые предпочли теперь оправдывать собственность ссылками на ее полезность и указывать, что, каковы бы ни были ее пороки с нравственной точки зрения, она, тем не менее, лучше всего, что предлагается вза­мен, поскольку наиболее благоприятствует общему процвета­нию. Первым с таким взглядом на вещи выступил Дэвид Юм, который представил собственность всего лишь как “соглашение”, которое люди уважают ввиду его полезности. “Что явля­ется собственностью человека? — спрашивал он, и отвечал: — “Любая вещь, которой он, и только он, может пользоваться по закону. Но каким правилом обладаем мы, чтобы быть в состоянии различать такие вещи? Здесь мы должны обратить­ся к указам, обычаям, прецедентам, аналогиям и сотне других обстоятельств, из коих некоторые являются постоянными и неизменными, а некоторые — изменчивыми и произвольными. Но конечным пунктом, в котором все явно завершается, является интерес и счастье человеческого общества”122.

Из чего именно складываются эти “интерес и счастье”, разъяснил самый влиятельный экономист того времени Адам Смит. На его взгляд, частная собственность доказала свою ценность тем, что подняла производительность. Как раз этим он обосновывал и свой вывод о запретительно высокой стои­мости рабского труда, поскольку “человек, не имеющий пра­ва приобрести решительно никакой собственности, может быть заинтересован только в том, чтобы есть возможно больше и работать возможно меньше”123. Как увидим, два столетия спустя, ввиду непреодолимых трудностей с нравственным оправданием собственности, утилитаристские доводы в ее пользу в основном вытеснили противостоящие им теории.

6. Франция восемнадцатого столетия:

на собственность начинают нападать всерьез

Если в Англии прославление частной собственности, при под­держке многочисленного слоя ее обладателей, шло полным ходом, тов монархическойФранции впервые было развернуто широкое на нее наступление*. Направление ему задавали интеллектуалы, которые вычерчивали схемы земного рая, вдохновляясь сочинениями древних авторов и рассказами путешественников о далеких землях. Этими стараниями была создана целая литература экзотизма, возводившая в идеал жизнь неевропейцев124. Важнейшим отличительным признаком этой райской жизни считалось отсутствие у беззаботных дикарей понятий “мое” и “твое”. Подразумевалось, что современное человечество, испорченное институтом соб­ственности, обретет счастье, стоит ему лишь избавиться от его тлетворного влияния.

Если англичан обсуждать происхождение и природу собственности побудили строго прагматические соображения, вызванные попытками короля осуществлять власть и править по своему произволу, особенно его самоуправством в налого­вых делах, то во Франции интерес к вопросу о собственно­сти вырос из философского неприятия существующего мира. Французские философысчитали этот мир извращением мира подлинного или идеального, мира, каким он должен и может быть. Навестив Руссо, который в то время более чем кто-либо другой из его соотечественников настраивал общественное мнение Франции против частной собственности, Джеймс Босуэлл услышал из уст хозяина дома: “Сэр, мне совсем не нравится этот мир. Здесь я живу среди фантазий, я терпеть не могу мир, каков он есть... Человечество вызывает у меня отвращение”126. Несдержанно, но честно: в утопиях всегда на­­ходили себе выход человеконенавистнические чувства.

Как ни соблазнительно утверждать, что у любой политической или общественной идеи есть свои социальные и экономические корни, трудно все же обнаружить почву для той неприязни, какую во Франции ее мыслители восемнадцатого века питали к собственности. В имевшем место народном недовольстве общественными и экономическими условиями жизни выражалось не осуждение собственности, а желание получить ее побольше.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* “Эгалитаристские доктрины имели распространение только во Франции и не получали сколько-нибудь значительного отклика в Англии либо других странах континента, где прямые нападки на частную собственность по существу не были известны вплоть до 1789 года”. [Frank E. Manuel and Fritzie P. Manuel, Utopian Thought in the Western World (Cambridge, Mass., 1979), 357.]

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Философский социализм был дви­жением, направляемым “теми людьми, которые”, по словам Трол­лопа, “пусть и мало что успели создать, зато многое сумели подвергнуть сомнению”. В их образе мысли центральная роль отводилась материалистическому учению о человеке. Теория познания, изложенная Локком в его “Опыте о человеческом разумении” (The Essay onHuman Understanding — 1690) и утверждавшая, что никаких “внутренних” идей у человека нет, а возникают они исключительно на основе чувственных восприятий, в Англии оставалась малопонятной гносеологической доктриной, лишенной какого-либо политического значения. Во Франции, однако, ее приложили к политике и вывели из нее убеждение, что посредством долж­ного изменения окружающей человека среды — единственного источника его идей — можно выправить человеческое поведение и создать идеальное общество. А отличительной чер­той идеального общества, как прорицал еще Платон, бу­дет равенство.

Наступление восемнадцатого века было, таким образом, отмечено решительным разрывом с традиционными представлениями о природе человека. На протяжении тринадцати столетий после победы христианства считалось, что грехопадение закрыло человеку дорогу к совершенству и обратило его в испорченное существо, которое надо держать в узде, без чего оно непременно собьется на путь порока. Христианский взгляд был консервативным в том смысле, что природа чело­века виделась ему как не поддающаяся изменениям. Но теперь явилось другое видение, и со временем оно возобладало в западной мысли; из него следовало, что учение о перво­родном грехе должно быть полностью отвергнуто. Теперь ут­верж­далось, что не существует никакой природы человека, существует только поведение человека, и оно определяется социальной и интеллектуальной средой. Задачей философа стало разработать общественную систему, которая сделала бы практически невозможным порочное поведение человека. Стоило принять эту точку зрения — а век спустя она стала общепринятой у социалистов и либералов, — и уже не остава­лось никаких теоретических преград для переиначивания социальной и интеллектуальной среды во имя совершенствования человека.

Начиная с Гельвеция, французские философы считали, что решающая роль в необходимой переделке воззрений и по­ведения людей принадлежит “образованию”, под каковым, по­мимо школьного обучения, они понимали воздействие, оказываемое на человека его окружением и законами. В част­ной собственности они видели основное препятствие для доб­родетельной жизни, ибо она разрушает личность и рождает невыносимое общественное неравенство.

Показательным образцом направленной против собственности французской литературы восемнадцатого века может служить анонимно изданный в 1755 году “Кодекс природы” (Code de la nature), автор которого прикрылся псевдонимом Морелли, и его истинное имя осталось тайной, не разгаданной по сей день. Морелли отверг точку зрения, согласно ко­торой людей надо принимать такими, каковы они суть в их нынешнем состоянии, потому что они, как он был убежден, ис­порчены своим прошлым: их истинную природу изуродовали общественные институты, особенно частная собственность. “Естественные” люди и сейчас, мол, существуют среди амери­канских индейцев, которые сообща охотятся и ловят рыбу, не имея никакого понятия о личном имуществе. Совре­мен­но­го же человека совершенно извратила жажда собственности: “Единственный порок, какой я знаю во вселенной, — это жад­ность; все другие пороки, какое бы название им ни да­вали, представляют собою только его оттенки и степени: это Протей, Меркурий, это основа, которая приводит ко всем по­-
рокам. анализируйте тщеславие, фатовство, гордость, честолюбие, хитрость, лицемерие, злодейство; разложите на составные части даже большинство наших лжедобродетелей — всюду вы получите в конечном результате этот тонкий, губительный элемент — любостяжание”127.

Морелли начертал своего рода конституцию, призванную устроить жизнь человечества на “естественных” началах. Пер­вая ее статья гласит: “В обществе ничто не будет принадле­жать отдельно или в собственность кому бы то ни было...”128Отменяя собственность, Морелли рассчитывал создать “ус­ло­вия, в которых человеку по существу невозможно будет пре­даться пороку или проявить какую-либо зловредность”129.

У Морелли, как и в других утопиях, общество будущего уста­навливает для себя мрачную жизнь по строгому расписанию.

Более всего, однако, антисобственнические чувства во Франции были подогреты не напыщенным трактатом Морелли, а сочинением Жана-Жака Руссо “Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми” (1755), представленным на конкурс в Дижонскую академию как от­вет на вопрос: “Каков источник неравенства между людьми, и согласуется ли оно с естественным правом?” Работа Руссо, отвергнутая академией, поскольку рукопись превышала уста­новленный объем, открывалась строками, которые стали зна­менитыми благодаря частому их цитированию, хотя они и не отличались никакой оригинальностью, а лишь воспроизводили настроения античных классиков: “Первый, кто, огородив участок земли, придумал заявить: “Это мое!” и нашел людей достаточно простодушных, чтобы тому поверить, был подлинным основателем гражданского общества. От скольких преступлений, войн, убийств, несчастий и ужасов уберег бы род человеческий тот, кто, выдернув колья и засыпав ров, крикнул бы себе подобным: “Остерегитесь слушать этого об­манщика; вы погибли, если забудете, что плоды земли — для всех, а сама она — ничья!”*

Этот всплеск красноречия, лишенный какой-либо опоры в свидетельствах истории, отразил ту особую методологию Руссо, которая устанавливала, что чем больше мы знаем, тем меньше понимаем. Чтобы понять человека в его первозданном состоянии, говорил Руссо, надо закрыть глаза на факты и рассуждать “гипотетически” или “условно”130. В своем “Рассуждении”Руссо представил бессвязное описание того, как из первозданного равенства выросла частная собственность и как она породила ревность и зависть, рабство и войны. Существующее имущественное неравенство он изобразил как зло, но упразднить частную собственность, как ни странно, не предложил. Из его рассуждений следовало, что вред за­клю­чается не в собственности как таковой, а в ее неравном распределении; собственность, нажитую честным трудом, он всецело одобрял.

Дата добавления: 2015-05-10