М.І. ПАНЧЕНКО 6 страница

Как возникла собственность?

Уже в самых ранних своих работах Маркс и Энгельс исходили из того, что изначально всякая собственность была коллективной; так они считали еще до появления книг Гакст­гаузена, Маурера, Мэйна и Моргана. Поскольку семьи, органи­зованные в племя, распоряжались движимым и недвижимым имуществом, постольку они были подчиненными частями общины в целом и не могли страдать от “отчуждения”, кото­рое становится отличительной чертой зрелого капитализма. Лишь позднее Маркс и Энгельс нашли в трудах Маурера и Мор­гана подкрепление этим своим априорным представ­лениям.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Ю. Дж. Хобсбом, почитатель Маркса и Энгельса, признает, что их знания истории “были скудными в том, что касается доис­то­рических времен, первобытных общин и доколумбовой Америки;
в отношении Африки этих знаний не было, в сущности, вообще.
Не поражают они знаниями древней и средневековой истории Ближнего Востока, но заметно лучше осведомлены о прошлом некоторых частей Азии, особенно Индии, но не Японии”. [E. J. Hobs­bawm, Introduction to Marx’s Pre-Capitalist Economic Formations (London, 1964), 26.]

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

По Марксу, даже в древнегреческом полисе, экономиче­ски относительно развитом, общинное преобладало: частная собственность существовала, но “как отклоняющаяся от нор­мы и подчиненная общинной собственности форма”163— в немалой степени потому, что общество насаждало рабство, критически важный институт древнего общественного и экономического строя. Феодальная собственность, “подобно племенной и общинной собственности,.. также покоится на известной общности”, скрепленной общей эксплуатацией труда крепостных крестьян164. Появление частной собственности Энгельс объяснял, опи­раясь на данные Моргана. В “Происхождении семьи, част­ной собственности и государства” (1884) он попытался показать, каким образом в племенах охотников-собирателей сложились семьи и как, одновременно, появилась собственность. Ее он выводил из разделения труда: “Частная собственность образуется повсюду в результате изменившихся отношений производства и обмена, в интересах повышения производства и развития обмена, — следовательно, по экономическим причинам. Насилие не играет при этом никакой роли”*.

Такое представление о происхождении частной собственности примечательно своей несостоятельностью, поскольку здесь не принимается во внимание тот элементарный факт, что до недавнего времени — кстати, как раз до времени жизни Энгельса — основным видом собственности была зем­ля, которая на протяжении большей части истории “товаром” в обычном смысле слова не являлась и никакого отношения к разделению труда не имела.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Frederick Engels, Herr Eugen Dühring’s Revolution in Science (New York, 1939), 179–80 (Part II, Section ii). [Ф. Энгельс. Анти-Дю­ринг. Переворот в науке, произведенный господином Евгением Дюрингом. — К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения. Т. 20. М., 1961. С. 166.] О разделении труда как основе частной собственности говорится уже в “Немецкой идеологии”, написанной в 1845–1846 го­-
дах. В одном из ранних очерков Энгельс описывал торговлю как деятельность, в которой все ее участники не сотрудничают в стремлении к взаимной выгоде, а являются естественными врагами, потому что выигрыш одного означает здесь проигрыш другого: “Словом, торговля это узаконенное мошенничество”. [Marx-Engels Gesamtausgabe, Teil I, Bund 3 (Berlin, 1985), 473.] И этот детский лепет коммунисты с серьезным видом воспроизводили в своихнауч­ных изданиях Маркса и Энгельса.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Настоящая частная собственность, то есть собственность, которая, по Марксу и Энгельсу, совершенно неподвластна об­­ществу, впервые появилась при капитализме. Однако при всей кажущейся свободе, которую дает капиталисту его богатство, он так же порабощен, как и эксплуатируемый им пролетарий. Ключевую роль здесь играет понятие “отчуждения”. Капиталист вынужден накапливать богатство, отказывая себе в удовлетворении своих желаний, что равнозначно лишению себя возможности наслаждаться собственным богатством. В своих “Экономическо-философских рукописях 1844 года” Маркс говорил о деньгах как об отчужденном “я” и указывал, что, поскольку сбережения суть отложенное потребление, заключенное в деньгах богатство сохраняется как неиспользуемое, а погоня за деньгами обрекает их обладателя на “аскетическое” поведение: “Чем меньше ты ешь, пьешь, чем меньше покупаешь книг, чем реже ходишь в театр, на балы, в кафе, чем меньше ты думаешь, любишь,.. тем больше ты сберегаешь, тем больше становится твое сокровище, не потрачиваемое ни молью, ни червем, — твой капитал. Чем ничтожнее твое бытие, чем меньше ты проявляешь свою жизнь, тем больше твое имущество, тем больше твоя отчужденная жизнь, тем больше ты накапливаешь своей отчужденной сущности”*.‡

“Практический аскетизм” капиталиста имеет свое подобие в неизбежном самоотречении рабочего, которого обрекает на эту участь отлучение от средств производства, находящихся в руках капиталиста. Его последствия — это и нищета, и обесчеловечение.

Два взаимно враждебных класса оказываются, таким образом, связанными “диалектическими” взаимоотношениями: “Пролетариат и богатство — это противоположности. Как та­­ковые, они образуют некоторое единое целое. Они оба порож­дены миром частной собственности... Частная собст­вен­ность как частная собственность, как богатство, вынуждена сохранять свое собственное существование, а тем самым и суще­ствование своей противоположности — пролетариата...

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Shlomo Avineri, The Social and Political Thought of Karl Marx (Cambridge, 1968), 110. [К. Маркс, Экономическо-философские рукописи 1844 года. — К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 42. М., 1974. С. 131.] Некоторые современные специалисты по истории экономики придерживаются взглядов, прямо противоположных тем, что высказывал Маркс в приведенном отрывке; ссылаясь на пагубный опыт стран коммунистического блока, они заключают, что “чрезмерное накопление капитала при слишком малом производстве потребительских товаров может быть причиной низких темпов экономического роста” [Nathan Rosenberg and L. E. Birdzell, Jr., How the West Grew Rich (New York, 1986), 168]. — Курсив мой.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Напротив, пролетариат как пролетариат вынужден упразд­нить самого себя, а тем самым и обусловливающую его противоположность — частную собственность, — делающую его пролетариатом”165.

В конечном счете обездоленные опрокинут собственников и по ходу дела вовсе упразднят собственность. Экономические ресурсы сначала будут национализированы, а потом станут общим достоянием, и это приведет к тому, что каждый будет вносить свой вклад сообразно его способностям, а получать по потребностям, что и является высшей целью коммунизма.

Новый коммунистический строй, в представлениях Марк­са и Энгельса, соединит изначальную общность собственно­с­ти с высоко поднятой капитализмом производительностью. Маркс был убежден, что промышленное машинное оборудо­вание упростит труд настолько, что от рабочих не потребует­ся никакого особого мастерства и никаких нудно повторяющихся движений: “...природа крупной промышленности обусловливает перемену труда, движение функций, всестороннюю подвижность рабочего...”166

• в коммунистическом обществе... общество регулирует все производство и именно поэтому создает для меня возможность делать сегодня одно, а завтра — другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, — как моей душе угодно — не делая меня, в силу этого, охот­ником, рыбаком, пастухом или критиком”167.

общество будущего воплотит в жизнь анархистский идеал ассоциации свободных и равных производителей, над которой не будет государства-надсмотрщика и которая предоставит каждому все условия для самореализации личности168. Человек не будет более подвергаться “атомизации” как следствию его противостояния обществу.

Эту романтическую теорию, опиравшуюся на самые зыбкие и впоследствии по большей части опрокинутые доказательства, в дальнейшем стала как бы в обязательном порядке усваивать социалистическая литература, да и значительная часть литературы вообще. Но уже и в свое время она натолк­нулась на сопротивление. Учение, построенное на критике первобытного коммунизма, всегда занимавшей центральное место в антисобственнических писаниях, было подорвано ра­ботами тогдашних авторов и разрушено антропологами в двад­цатом веке.

В 1850-е годы русский ученый Борис Чичерин выразил несогласие с тем, как толковали мир русские национал-­романтики, известные под именем славянофилов, и как его преподнес Западу Гакстгаузен. Чичерин доказывал, что мир — это отнюдь не древний институт, воплощающий в себе докапиталистический, чуждый приобретательству дух совместной жизни; он является творением царистского государства, возникшим в конце шестнадцатого века в связи с введением крепостного права и предназначенным для того, чтобы на основе коллективной ответственности обеспечить удержание крестьян на земле и сбор с них податей169.

Далее последовали удары по Мауреру. В 1883 году аме­ри­канец Денмэн У. Росс показал, что рассуждения о перво­бытном коммунизме германских племен основывались на не­верном прочтении Тацита и Цезаря, основных источников сведений по этому предмету. Отсутствие межей на полях древних германских земледельцев (отмеченное Цезарем) озна­чает, что земля не была поделена, а не то, что она находилась в совместной собственности: “Следует строго различать совместное владение и коммунизированную собственность. Это очень разные вещи. У нас полно ранних свидетельств о сов­местных владениях, но ни одного о коммунистической форме собственности”170. По мнению Росса, ни одно из существую­щих свидетельств не указывает, что ранняя германская община обладала правами на земли своих членов: “Община не была корпорацией-землевладельцем”, и поэтому земельные споры разрешались не судом общины, а поединками заинтересованных сторон.

Главное наступление на теорию древнего коммунизма раз­вернул знаменитый французский историк Фюстель де Ку­ланж, автор “Древнего города”, работы, в которой появление част­ной собственности во времена классической античности он представил как следствие религиозного почитания семьи и домашнего очага. В 1889 году Фюстель де Куланж напечатал пространную статью, впоследствии развернутую им в книгу, в которой он отверг теорию первобытного коммунизма на том же основании, что и Росс, но пошел дальше него, отрицая существование у древних германцев даже совместных вла­де­ний171. Бил он главным образом по фон Мауреру. Для теорий Маурера у Тацита и Цезаря нет никаких подтверж­де­ний: “Весь состав германского права на деле таков, что вер­ховное значение в нем отводится собственности”172. Совместное владение землей требовало бы периодического ее перерас­пределения, на что в свидетельствах о жизни древних германцев какие бы то ни было указания отсутствуют. Он считал, что широко распространенная вера в первобытный коммунизм проистекает не из исторических данных, а из общест­венного климата, установившегося в Европе в конце девятнадцатого столетия: “В ряду идей, захвативших сейчас воображение людей, есть одна, взятая у Руссо. Это представление, что собственность противоестественна, а коммунизм отвечает природе; и эта идея имеет власть даже над авторами, которые подчиняются ей, не сознавая, что они делают”173.

Тогда подобные соображения не поколебали общественного мнения не только из-за предвзятой благорасположен­ности в пользу “естественного коммунизма”, но и потому, что начиная с середины девятнадцатого века даже либералов охватило беспокойство по поводу растущего неравенства в распределении богатства. Показателен случай Джона Стюарта Милля, который в своих широко читаемых “Основах полити­ческой экономии” (1848) пододвинул либеральную идеоло­гию к социализму174. Милль считал коммунизм справедливым, работоспособным и, возможно, совместимым со свободой: “Законы собственности, — писал он, — все еще не приведе­ны в соответствие с теми принципами, на которых зиждется оправдание частной собственности”175. Он одобрял частную собственность потому, что она поднимает производительность труда, а не потому, что служит делу свободы: в своем самом известном труде “О свободе” (1859) о собственности он едва вспоминает. От традиционных либеральных воззрений на этот предмет Милль отклонился в двух направлениях. Во-первых, он усомнился, следует ли наследникам предо­ставлять неограниченные права на имущество уходящих из жизни обладателей собственности. В идеале он предпочел бы, установив некие предельные нормы, “ввести ограничения не на то, что люди могут дарить, а на то, что следовало бы дозволять людям получать в дар или по наследству”176. Во-вторых, он поставил под вопрос отношение к земле просто как к одному из видов имущества, поскольку, с одной сторо­ны, никто никогда ее не создавал, а с другой, потому что если обзаводясь движимым имуществом, никто не лишает своих сограждан возможности поступать точно так же, то приобре­тающий землю закрывает к ней доступ другим177.

Притязания землевладельцев должны быть поэтому подчинены требованиям государства, и его следует наделить правом изымать (с со­ответствующей компенсацией) землю, которую ее собст­венники не умеют производительно использовать: “... в случае с собственностью на землю ни одному человеку не следовало бы предоставлять какого-либо исключительного права, если способность этого человека производить положительное благо нельзя доказать”*.

Милль был одним из первых либералов, который “приправил” либерализм социалистическими идеями, подчеркнув всезатмевающее значение равномерного распределения производственных ресурсов. Его идеи способствовали подъему в Англии “нового либерализма”, возникшего отчасти из страха перед социализмом, а отчасти благодаря осознанию, что в современных условиях для устранения бедности недостаточно одного только упорного труда и трезвости, как ког­да-то общепринято было думать. На рубеже веков появились фи­лософские течения, которые за нищету, алкоголизм и во­ровство вину возлагали не на бедняков, пьяниц и воров, а на капитализм, заставивший их вести такую жизнь178. Это, мол, встроено в “систему”. Не объясняя, почему антиобщественное и разрушительное поведение существовало задолго до появления капитализма и почему оно не исчезает в некапита­листических обществах, сторонники этой теории требовали, чтобы государство вмешалось и взяло под защиту своих оби­женных судьбой граждан. Такого рода идеи подводили тео­ре­тическую основу под общественные реформы, которые в двадцатом веке привели к появлению государства-благо­творителя.

Таким образом, на пороге двадцатого столетия либералы пошли на ограничения частной собственности.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* John Stuart Mill, Principles of Political Economy (London, 1909), 235. [Джон Стюарт Милль. Основы политической эко­но­мии, Т. I. Кн. II. М., 1980. С. 385.] В этом отношении Милля предвосхитил Томас Джефферсон, который, проведя некоторое время во Франции накануне революции, пришел к выводу, что оставлять зем­лю под паром безнравственно, хотя он не мог, по-видимому, примирить эти представления со своей преданностью собственнос­ти, которую считал священной [William B. Scott, In Pursuit of Happi­ness (Bloomington, Ind., 1977), 42–43].

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Свое согласие с этим они выразили готовностью увязывать притязания собственников с требованиями социальной справедливости и возлагать на государство моральную обязанность урéзать право абсолютной собственности в интересах общего блага. На обладание собственностью стали смотреть не только как на частное право, но и как на общественную функцию: если собственник выполняет свой долг, общество обеспечивает защиту его имущества; если нет, общество имеет законное право вмешаться, чтобы добиться от собственника подобающего поведения179. А единственный судья в этих делах — государство.

8. Двадцатый век

Антисобственнические настроения, возбужденные заботами об общественном благополучии, были “подогреты” новыми течениями в психологии. Во второй половине девятнадцатого века под влиянием Дарвина, считавшего, что людьми, как и животными, движут инстинкты, Уильям Джеймс выдвинул психологическую теорию, настаивавшую, что поведение лю­дей определяется скорее инстинктами, чем воздействием куль­туры. По Джеймсу, “тяга к присвоению” есть один из та­-
ких инстинктов180. Самым влиятельным сторонником этого взгляда был Уильям Мак-Дугалл, профессор британского происхождения, работавший в университетах Гарварда и Дьюка; в своем широко распространенном учебнике “Введение в социальную психологию” (1908) он представил целый ка­та­лог наших свойств, которые он называл “основными инстинк­тами и чувствованиями человека”, включая инстинкты бегства, отвращения, любознательности, сварливости и, конечно, присвоения. Французский антрополог Шарль Летурно в но­ваторской попытке создать социологию эволюции опре­делил тягу к присвоению как проявление инстинкта самосо­хра­нения181.

Однако в начале двадцатого столетия понятия “инстинкта” и его основы, “человеческой природы”, столкнулись с отторгавшей их критикой; к 1920-м годам интерес к ним был утрачен. В числе причин, вызвавших этот пересмотр взглядов, были очевидная нелепость попыток списать всякое пове­дение человека на инстинкты и сопровождающие их чувства, как это делал Мак-Дугалл, равно как и неприятие напра­шивавшихся политических следствий. Биологическое объяснение человеческого поведения могло быть и действительно было использовано для расовой дискриминации и национальных преследований — сначала чернокожих, потом ев­реев. Франц Боас, основатель культурной антропологии в ­Со­еди­­ненных Штатах, возглавил наступление против такого подхо­да к делу. Иммигрант из Германии, выросший там в ли­беральной еврейской семье, он сделал делом своей жизни разру­шение теорий, оправдывавших расизм. Следуя этой цели, он выбросил из антропологии все, что напоминало биологический детерминизм, поставив на его место воздействие культуры. Самым сильным его доводом была ссылка на то, что в Соединенных Штатах во внешности детей иммигрантов разной этнической и расовой принадлежности появлялись на их новой родине общие черты, откуда можно было за­ключить, что так же обстоит дело и с их умственными способностями, и с их психологией. В работе “Ум первобытного человека” (1911) Боас доказывал, что люди, называемые “ди­ка­рями”, своими умственными способностями не отличаются от циви­ли­зованного человека. Он и его ученики разлучи­ли социологию и биологию, изгнав “инстинкт” и “человеческую природу” из научного словаря. Никакой человеческой природы Боас не признавал: поведение людей определяется толь­ко их культурой. Говоря словами Маргарет Мид, для Боаса и его последователей поведение людей “не зависит ни от ­ин­стинктов, ни от передаваемых с генами специфических способностей, но только от благоприобретенных навыков жизни, медленно накапливаемых в ходе бесконечных заимствований, приспособлений и обновлений”182.

В 1920-е годы антропологические воззрения Боаса получили поддержку основанной американцем Джоном Б. Уотсоном “бихевиористской” школы психологии, которая также исключила влияние биологии из числа факторов, воздействую­щих на поведение человека, и свела все дело к реакциям на внешние раздражители. Агрессивность, стремление к господству и тяга к присвоению рассматривались, соответственно, как явления культурного, а не биологического порядка.

После второй мировой войны началось возвратное движение маятника, хотя к прежней крайней точке он так и не вер­нулся. Антропология, привязанная к культуре, и ее союзница бихевиористская психология, добившиеся в межвоенное время почти монопольного положения в научных кругах, попали в ловушку поразительных противоречий. Их приверженцы держались убедительно доказанного, на их взгляд, дарвиновского тезиса о непрерывной эволюции всех живых существ и исходили, соответственно, из того, что человек, пусть он и представляет собой самый высокоразвитый вид, все же не является исключением из животного мира. Теория эволюции подразумевала, что знакомство с поведением животных помогает понять поведение человека. Однако Боас, Уотсон и их последователи отрицали какое бы то ни было влияние биологии на поведение человека. Так что человек, биологически относимый к животному миру, психологиче­ски (поведенчески) признавался sui generis. Люди, которых приводили в ужас представления, будто человек есть создание особое и неповторимое, а вовсе не один из видов, принадлежащих к животному миру, эти самые люди не замечали никаких накладок в своих рассуждениях, когда доказывали, что с точки зрения умственных способностей и поведения человек действительно не имеет себе подобных, потому что за отсутствием у него “инстинктов” его и только его поведе­ние определяется воздействием культурной среды183. Но, как заметил генетик Феодосий Добжанский, несостоятельно от­рывать друг от друга эволюцию биологическую и культурную. современные антропологи, признающие только влияние культуры, в своем нежелании замечать общие черты в поведении человека и животных идут по стопам противников Дарвина, которые отказываются видеть связь между человеком и животными184. Вот что пишет по этому поводу А. Ир­вин Хэллоу­элл: “Если в девятнадцатом веке противниками эволю­ции человека были те, кто, естественно, обращал повышенное внимание на факты, указывавшие, что между человекомиего предшественниками-приматами находится разрыв в развитии, то в двадцатом веке антропологи, на словах признавая эволю­цию видов, сделали особый упор на культуру как на глав­ную отличительную черту человека и тем самым по существу объ­явили о наличии непреодолимой пропасти между нашим по­ведением и поведением наших ближайших родст­венников185.

Преодолением этой непоследовательности занялась новая школа этологов и социобиологов, которая возникла в 1930-е годы и восстановила приоритет инстинктов. Об этом речь пойдет в следующей главе.

Как и всегда, начиная со времен классической антично­с­ти, преобладающие взгляды на собственность после второй мировой войны складывались главным образом под влиянием новейшего хода событий. Тем не менее появилось несколько работ, выдержанных в старой традиции и рассматривавших собственность исключительно в нравственных понятиях. Среди них наибольшее влияние имел утопический трактат Джона Роулса “Теория справедливости”186. В этой книге, представлявшей собой попытку изложить принципы “хорошо устроенного общества”, основанного на “справедливости”, были почти полностью оставлены без внимания психологические, политические и экономические грани действительности, равно как и исторические свидетельства и данные антропологии*. В книге не найти ни намека на то, каким образом указанные в ней принципы могут быть воплощены в жизнь. В этом отношении книга представляла собой сочинение более абстрактное, чем даже труды отцов церкви, ко­торые, по крайней мере, принимали человека таким, каков он есть на самом деле. В погоне за совершенной справедливостью Роулс предлагает “законы и институты, независимо от меры их эффективности и добротности”, преобразовать или упразднить, “если они несправедливы”187. А суть несправедливости это неравенство. Идеал Роулса, как и всех утопий, — полная уравниловка: доходы и богатства должны быть поделены поровну, хотя за сим следует приводящая в замешательство оговорка: “если только неравное распределение... не дает выгоды всем”188. Роулс в одобрительном тоне приводит коммунистическую установку: “от каждого по способно­с­ти, каждому по потребности”189.

Относительная новизна книги состояла в том, что она требовала распространить принцип равенства не только на материальные блага, но и на умственные данные и на врожденные способности. От этих дарований, выигранных, так сказать, в “лотерее” природы, их счастливый обладатель не должен получать никакой особой выгоды, поскольку они не заработаны. По Роулсу, распределение талантов и способ­нос­тей должно рассматриваться “как произвол с моральной точки зрения”. Он возражает против того, чтобы “распределение богатства и доходов определялось естественным распределением способностей и талантов”190.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Читатель помнит, что понятие “наилучшим образом устроенного” общества (или государства) восходит к “Государству” Платона. См. выше, стр. 22 данного издания.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Таланты должны рассматриваться как “общее достояние”, и их обладатели мо­гут получать от них выгоду “только на условиях, улучшающих положение тех, кто оказался обездоленным”*. При необ­ходимости эффективностью следует жертвовать ради достижения совершенного равенства191. Роулс, таким образом, идет дальше самых радикальных коммунистических теоретиков, желая обобществить данные природой таланты, то есть отка­зывает одаренным людям в благах, которые они могли бы иметь за счет своих способностей. “Равенство возможностей” отвер­гается как внутренне несправедливое, поскольку оно “озна­чает равную возможность обойти неудачника в погоне за лич­ным влиянием и высоким социальным статусом”192. Спо­соб­ности одаренных должны быть использованы на общее благо; они становятся “общим достоянием”. Таким пу­тем по­кончено будет не только с неравенством, но и с за­вистью193.

Подобные идеи, имеющие минимальную опору в истории и экономике, но зато основательно привязанные к идеалу справедливости, особенно широко распространены среди про­фессиональных философов и психологов194. Показательный пример морализирования по поводу собственности дают ра­боты психиатра Эриха Фромма, автора многочисленных книг, посвященных тому, что он считает мучительной дилеммой современного человека, в том числе книги под названием “Иметь или быть?”195. К осознанию обозначенной таким об­разом двойственности, отягощающей якобы жизнь каждого, Фромма, по его словам, подвел собственный опыт психиатра, убедивший, что “обладание и бытие являются двумя основными способами существования человека”196. Ему представляется важным появление “Нового человека”, который ради физического выживания рода людского проявит “готовность отказаться от всех форм обладания ради того, чтобы в полной мере быть ”197. Подобные заклинания совершенно оторваны от действительности с ее непременным условием, согласно которому, чтобы быть, люди должны иметь.

------------------------------------------------------------------------------------------------------

* John Rawls, A Theory of Justice (Cambridge, Mass., 1971), 101–2. Это предложение возрождает давно забытые утверждения Кампанеллы и Годвина, что умственные способности отдельного человека принадлежат всему обществу.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

В последние десятилетия двадцатого века наиболее значительные изменения в теории собственности были связаны не столько с этикой, сколько с экономикой. В прошлом профессиональные экономисты, занимаясь в основном материальными факторами экономического роста, такими, как накоп­ле­­ние капитала и техническое обновление, правам собственности уделяли мало внимания. Но новое поколение ученых, занимающихся экономической историей, взялось за иссле­­дование правовой инфраструктуры экономики, особенно ин­сти­тута частной собственности. Развивая тему полезности, впервые выдвинутую Дэвидом Юмом, они отбросили ссылки на естественное право, как и домыслы насчет происхожде
ния го­сударства, и стали утверждать, что оправданием соб­ст­веннос­ти является ее вклад в процветание. Говоря словами Аль­фре­да Маршалла, многократно повторенными в учебниках, появившихся после первой мировой войны, “...тщательное эко­но­мическое исследование толкает к выводу, что права соб­ственности держатся не на каком-то абстрактном принци­пе, а на том, что в прошлом они всегда были неразлучны с осно­­ва­тельным прогрессом; и поэтому ответственным лю­дям над­ле­­­жит сдержанно и осмотрительно относиться к отме­не или изменению даже таких прав, которые могут казаться не соответ­­ствующими идеальному устройству общественной жизни”198.

Такой подход к делу означает, так сказать, уклонение от спора с теми, кто традиционно осуждает собственность за то, что она поощряет имущественное неравенство и, в результате передачи богатств по наследству, способствует росту несправедливости; означает он и прямое возражение французскому философу восемнадцатого века Кондорсе, утверждавшему, что равенство есть сущность прогресса199.

Дата добавления: 2015-05-10