М.І. ПАНЧЕНКО 5 страница

В тогда же опубликованном “Рассуждении о политиче­ской экономии” Руссо, примечательно непоследовательный в своих писаниях, назвал право собственности “самым священным из всех прав граждан и в некоторых отношениях более важным, чем сама свобода”.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Jean-Jacques Rousseau, Discourse on the Origin of Inequality (Indianapolis, 1992), 44. [Жан-Жак Руссо. Трактаты / Пер. А. Хаю­тина. М., 1969. С. 72.] Морелли, книга которого вышла в том же году, твердил то же самое, хотя и не столь красочным языком. [Morelly. Code de la Nature (Paris, 1910), 34.] Читатель припомнит, что и Вергилий, и Овидий описывали золотой век как не ведавший никаких размежеваний земельной собственности.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Это “подлинная основа гражданского общества”131. Но потом в наиболее знаменитой своей книге “Общественный договор” (1762) он снова подсказывал, что, поскольку собственность существует с одобрения об­ще­ства, “право, которое каждое частное лицо имеет на свою собственную землю, всегда подчинено тому праву, которое об­щина имеет на все земли...”132. Однако именно его антисоб­ственнические взгляды — представления об “искусственно­с­ти” собственнности и “естественности” коммунизма, о том, что государство имеет законное право определять способы использования собственности, — оказали наибольшее влияние на западную мысль*. Благородные чувства, высокопарные слова, путаные мысли и пренебрежение к действительности были тут представлены как раз в той смеси, которая способна была привлечь интеллектуалов, не желавших, подобно ему самому, “терпеть мир каков он есть”. Робеспьер, говорят, перечитывал“Общественный договор” ежедневно133.

“С середины восемнадцатого века, — пишет Франко Вентури, — никогда больше не дано было исчезнуть представлению, что отмена собственности могла бы изменить саму основу человеческого общества, могла бы покончить с тради­ционной моралью и со всеми унаследованными от прошлого политическими формами”. Коммунизм родился “в середине пути, пройденного восемнадцатым веком”134, — до появления промышленного капитализма и вызванного им вопиющего социального неравенства. Это было чисто умозрительное по­строение, появившееся в воображении мыслителей, обративших свой взор вспять, к золотому веку. Он обладал неот­ра­зимой привлекательностью в глазах интеллектуалов, любивших перекладывать груз своих личных проблем на общество, в ко­тором им выпало жить.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Два века спустя английский историк-социалист Р. Г. Тоуни по существу повторил Руссо, заявив, что “личность не имеет никаких абсолютных прав... все права... условны и производны... они зависят от цели или задачи общества, к которому личность принадлежит. Они обусловлены тем, что их использование должно содействовать, а не препятствовать достижению этой цели. А на практике это означает, что, если общество хочет быть здоровым, людям следует видеть в себе не обладателей прав, а облеченных доверием исполнителей функций и орудия достижения общественной цели”.
[R. H. Tawney, The Acquisitive Society (New York, 1920), 51]. Гит­лер держался тех же взглядов на права, включая права собственности; см. ниже, стр. 288.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Ибо в мире совершенно равного рас­пределения материальных благ высший социальный статус и сопутствующая ему власть зависели бы от умственных способностей, которые они считали своим исключительным до­стоянием.

Широкое распространение антисобственнических настрое­ний не привело их, однако, к безраздельному господству во Франции восемнадцатого века, ибо существовали еще и фран­цузы, мыслившие практически и видевшие достоинства собственности. Самые влиятельные среди них принадлежали к школе физиократов, державшейся понятия естественного пра­ва и рассматривавшей собственность как его неотъемлемую часть. Ведущий физиократ Мерсье де ля Ривьер повторял Локка, заявляя: “Именно от природы каждому человеку дана исключительная собственность на саму его личность и на все вещи, приобретенные его стараниями и трудами”135. “Собственность можно рассматривать как ствол дерева, из ко­торого ветвями растут все общественные институты”136. Согласно физиократам, земля представляет собой самый глав­ный вид собственности, потому что лишь сельское хозяйство дает прирост существующему богатству. Государством долж­ны управлять землевладельцы, ибо только о них можно сказать, что им принадлежит отечество: отечество (patrie) и на­следственное имущество (patrimoine) суть одно и то же137.

Под сильным влиянием физиократов французские революционеры держались за собственность как за священный институт. В мае 1789 года Генеральные штаты составили про­ект своих требований (cahiers de doléances), определив при этом свободу и собственность как священные права, которые государство обязано соблюдать138. Освящение прав собственности служило основанием для отмены феодальных прав, которые революционеры объявили отнюдь не правами, а при­вилегиями. В августе того же года национальное собрание приняло Декларацию прав человека и гражданина, которая провозглашала собственность одним из “естественных и не­отъемлемых прав человека”139. Статья 2 конституции, принятой Конвентом в 1793 году, устанавливала, что “равенство, свобода, безопасность и собственность” принадлежат к числу основных и неотъемлемых прав человека. Тем же духом про­никнут кодекс Наполеона (Code civile) 1804 года, который отбросил все ограничения собственности, сохранявшиеся с феодальных времен, и взял из римского права, слово в слово, ее определение:

“Собственность есть право пользоваться и рас­поряжаться вещами абсолютнейшим образом при условии, что это пользование не будет таким, которое запрещено законами или регламентом.

Никто не может быть принуждаем к уступке своей собст­­венности, если только это не делается ради общего блага и если заранее не предоставляется справедливое возмещение”140.

Добиваясь низложения аристократии и отмены ее привилегий, французские революционеры опирались на принцип частной собственности, но в своей законодательной практике последовательными его сторонниками себя не показа­ли. Они без компенсации секвестировали имущество церкви и эмигрантов; они также поставили под государственный конт­роль передачу собственности по наследству. В оправдание та­ких своих действий они говорили, что раз, мол, собственность была учреждена государством, ему, государству, принадлежит и право регулировать ее в общественных интересах. Так, в 1791 году в Национальном собрании по ходу дебатов о свободе граждан распоряжаться собственностью, полученной по завещанию, Мирабо провозгласил, что право собст­веннос­­ти есть творение общества, и поэтому общество посредством законов не только защищает это право, но может и определять способы его использования. Это было пере­певом реак­ционных доктрин Гоббса и Филмера, что при­крывалось подменой слов — говорилось “общество” вместо “государст­во”. Якобинцы, а вслед за ними еще более радикальные ком­му­нис­ты повели широкое наступление на частную собственность.

Это были предвестники будущего обращения с собственностью. Понятие неотчуждаемости частной собственности вскоре вынужденно отступило под натиском антисобственнических страстей, которые стали задавать тон господствую­щим умонастроениям с середины девятнадцатого столетия и до конца двадцатого.

7. Социализм, коммунизм и анархизм

Девятнадцатый век стал свидетелем разросшегося несоот­ветствия между возобладавшими настроениями в отношении соб­ственности и действительной ролью, какую она приоб­рела в общественной жизни. В Европе, где в частных руках со­средоточилась огромная масса новообразованных капиталов, значение собственности достигло наивысшего уровня.

Собственность обрела статус нерушимого института, защищаемого конституциями от угроз, исходящих от государства, и гражданским правом от посягательств со стороны сограждан. В то же время общественное мнение воспринимало ее все более враждебно: впервые в истории ощутимый вес набрали требования государственного регулирования или даже отмены собственности. Ранее, если не считать звучавших вре­мя от времени голосов отдельных инакомыслящих, таких, как Томас Мор, Кампанелла или Уинстенли, критика собственности направлялась против ее крайних проявлений — неравенства в ее распределении и порождаемой ею жадности. Теперь, однако, собственность подверглась нападкам как ин­ститут, которому внутренне присуща безнравственность. Его традиционное оправдание в виде ссылок на естественное пра­во было поставлено под сомнение:

• Из представлений о собственности как естественном пра­ве следуют некоторые неожиданные выводы, подрываю­щие основы самих этих представлений. Если собственность важна для развития естественной свободы человека, она не долж­на быть исключительным достоянием и отвратительной при­вилегией немногих; все тогда должны быть об­ла­дателями соб­ст­­венности. Та самая теория естественных прав, которая объяви­ла частную собственность священ­­­ной и ради нее разрушила замок феодализма, вылилась и в противоположную концепцию, а именно в коммунизм... Таким образом, полное отрицание индивидуализма логически вытекает из представлений о (высшей самоценно­с­ти) личности141.

Говоря словами Пьера-Жозефа Прудона, одного из основате­лей анархизма, “если свобода человека священна, она свя­щенна в отношении каждого... если для своего осущест­вления, то есть для реального проявления в жизни, она требует собственности, тогда материальные приобретения необхо­димы всем...”142.

Очевидно, что этому повороту в настроениях каким-то образом содействовало распространение демократии. Ибо с рас­ширением избирательного права, а затем и превращением его во всеобщее правительства оказались в зависимости от массы избирателей, которые, обладая незначительным иму­ществом, если вообще обладая хоть чем-нибудь, требовали от государства обеспечить более справедливое распределе­ние на­циональных ресурсов. Со временем в демократических стра­­нах это требование стало удовлетворяться с помощью таких установлений, как налог на наследство и прогрессивная шкала налогообложения, и финансированим программ социальной поддержки за счет полученных таким образом средств. В странах с тоталитарными режимами это привело либо к повальным экспроприациям, либо к государственному регулированию производственных ресурсов, так что собст­венность на них превратилась в условную; в обоих случаях нарушение прав собственности служило упрочению власти правителей за счет частных собственников.

Другим фактором роста антисобственнических настроений были изменения в природе собственности. Хотя торговля и промышленность, а также созданные ими богатства в денежной форме существовали с самых ранних дней писаной истории и хотя денежный капитал играл существенную роль в западной экономике со времен позднего cредневековья, все же до девятнадцатого столетия “собственность” на практике означала “земля”. Даже в Англии восемнадцатого — начала девятнадцатого веков, в разгар промышленной революции, споры о собственности вращались вокруг земельных владений: до принятого в 1867 году закона о реформе избирательное право в Англии предоставлялось исключительно владельцам или арендаторам земельных участков в городе или в сельской местности, оцениваемых во столько-то или приносящих такой-то доход. В романах Троллопа, написанных в годы расцвета викторианской эпохи, когда нация полным ходом шла к тому, чтобы отправить сельское хозяйство на обочину своей экономической жизни, сюжетные узлы завязываются вокруг собственности (наряду с любовью), причем собственность означает поместья и приносимые ими доходы. Понадобилось время для общественного осознания того фак­та, что капитал заместил земельное владение в качестве основной формы богатства.

Далее, взаимоотношения землевладельца с его арендаторами или работниками сильно отличаются от тех, что связы­вают промышленника с его наемной рабочей силой. В первом случае физическое соседство и общая зависимость от капризов природы создают единение наподобие политического. Складываются личные связи, унаследованные порой от преж­них поколений.

Все это приводит к тому, что имущественные различия воспринимаются как “естественные” и оказываются не столь раздражающими. Во втором случае взаимоотношения имеют безличностный характер: работник делает свою работу, хозяин оплачивает его труд, и тем их связь друг с дру­гом исчерпывается. Если нужда в работнике отпадает, его увольняют. В начальных фазах индустриализации бывали случаи, когда отношения между работодателем и работником строились по-деревенски, оставались патриархальными, но в зрелой капиталистической экономике хозяин не несет ни мо­ральной, ни социальной ответственности за своих работников. В той мере, в какой эта ответственность признается, она ложится на государство. Не подлежит сомнению, что согнать с земли фермера-арендатора есть дело намного более хлопотное, чем уволить с завода рабочего. Соответственно, имущественные различия становятся более ощутимыми, и мириться с ними труднее.

Первая половина девятнадцатого столетия отмечена безу­держным ростом капиталистических состояний и приливом враждебного к ним отношения. Сначала, как и в прошлом, эти враждебные чувства замыкались на неравенстве. Однако во второй половине века они вылились в общее наступление на институт собственности как таковой. За исключением клас­сического либерализма, которому пришлось все глубже увязать в обороне, большинство политических движений и идеологий второй половины девятнадцатого века — от крайне радикальных, вроде анархизма и коммунизма, до либерализма и даже национализма — взяли на вооружениекритику частной собственности.

Задним числом легко видеть, что ярость нападок подо­гре­валась убеждением, что капитализм и развитие промышленности разрушают остатки социального равенства и безопасности, обрекая человечество на жизнь в условиях постоянно возрастающего имущественного неравенства. Это убеждение наиболее полно выразилось в марксистской теории “обнищания”, согласно которой каптализм беспощадно погружает ра­бочий класс в нищету, пока у того не остается иного выхода, как восстать и упразднить собственность. В этих своих рассуждениях теоретики социализма упустили из виду два обстоятельства. Первое состояло в том, что даже в исходной, наиболее жестокой фазе индустриализации, в конце восем­надцатого — начале девятнадцатого веков, в Великобри­тании, стране-зачинательнице капиталистического промышленного развития, положение низших классов было далеко не безнадежным, на что указывают падение уровня смерт­ности и устойчивый рост населения143. Второе, чего они недосмотрели, это дальнейшее движение новой экономики, в ходе ко­торого создаваемое ею богатство со временем про­сачивалось “вниз” на благо всего населения, так что к концу столетия смешными стали предсказания об “обнищании” и якобы неиз­бежной социальной революции в передовых промышленных странах. Действительно, в двадцатом сто­летии социальные революции происходили исключительно в аграрных странах с допромышленной и докапиталисти­ческой экономикой, со слабо развитыми правами собственности и, соответственно, низкими темпами экономического роста.

Как и следовало ожидать, исходя из того, что мы знаем о взглядах французских философов, теоретическое наступление на собственность под знаменем коммунизма впервые раз­вернулось во Франции, причем в то самое время, когда собст­венность праздновала здесь свои величайшие юридические победы, закреплявшие ее как основу свободы. В 1790-е годы несколько французских революционеров во главе с Жаком Пьером Бриссо, бросая вызов господствовавшему мнению, объявили собственность “кражей”144. Якобинцы на излете сво­ей диктатуры намечали законодательные меры (так называемые законы вантоза), по смыслу близкие коммунизму145. Сподвижник Робеспьера Луи де Сен-Жюст начертал программу массовой экспроприации крупных состояний; законы вантоза объявляли также подлежащим экспроприации имущество “признанных врагов революции”. Якобинцы так ни­когда и не осуществили этой радикальной программы; выдвинув же ее, они сильно посодействовали падению своей власти, ибо напугали выигравших от революции мелких собственников, которые объединились теперь с состоятельными людьми. Однако то было предвестие будущего. Прародителем современного коммунизма был француз Фран­суа Ноэль (“Гракх”) Бабёф, последователь Морелли. Его историческое значение определяется двумя обстоятельст­вами: во-первых, он требовал установления общей собственности на все экономические ресурсы, а не распределения их поровну среди отдельных собственников, как обычно настаи­вали критики собственности146; во-вторых, в его случае враждебное отношение к собственности, которое полутора веками ранее выразил Уинстенли, перешло от мысли к действию. Бабёф организовал заговор с целью свергнуть директорию, пра­вившую Францией после падения якобинцев, но был разоблачен и казнен прежде, чем успел его осуществить. В 1828 году его сподвижник Филиппо Буонарроти обнародовал программу их группы, называвшуюся “Заговор во имя равенства” и представлявшую собой первый коммунистиче­ский манифест147. Как и Ленин столетие спустя, Бабёф и его сторонники подхватили распространенную среди якобинцев мысль о том, что французская революция остановилась на полпути148: она ограничилась областью политики, а должна была сопровождаться социальным переворотом, который до­полнил бы свободу равенством. Мир представлялся Бабёфу сущим адом, в котором хозяйничают бессовестные мошенники. Его следовало разрушить и заменить коммунистическим сообществом: “Мы стремимся к.. общей собственности или к общности благ!... Покончим с частной собственностью на землю. Земля не принадлежит никому... плоды ее принадлежат всем! ”149

Равенство есть “первая заповедь природы” и “первая по­требность человека”, но до сих пор оно оставалось пустым лозунгом. “Мы хотим равенства на деле или смерти” и “мы до­бьемся этого подлинного равенства, чего бы то ни стоило!”; “подлинным” равенством в его понимании было то, кото-
рое основывается на общей собственности. “Горе тому, кто станет сопротивляться столь определенному решению!” Если нужно, пусть погибнут все искусства. Установление такого по­рядка потребует, по Бабёфу, длительной диктатуры. Идеа­лом Бабёфа было аскетическое сообщество, сурово нака­зывающее всякого, кто уклоняется от исполнения его требований.

“Равенство” у бабувистов обрело новый смысл. Для Локка и идеологов французской революции оно означало равенство возможностей. Локк видел в нем один из аспектов свободы и определял его как имеющееся у каждого человека “право свободы личности, над которой ни один другой человек не имеет власти и свободно распоряжаться которой может только он сам”150. У бабёфа и коммунистов оно стало означать ра­венство вознаграждений, что в двадцатом веке было усвое­но философиями, предписывающими социальную благотворительность государства.

В Англии у Бабёфа был двойник в лице Уильяма Годвина. Муж одной из первых феминисток Мэри Уоллстоункрафт и отец Мэри Шелли, Годвин познакомил Англию с идеями фран­­цузского радикализма. В его сочинениях мало оригинального, и порой они граничат с нелепостью. Самое зна­­чительное из них, “Рассуждение о политической справед­­­ливости”151,было написано в ответ на “Размышления о Французской революции” Бёрка и, появившись в 1793 году, в разгар революционных событий во Франции, вызвало бурное одобрение интеллектуальной элиты: оно так вскружило головы Вордсворту, Колриджу и Саути, что они намеревались сейчас же приступить к созданию коммунистического общества. Воспроизводя представленную во французской радикальной литературе критику частной собственности, Годвин заключал, что собственность и семья суть источники всех зол, кото­рые преследуют человечество. Справедливость требует, мол, равенства в распределении ресурсов этого мира; неравенство развращает богатых и уводит бедных прочь от высоких ценностей жизни*. Стоит устранить собственность, и челове­чество сразу испытаетбеспримерный прилив духовных сил. Исчезнет преступность, исчезнут войны. Духовное востор­­жествует над материальным, а воля над необходи­мостью. ­Человек обретет бессмертие, поскольку, “вообще говоря, мы болеем и умираем, потому что соглашаемся терпеть эти несчастья(!)”152. Годвин обезоруживающе признавал, что его предложения выдвигаются применительно к “возможному сте­чению обстоятельств” и что “основные доводы, излагаемые в этой части работы, не имеют никакого отношения ни к истинному, ни к ложному”**.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Именно как отповедь Годвину появился в 1798 году “Очерк о законе народонаселения”, в котором Мальтус доказывал практическую неосуществимость всеобщего равенства ввиду того, что для растущего населения не хватит продовольствия.

** William Godwin, Political and Philosophical Writings, III (London, 1993), 465. Макс Беер раскрывает смысл этого вообще-то невразумительного заявления, указывая, что в душе Годвин был кальвинистским проповедником, считавшим, что “в историческом взгляде на общество мало толку по сравнению со взглядом философским, который он относил к знаниям “высшего порядка и более существенного значения”. [ A History of British Socialism, I (London, 1919), 115.] Годвин действительно готовился стать служителем кальвинистского прихода.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Нет нужды излагать взгляды на собственность, которых держались видные социалисты первой половины девятнадцатого века — Сен-Симон, Роберт Оуэн и Луи Блан, — потому что в основном они повторяли известные уже доводы Гельве­ция и Руссо, Морелли и Мабли, Бабёфа и Годвина153. Все они призывали к перераспределению, если не к полной отмене, частной собственности.

Не столь традиционные рассуждения об этом предмете можно найти в трудах Прудона. Известность Прудону обеспечивает его заявление: “Что есть собственность? Это кража”154— красное словцо, которым он так гордился, что никогда не уставал его повторять. Большевики использовали его в 1917–1918 годах, чтобы лозунгом “грабь награбленное” подталкивать русских крестьян и рабочих к захвату частного имущества. Весьма убедительно Прудон показывал, что каждый довод в пользу собственности есть одновременно и довод против нее. Если, как считается, первое завладение ничейной землей служит основанием для предъявления права собст­венности на нее, то что делать опоздавшим? А если собст­венность это фундаментальное право, то все должны иметь равную возможность пользоваться им; равенство же есть от­ри­цание собственности. Приложение труда к ничейному пред­мету, служащее, по мнению Локка, оправданием собст­венности, имеет мало смысла в мире, где все производственные ресурсы кем-нибудь уже захвачены. Прудон не был против частной собственности как таковой, он выступал лишь против порождаемых капитализмом злоупотреблений ею, когда капиталисту позволено присваивать в виде ренты, процента и т. д. богатства, на которые он не имеет морального права. Власть, однако, была в глазах Прудона еще большей мер­зостью, чем неравенство, и к концу жизни в своей посмертно опубликованной “Теории собственности” он представил соб­ственность и семью как единственно надежные рубежи защиты от тирании.

До 1840-х годов против собственности выдвигались воз­ра­жения в основном морального порядка. Теперь, однако, вы­строи­лась новая линия рассуждений, представивших собственность как историческое отклонение, как преходящее явление, связанное с одним определенным строем эконо­­мичес­кой жизни, а именно “капитализмом”. Карл Маркс и Фрид­рих Энгельс, основатели того, что они окрестили “научным социализмом”, взялись рассматривать вопрос о соб­ст­веннос­ти, отставив в сторону этические соображения и следуя, как они утверждали, строго научным, “неценностным” критериям.

Они исходили из того, что первоначально человечество не знало частной собственности на землю; она, мол, представляет собой современное явление, побочный продукт капиталистического способа производства155. Поначалу это убеждение держалось на метафизической конструкции, именуемой “диалектикой”, но с середины века в поддержку ему стали поступать плоды изысканий тогдашних историков аграрных отношений. Один из них, Георг Хансен, в работах, появившихся в 1837–1838 годах, настаивал, что в сельских посе­лениях древней Германии земля находилась в коллективной собственности156. Такие заключения как бы получали подтверждения и в результатах исследований, проведенных в 1840-х годах в России прусским специалистом по аграрным делам Августом фон Гакстгаузеном. Он привлек международное внимание к существованию мира, то есть перераспре­делительной общины, в которой русские крестьяне держали землю сообща и время от времени перераспределяли ее между собой с учетом изменений в составах семей. Гакстгау­зен предположил, что мир имеет древнее происхождение и представляет собой уцелевший пережиток института, некогда повсеместно распространенного157. В следующее десятилетие вышли в свет две книги юриста и историка Георга фон Мау­рера, в которых утверждалось, что у древних германских пле­мен, не знавших никакой земельной собственности, впервые она появилась лишь под влияниям римлян158. Взгляды Мауре­ра получили широкое распространение, потому что они по­нра­вились как националистам, так и социалистам. Концепция первобытного коммунизма получила мощное под­крепление от английского историка права Самнера Мэйна, который на­шел ей подтверждения в Индии. В 1875 году Мэйн обобщил результаты своих исследований утвержде­нием, что во всех первобытных обществах земля находилась в коллективном владении: “Коллективное владение землей у групп людей, либо связанных между собой кровным родством, либо считаю­щих или предполагающих себя родст­венниками, может быть теперь возведено в ранг твердо установленного явления, некогда повсеместно свойственного тем человеческим сообщест­вам, цивилизация которых объ­единена с нашей либо четко выраженной связью, либо по аналогии”159.

Так сложилось убеждение, что между временем ко­чев­ни­ков, не знавших никакой частной собственности, и от­крыв­­шейся позднее эпохой полностью оседлой жизни зем­ле­дель­цев имел место переходный период коллективного землевладения или первобытного коммунизма160.

Но тем, кто разделял это убеждение, предстояло еще показать, почему и каким образом коллективное владение превратилось в частную собственность. Эту задачу выполнил американский антрополог Льюис Морган, представивший итоги своих исследований об американских индейцах. Издан­ная в 1877 году работа Моргана “Древнее общество” обрела историческое значение благодаря тому применению, какое она получила у Энгельса. По Моргану, в условиях “дикости”, то есть на низшей ступени развития человеческого общества, люди не знали никакой частной собственности, если не счи­тать владения личными вещами (оружием, посудой, одеждой). до времени не было у них ни приобретательских страс­тей, ни “жажды наживы”. Земля была общим достоянием племени, жилищами владели их обитатели. Понятие собственности складывалось лишь постепенно: сначала землю, принадлежавшую племени, поделили между кланами, а уж потом она была передана в руки отдельных людей. Причины, определив­шие именно такое развитие, имели объективный характер, конкретно были связаны с ростом населения и техническими нововведениями. Теперь же, считал Морган, собственность по­родила такие глубокие социальные размежевания, что это создает угрозу самоуничтожения человечества. Единственный выход он усматривал в возвращении к первозданным ­условиям экономического равенства, то есть в мир без собственности.

В доктринах основоположников “научного социализма” част­ной собственности принадлежит центральное место. Достаточно сказать, что в выпущенном в 1848 году “манифесте коммунистической партии” Маркс и Энгельс заявляли, что “коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности”161. И тем не менее они очень мало сделали для того, чтобы уяснить проис­хождение частной собственности. При всех их притязаниях на научность используемой методологии они подходили к этой проблеме по существу так же, как и близкие им по об­разу мысли предшественники, то есть строили теоретическую модель общества, существовавшего до появления собственности, а затем, опираясь на минимум антропологических и исторических данных, которые в основном не были им известны, описывали, каким образом собственность могла бы возникнуть и получить развитие*. Предложенная ими схема была абстрактной (“метафизической”), хотя “впрыскивание” терминов из словарей экономики, социологии и психологии позволяло ей выглядеть более научной, чем прежние теории. Их представления опирались не на эмпирические данные, а на романтическую мечту о всечеловеческом братстве; пафос их был тот же, что и в шиллеровской “Оде к радости”.

главное возражение против собственности вызывало у них то, что она обесчеловечивает людей, порождает “самоотчуж­дение” человека, заставляя его подчинять свою личность деньгам (представление, заимствованное у Людвига Фейербаха и МоисеяГесса). В отличие от Гегеля, для которого собст­венность была “свободой человека, осуществляемой в мире явлений”, Маркс и Энгельс придавали ей прямо противоположное значение: “собственность это не осуществление лич­ности, а ее отрицание”162.

Дата добавления: 2015-05-10