Последствия «очистительного урагана»: старые сравнения и новые перспективы 2 страница

Либеральная профессура в целом с оптимизмом восприняла указ об академической автономии. По утверждению министра народного просвещения в кабинете Сергея Витте - Ивана Толстого, она «увидела в этой мере начало своего торжества, свидетельствующее о слабости и растерянности правительства, которое должно идти на дальнейшие более существенные уступки…»[16]. Полагаясь на то, что Временные правила 27 августа 1905 года - зримый шаг к желаемым общегосударственным реформам, либеральная профессура, заявившая на Iсъезде Академического союза о нравственной невозможности в условиях репрессий чтения лекций, теперь с вдохновением отдалась делам избрания на новой демократической основе органов академического управления высшими учебными заведениями и налаживания в них ритмичных занятий.

Однако уже во второй половине сентября 1905 года профессорские коллегии столкнулись с непреодолимым препятствием - всенародными антиправительственными митингами в предоставленных студентами помещениях университетов и институтов, находившихся под защитой академической автономии. Сначала они проходили во внеучебное время, а скоро без всяких ограничений. К октябрю высшие учебные заведения превратились в центры фактически легальной подготовки всеобщей политической стачки и вооруженного восстания. Ожившая было учебная жизнь в такой обстановке быстро заглохла. Академические либералы, никогда не сочувствовавшие «студенческим способам демонстраций»[17], сочли за благо ради спасения высшей школы подчиниться (за исключением петербургской профессуры) правительственному приказу от 14 октября 1905 года закрыть высшие учебные заведения.

Такая «законопослушность» была неодобрительно воспринята большинством коллективных членов Союза союзов. Трещина во взаимодействии между центральной организацией и Академическим союзом еще более углубилась. Осенью 1905 года тенденция к его выделению из Союза союзов уже была очевидной. По инерции он еще поддерживает совместные с другими союзами политические кампании. Так, профессура признала обязательность постановления общего собрания союзов от 14 октября о присоединении ко всероссийской забастовке. Подобно прочим союзам, Академический создал фонд помощи бастующим рабочим, в пользу которых был организован сбор средств в размере трехдневного заработка, составивший две тысячи рублей из двадцати тысяч, собранных Союзом союзов в целом[18]. Участвовали академические либералы и в так называемом Шлиссельбургском комитете, созданном в рамках Петербургского Союза союзов для помощи бывшим и «настоящим» узникам Шлиссельбурга[19].

Однако видимость единения была окончательно разрушена «высочайшим» Манифестом 17 октября 1905 года. Академический -союз отверг оценку этого государственного акта Союзом союзов как не удовлетворяющего «неотложным требованиям» и выступил за немедленное претворение в жизнь декларированных Манифестом политических свобод. Либеральная профессура полагала, что революция исчерпала себя, поскольку Манифест 17 октября создал необходимые конституционные предпосылки для мирной эволюции самодержавия в ограниченную, наподобие английской, монархию с должными гражданско-правовыми свершениями. Академические либералы не сомневались: дальнейший революционный натиск на власть неминуемо приведет к кровопролитию и политической реакции. Декабрьское вооруженное восстание и события после 3 июня 1907 года оправдали их худшие ожидания.

Академический союз был самой кадетской частью Союза союзов. Политическая позиция, занятая им к октябрю 1905 года, вполне гармонировала с главным идеологическим постулатом провозглашенной 18 октября 1905 года программы Партии конституционных демократов: «Россия - конституционная монархия». Ученый корпус буквально растворился в кадетской партии, дав ей самых видных идеологов и интеллектуалов-руководителей. Из 54 членов ее ЦК первого созыва 22 (около 41%) были представителями высшей школы. В суммарном же составе этого руководящего органа всех созывов до 1917 года представители академической корпорации занимали 32 места из 115, или 28%. Недаром кадетскую партию неофициально именовали «профессорской».

Выполнив свою историческую роль объединителя либеральной профессуры, Академический союз ушел в политическую тень кадетской партии. На своем IIIи последнем съезде (в январе 1905 года) эпохи первой русской революции он продекларировал сосредоточенность на академической проблематике, возложив при этом вину за драматические настроения в высшей школе, во-первых, на власть, потопившую учебные заведения в «океане произвола и беззакония», во-вторых, на «крайние партии» (левые и правые), втянувшие студенчество в круговерть политической борьбы. Судьбу высшей школы академические либералы хотели поставить «выше партий, выше интересов настоящего дня». «Не должна политика превращать науку в свою служанку»[20], - заявил профессор Иван Михайлович Гревс.

Что касается расстановки политических сил в российском ученом корпусе периода первой русской революции, то преобладающие в нем позиции до октября 1907 года сохранялись за кадетами. Часть членов Академического союза, существенно уступающая кадетской, влилась в праволиберальный «Союз 17 октября». Ученый корпус в его ЦК представлял профессор Леонид Камаровский. Те, кто предпочел промежуточную либерально-центристскую позицию, сконцентрировались вПартии демократических реформ (лидер Максим Ковалевский) и Партии мирного обновления (лидер Евгений Трубецкой), слившихся в 1907 году в мирнообновленческую.

Во всехказенных высших учебных заведениях действовали также малочисленные правоконсервативные группы профессоров и преподавателей. Наиболее влиятельными таковые проявляли себя в Киевском, Новороссийском (Одесском), Казанском университетах. Политическая агрессивность этого академического меньшинства нарастала в периоды сгущения в стране политической реакции.

Первая русская революция стала временем определения политической идентичности различными группами академической интеллигенции, ее деятельного, идейно осмысленного участия в круговороте революционных событий. Произошедшее в 1905-1907 годах политическое структурирование российского ученого корпуса осталось неизменным и в доктринально-идеологическом и количественно-пропорциональном смыслах фактически вплоть до февраля 1917 года.

[1] Статья написана при финансовой поддержке РГНФ (грант № 04 - 0100171а).

[2] См.: Шацилло К.Ф. Русский либерализм накануне Революции 1905-1907 гг. М., 1985.

[3] Белоконский И.П. Земство и конституция. М., 1910. С. 13.

[4] Кизеветтер А.А. На рубеже веков. Воспоминания. 1881-1914. Прага, 1929. С. 409.

[5] Русские ведомости. М., 1905. 5 августа.

[6] Тимирязев К.А. Наука и демократия. М., 1968. С. 50.

[7] РГИА. Ф. 740. Оп. 44. Д. 349. Л. 4 об.

[8] Там же. Л. 7-9.

[9] Там же. Л. 15 об.

[10] Соболев В.С. Августейший президент. СПб., 1994.

[11] Комков Г.Д., Левшин Б.В., Семенов В.К. Академия наук СССР. Краткий исторический очерк. Т. 1. 1724-1917. М., 1977. С. 315.

[12] Там же.

[13] Савич С.Е. Забастовка в высших учебных заведениях // Право. СПб., 1905. 20 марта.

[14] Право. СПб., 1905. 15 апреля.

[15] См. подробно: Иванов А.Е. Университеты России в 1905 г. // Исторические записки. М., 1971. С. 88.

[16] Мемуары графа И.И. Толстого. М., 2002. С. 73.

[17] Маклаков В.А. Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания. Париж, 1936. С. 181, 186.

[18] Белоконский И.П. Земство и конституция. М., 1910.

[19] Спутник избирателя в Государственную думу на 1906 год. СПб., 1905. С. 146.

[20] Право. СПб., 1906. 27 августа.

Александр Дмитриев Бремя автономии (революция, интеллигенция и высшая школа: 1905 - 2005)

версия для печати (36022)

«‹ – ›»

Александр Николаевич Дмитриев (р. 1973) - историк, редактор отдела теории журнала «Новое литературное обозрение».

Кажется, сегодня нет ничего более далекого от российской действительности, чем весь набор проблем, понятий и ценностей, связанных с первой русской революцией. Отсылки к «неслыханным переменам, невиданным мятежам», начавшимся в 1905 году и закончившимся вместе с существованием Российской империи, уже довольно давно (и еще до конца советской власти) перестали быть как содержательной точкой отсчета, так и подлинным, а не декларативным основанием легитимности для любого из сколь-либо значимых политических и интеллектуальных течений. Осталось ли от революции 1905 года что-либо, кроме названий улиц, станций метро, почти безлюдных музейных залов и «Броненосца “Потемкин”» Эйзенштейна? Сопоставления и переклички этой эпохи с современностью довольно просто укладываются в вечные надысторические формулы «российского пути», где с одной стороны будут власть, бюрократия, административный произвол, патриотическая риторика и примат порядка, с другой - общество, общественность, интеллигенция, западничество и лозунг «назревших перемен». Поскольку далее я буду останавливаться преимущественно на второй, «общественной» части этой квазиисториософской связки, сразу хотел бы подчеркнуть, что она развивается только в непосредственной связи с первой - «государственной».

На мой взгляд, любые современные аналогии для 1905 года - в смысле подобия авторитарных режимов, патерналистски-государственнических фантомов правящей бюрократии или революционно-либеральных коалиций в оппозиционном лагере - релевантны не для (еще только) возможного кризиса актуальной «путинской» системы, но для другой, уже состоявшейся российской «буржуазно-демократической» и «национально-либеральной» революции начала 1990-х годов. Однако главными вехами прошлого и точками исторической самопроекции для того слоя, который был и мотором, и авангардом посткоммунистической трансформации, являлись 1968-й (в Праге, а не в Париже), 1956-й и 1937-й (а через него - и 1917-й) годы, а никак не 1905-й. Дело было не столько в забвении традицией освободительной борьбы или неприязни к революционным истокам советской системы, сколько в ином социальном генезисе: советская интеллигенция периода перестройки была не прямой наследницей «старой» дореволюционной интеллигенции, а, главным образом, порождением советской массовой образовательной системы 1930 - 1970-х годов[1]. И только в модусе чисто идеологической и воображаемой преемственности этот слой и его активная часть могли присвоить традиции Герцена, радикалов-разночинцев и мандельштамовской «присяги четвертому сословью». Носителями полу- и околодиссидентской оппозиционной идеологии были воспитанные советскими институтами и университетами специалисты и государственные служащие, бывшие частью системы уже хотя бы потому, что никакой возможности успешной профессиональной реализации вне этой системы и предоставленных ею ресурсов просто не существовало. Именно потому политический и экономический крах советского строя не мог не быть и крушением социального уклада и жизненного мира тех людей, которые, казалось бы, были от него идеологически и морально весьма далеки и не питали уже никаких иллюзий насчет «социализма с человеческим лицом». Возможно, именно из-за этой социальной «необеспеченности», отсутствия массовой базы в виде прежнего довольно широкого круга потребителей и носителей индустрии идей невостребованными оказались и новые идеологические проекты первой половины 1990-х - от повсеместного насаждения идеологии «открытого общества» до попыток реанимировать веховскую традицию. Легкость возвращения «на столбовую дорогу цивилизации» (или к условной России 1913 года) на уровне деклараций лишь подчеркивала реальную невозможность реализации любой реставраторской или «нормализационной» программы. Не менее проблематичной по сравнению с советской эпохой остается и преемственность установок современных российских интеллектуалов по отношению к наследию диссидентского времени и недифференцированной традицией русской интеллигенции вообще (включая наследие русского зарубежья всех трех главных «волн» эмиграции)[2]. Ведь для ситуации 1990-2000-х годов очень многие «проверенные временем» рецепты и средства исцеления многолетней или вековой выдержки оказались недейственными или даже просроченными. В 2000-е годы те, кто считал и считает себя наследниками русской интеллигенции, живут и действуют в принципиально иной социальной среде и пользуются совсем другими средствами и каналами мобилизации, самопополнения и коммуникации, чем в первые десятилетия ХХ века или даже четверть столетия назад. Разумеется, то же можно сказать и про интеллектуалов других стран - но глобальные перемены 1990-х годов для России и бывших союзных республик совпали со стремительным разрывом с советским прошлым. Несмотря на победу антикоммунистических сил в 1991 году, 1990-е не были и не могли стать эпохой реализации диссидентских идей 1970-х, точно так же, как идеалы Просвещения или интеллигентские споры начала века только опосредованно относились к будущим якобинству и Термидору, НЭПу или сталинизму. Относительная и «точечная» автономность научной среды и гуманитариев в позднесоветский период позволила существовать не только фрондерским настроениям, но и важным независимым интеллектуальным проектам (например, московско-тартуской семиотике, вопреки официозным доктринам марксистско-ленинской эстетики и теории отражения). Однако среда интеллектуального производства в советскую эпоху не была каким-то автономным миром, почти готовым «нормальным» мини-социумом, которому политические перемены должны лишь открыть дорогу для нестесненной реализации - как это могло видеться активистам демократического движения на исходе перестройки. И если в новой ситуации многие научные и гуманитарные начинания 1970-1980-х годов смогли успешно продолжиться или воплотиться в новые формы, то сама порождающая их среда на посткоммунистическом переходе неузнаваемо трансформировалась или исчезла вовсе. Так и свержение царской власти вовсе не принесло свободного процветания академической системе, при том что многие дореволюционные надежды и планы оказались реализованы в превратном и форсированно «демократическом» виде уже большевистской властью.

Указанные российские революции имели для образованного сословия (снова - весьма разного в конце и начале ХХ века) важное институциональное подобие: на недолгое время интеллектуалы становились политически ангажированной силой, формирующей программы разных социальных движений. Кроме того - в более долгосрочной перспективе - так или иначе сами «люди знания» получили контроль над высшим образованием, системой своей собственной репродукции. И в этой системе произошли важные перемены, связанные в первую очередь с процессом разгосударствления и становлением параллельной, негосударственной высшей школы (в первом случае инициированные министром просвещения Ильей Ивановичем Толстым в революционном декабре 1905 года). Но если первую русскую революцию академическая интеллигенция пережила как некое единое целое (несмотря на усилившееся размежевание на либеральное, народническое и марксистское направления), то интеллигенция советского времени после конца советского строя как группа с пусть и размытыми, но когерентными установками и ценностями в общем перестала существовать. Кроме того, не стоит забывать, что по отношению к самодержавию у интеллигенции начала века были более давние, устойчивые и оппозиционные настроения, в то время как советская интеллигенция находилась в сложных и более «сращенных» отношениях с государством. Дело не в моральной неустойчивости или «коррумпированности» советских «образованцев», а в принципиально иных режимах знания и правилах организации науки второй половины минувшего столетия, которые предусматривали гораздо б о льшую роль и прямое участие государства как организующего фактора системы исследований. В силу структурного устройства советской академической системы как раз наиболее проверенной и подконтрольной была именно вузовская интеллигенция, и, кроме отдельных окраин, вовсе не институты и университеты были очагами негласного сопротивления коммунистической власти, в отличие, например, от ряда стран Восточной Европы. Соответственно и принцип автономии высшей школы наполнялся в начале и конце века очень разным содержанием: из боевого лозунга противостояния государственному диктату он стал фактором самостоятельного развития образовательной системы как одного из элементов гражданской сферы. До революции требование автономии университетов от власти было также и своего рода реакцией на реальную автономию, точнее - «блестящую изоляцию» интеллигентского сообщества от широких слоев российского населения, - и попыткой преодоления этой изоляции[3]. Это определялось и спецификой российской модернизации, где многие институты создавались государством с опережением общей социальной динамики, как бы на вырост, часто безотносительно к уже имеющейся общественной среде, хотя и с необходимой опорой на ее (не всегда устойчивые и самостоятельные) институты. Не будучи напрямую частью системы подготовки элиты, как немецкие или английские университеты с их корпорациями и духом «буржуазии образования», университетская и, шире, вузовская среда и своим этосом, и набором «антисистемных» поведенческих установок и стереотипов представляла собой в дореволюционной России некое государство в государстве, часто сознательно изолируемое властями от «большого общества». И именно это государство в государстве последовательно, примерно до середины 1930-х годов, завоевывала новая власть, сочетавшая репрессии и лобовое наступление с неявными или декларированными компромиссами. Система высшего образования в конце 1980-х и первой половине 1990-х годов едва ли могла быть восприимчивой к идее независимости от государства, которое было главным, единственным или преобладающим источником финансирования и развития. Последний раз речь об автономии (на сей раз от внешних финансовых влияний) в публичном дискурсе заходила при обосновании недобровольного «развода» Российского государственного гуманитарного университета с «ЮКОСом», что явно было всего лишь хорошей миной в скверной игре, особенно в свете министерских намеков на перспективы слияния в противном случае одного из ведущих вузов страны с каким-нибудь продвинутым пожарным техникумом.

Самосознание, установки и ценности образованного слоя не являются просто индивидуальными или даже коллективными нормативными принципами и этическими постулатами, но определяются и в известном смысле гарантируются социальными основаниями и экономическими условиями существования в первую очередь академической, образовательной и культурной сфер общественной жизни. Какие сравнительные тенденции социальной динамики нынешней российской (или уже - вузовской) интеллигенции можно отметить в самом беглом обзоре, не обращаясь к данным массовых опросов или имеющихся социологических исследований? По сравнению с началом века вузовские преподаватели в гораздо меньшей степени ощущают себя членами некой единой социальной общности с общегрупповыми приоритетами. Между этическими императивами «интеллигентского» мировоззрения (ценность образования, научного труда, универсализма и так далее) и сугубо экономическими интересами (ставки, зарплаты, стажировки) обнаруживается поразительное отсутствие эффективных и работающих опосредующих социальных образований и механизмов. По-видимому, безвозвратно ушли в прошлое и времена достаточно широких и открытых форумов революционно-перестроечного времени, вроде «Московской трибуны» - не только из-за дифференциации и «оптимизации» общественной жизни в 1990-е годы или продуманной «зачистки» политического поля последних лет. Когда-то довольно действенный Союз ученых, несмотря на продолжающуся активность в подготовке порой важных бумаг, давно находится в состоянии, близком к анабиозу, и вообще профессиональные движения и самоорганизация в академической сфере (в отличие от учителей средних школ) остались практически неразвитыми. Преобладают стратегии индивидуальной адаптации к имеющимся обстоятельствам академической жизни, или попросту - забота о собственной карьере вне всяких общеинституциональных или общегрупповых перспектив, потому что так думает и поступает каждый. Внутренняя социальность свелась в современной российской науке только к ориентации на свой весьма узкий круг коллег и соратников. Здесь контраст с механизмами функционирования современного американского, французского или немецкого университета, где самостоятельная роль преподавателей и их организаций остается чрезвычайно важной, особенно впечатляющ. Советское наследие и периферийный статус многих российских разработок в глобальном разделении научного труда, конечно, играют значительную роль. Отдаление вузовского начальства от рядовых сотрудников, разумеется, вполне свойственное и советской эпохе, гораздо сильнее и откровеннее основано теперь на неравном распределением финансово-экономических ресурсов, зачастую «серых» или даже вполне грязных, внутри этой системы. Механизмы кооптации и репродукции преподавательского корпуса и сотрудников ректоратов (а часто также и деканатов) действуют по весьма различным законам - и очень часто преподаватели, включая и штатных профессоров, оказываются наемными сотрудниками ректората в самом очевидном и незатейливом смысле. Речь не о каких-то темных силах, засевших в вузовских штабах, или неискоренимых советских привычках, но о функциональных правилах уже в общем сложившейся системы. Тем самым она начинает работать в логике не рассадника знания, но скорее акционерного общества по обмену денег и ресурсов на информацию и тренинг (вплоть до разных форм неявной передачи административного, а значит, и финансового капитала «наследникам» - порой и просто детям - первых руководителей). Разумеется, в такой системе защита собственных прав и интересов не столько от всегда недофинансирующего государства, но и от вузовской администрации в эту общую логику развития совсем не входит и потому последовательно и неявно из нее исключается. Формы и способы тут существуют самые разные, порой весьма далекие от любого академического этикета, вплоть до мелких хитростей в оформлении трудовых договоров.

История частных американских университетов или общемировых тенденций к коммерциализации образования имеют к этим российским реалиям далеко не самое прямое отношение - именно в силу полугосударственного, теневого и закрытого механизма перераспределения ресурсов и зачастую кадров. Эта дифференциация также очень мало напоминает противостояние ординарных профессоров и младших преподавателей, имевшее место в дореволюционном университете (или Академическом союзе)[4]. И в дореволюционной России, и в России сегодняшней негосударственная высшая школа восполняет узость списочного состава основных государственных вузов и позволяет обеспечить образованием и дипломами более широкую публику, часто для новых и бурно развивающихся секторов экономики и общественной жизни. После преобразований 1905 года именно не удовлетворенные составом кафедр или качеством преподавания младшие преподаватели могли пополнять преподавательский штат новых негосударственных вузов, которые были одновременно питомниками новых направлений и дисциплин. Но ничего подобного новаторским институциям, вроде Московского городского университета имени Альфонса Шанявского или бехтеревского Психоневрологического института в Петрограде, на сегодняшний день у нас не появилось. Вполне достойные и научно состоятельные негосударственные «аспирантские колледжи», вроде Европейского университета в Санкт-Петербурге или Московской школы социальных и экономических наук, едва ли меняют общую картину вспомогательно-вторичной ориентации негосударственной высшей школы. Преобладание скорее полугосударственных форм платного высшего образования также свидетельствует скорее об экстенсивном расширении уже имеющейся системы, чем о ее диверсификации или росте альтернативных моделей и форм.

Можно в заключение лишь высказать предположение, что любые политические перемены будущего, даже самые революционные, едва ли радикально переменят указанные тенденции в российской образовательной системе, что может рассматриваться как парадоксальное следствие ее далеко не благодетельной автономии, но также и определенной ригидности в соединении с социальной «интегрированностью» и устойчивостью в постсоветском социуме. История науки последних двух веков очень ясно показывает, что внутренняя социальная жизнь и напряжения академической системы могут стать и показателем, и важным фактором организационного и собственно научного обновления. Связь кампуса с большим обществом, городскими сообществами, национально-государственным контекстом и глобальными тенденциями осуществляется не только за счет экспертно-административных воздействий или экономических влияний, но и при сознательных и продуманных воздействиях разных коллективных игроков или групп интересов внутри большой науки или образовательной системы[5]. Все наблюдатели сходятся на том, что формальное присоединение России к Болонской системе или введение единых государственных экзаменов и стандартов - только малая часть более общих, необходимых и далеко не безболезненных перемен. Пока преподавательский корпус, интеллигенция и интеллектуалы (а не ректоры, эксперты или избранные «гранды») в современной России являются лишь объектом, а не субъектом этого процесса. Будет ли так и впредь? Что могут здесь дать исторические или сравнительные параллели?

Помимо опыта прошлого или современных оценок ситуации с образованием в США и ведущих европейских странах (Франции, Германии и Великобритании), для России, на мой взгляд, не меньший интерес представляют и уроки развития последних десятилетий в разных странах Азии, Восточной Европы и Латинской Америки. Только такой разноплановый подход даст объемное видение перспектив интеллектуалов, ученых и их мест знания, чем бы они ни были: бродильным ферментом для модернизирующихся обществ, условно-тепличными гетто для удачливых профессионалов, культурных скептиков и прирученных радикалов-обновителей, открытой сетью разных институций или реликтами прежних эпох, кое-как встроенными в заведомо неблагоприятную общую конъюнктуру[6]. Едва ли решающим моментом тут может стать всеразрешающий революционный исход - ибо гораздо более важными представляются внутренняя социальная динамика, а значит, неизбежные противоречия и конфликты, без продуцирования и снятия которых любая академическая система становится нежизнеспособной.

[1] См. соображения Льва Гудкова о советской вузовской системе и особенностях подготавливаемого ею кадрового корпуса: Гудков Л.Д. Негативная идентичность. Статьи 1997-202 годов. М.: НЛО, «ВЦИОМ-А», 2004. С. 704-726.

[2] Характерными для самого начала 1990-х годов являются возражения Ирины Роднянской относительно скептического взгляда на будущее интеллигенции, высказанные Львом Гудковым (на страницах «Нового мира» и «Знамени»), а для конца десятилетия - острый спор Евгения Тоддеса и Виктора Живова на страницах «Неприкосновенного запаса».

[3] См., в частности: Wartenweiler David. Civil Society and Academic Debate in Russia 1905–1914. New York: Clarendon Press, 1999; Hausmann Guido. Universität und städtische Gesellschaft in Odessa, 1865—1917. Soziale und nationale Selbstorganisation an der Peripherie des Zarenreiches. Stuttgart: Steiner, 2004.

[4]Подробнеесм.: Maurer Trude. Hochschullehrer im Zarenreich: Ein Beitrag zur Russischen Sozial- und Bildungsgeschichte. Cologne; Weimar; Vienna: Böhlau, 1998. S. 698-721.

[5]Онемецкомиамериканскомпримерахсм.: MythosHumboldt - Vergangenheit und Zukunft der deutschen Universitäten / Hg. von Ash Mitchell G. Wien, 1999; Bok Derek. Universities in the Marketplace: The Commercialization of Higher Education. Princeton: Princeton University Press, 2003.

[6] См.публикации «Отечественных записок» (2002. № 1, 2), посвященные высшему образованию, и недавний аналитический доклад о состоянии высшего образования в России, выполненный под руководством Вячеслава Глазычева (Логос. 2005. № 6(51). С. 3-49).

После уроков

версия для печати (36023)

«‹ – ›»

Разбирая какое-либо событие, экономист, конечно, интересуется так называемыми «объективными данными» или на нашем жаргоне «цифрами», но больше всего его волнует мнение людей об этом событии. Дело в том, что дальнейшее поведение людей определяется именно их мнением, а не чем-нибудь другим. Что касается событий 1905 года, то мы имеем два потрясающих отклика на них.

В интеллектуальном отношении для России XX века они уникальны. Это «Вехи». И «Петербург». Эти первые попытки осмысления происшедшего по горячим следам, мне кажется, весьма поучительны и заслуживают внимания даже через столетие, тем более что, как мне кажется, у нас отсутствуют культура рефлексии на собственную рефлексию по поводу политических событий. Что касается самокопаний по поводу любви и дружбы, тут мы, конечно, впереди планеты всей, а вот осмысление наших реакций на общественные ситуации, пожалуй, в моде не было никогда. Как правило, мы воспринимаем политику как враждебные или, наоборот, приятные шевеления какого-то чуждого тела. У нас нет желания признать, что мы сами как-то в этой политике замешаны.

Вся могучая кучка русских мыслителей собралась вокруг «Вех». Не подлежит сомнению, что в основе событий 1905 года большое место занимали экономические факторы. Вторая половина XIX века - это сплошные толчки и скачки. Торможение развития и ускоренное преодоление отсталости. Запоздалая спазматическая урбанизация и скачок из Средневековья к товарному производству на селе. Появление нуворишей и маргинализация провинциального дворянства. При этом параллельного развития экономических и политических свобод не происходило. Все время было желание что-то подморозить. Конечно, не следует забывать, что весь этот скрипучий и плохо отлаженный механизм обильно смазывался взяточничеством. Так уж повелось на Руси. Конечно, старый уклад трещал по швам. Конечно, интеллектуальная Россия боролась со всякими мерзостями, не всегда достаточно хорошо понимая, что она делает. Тем не менее свою диккенсовскую роль, роль призыва к состраданию и помощи, пониманию нужд и забот «другого», она выполняла. Среди авторов «Вех» были экономисты и весьма по русским меркам неплохие. Были и люди сострадательные.

Дата добавления: 2015-05-08