Информация и размышления

Другая причина лежит в коммуникативной специфике ситуации. Общественность начала XX века претендовала на новое мироощущение и новые коммуникации. Вера в потенциал печатного слова позволяла видеть в прессе «шестой континент» (именно такую характеристику иронично-многозначительно вложил в уста японского шпиона «штабс-капитана Рыбникова» Александр Иванович Куприн) не только «читающей публике», но и правительственным кругам. Как «высокознаменательные» расценивались журналистами слова Николая II в ответ на преподнесенный ему в самом начале войны «всеподданнейший адрес от ежедневной столичной печати»: «Надеюсь, что и впредь русская печать окажется достойною своего призвания служить выразительницею чувств и мыслей великой страны и воспользуется своим большим влиянием на общественное настроение, чтобы вносить в него правду, и только правду»[15]. Высказывание императора комментировалось как утверждение «самого высокого общественного идеала», им обосновывалась необходимость «проникнутого горячею любовью к отечеству, но спокойного, беспристрастного изложения; возможно полного и всестороннего выяснения значения событий и военных действий; установления внутренней связи между ними»[16] (цитата из официозного издания, редактировавшегося П. Вожиным и, за исключением самих редакторских статей, в общем выдерживавшего декларацию). Совпав с беспрецедентным интересом к «непознанному врагу» и с отсутствием собственной налаженной информационной системы на Дальнем Востоке, «рынок прессы» начал диктовать издателям и редакторам свои условия, то и дело обходя беспрецедентно же мягкую для отечественной истории военную цензуру.

В результате с «либеральным духом» пришлось в какой-то мере считаться и его идейным противникам. «Мир Божий» саркастически комментировал заявление одиозного Меньшикова по поводу начала его сотрудничества с суворинским «Новым временем»: «Г. Суворин разрешил ему писать о чем угодно и как угодно, и это показалось г. Меньшикову “либеральным”. “Скажите, многие ли редакции настолько либеральны?” - восторгается он дальше по поводу “свободы мнений”, допускаемой в “Новом времени”, где подчас на одной и той же странице одно и то же сообщение передается самым противоречивым образом...»[17] Впрочем, и данное этой газете Салтыковым-Щедриным прозвище «Чего изволите?», и ленинское определение ее как «образца бойкой торговли “навынос и распивочно”» не отрицали коммерческой успешности издательского предприятия Алексея Сергеевича Суворина, а значит, и известного «разномыслия». Либеральное прошлое «донововременского» Суворина тоже не могло пройти бесследно, откуда и позиционирование газеты как «парламента мнений». На страницах «Нового времени» с антияпонскими сентенциями Меньшикова и самого Суворина действительно соседствовала информация иного рода, перепечатывавшаяся либеральными изданиями и перепечатываемая у них - читатель «изволил». Вообще, стоит учитывать индивидуальную эволюцию публицистов в специфических российских условиях. Тот же Дубенский, до появления в «Новом времени» под именем Вожина, начинал с «Русских ведомостей».

Приходилось, наконец, считаться с общественным весом и самого понятия «либерализм», очевидным и для правительственных кругов. Петр Данилович Святополк-Мирский, назначенный министром внутренних дел вслед за убитым эсерами Вячеславом Константиновичем Плеве, сообщил, отвечая на вопросы корреспондента «EchodeParis», что, «опираясь на основные начала, указанные [...] Государем», постарается проявлять на своем посту «истинный и широкий либерализм, поскольку этот последний не противоречит установленному порядку правления»[18]. Соответственно, в самой рьяной «охранительной» прессе возникали рассуждения о противопоставленности «истинного либерализма», которому «наш Божественный Учитель первый нас учил [...] в словах “возлюби ближнего, как себя самого”», и «совершенно исключительного русского либерализма и всей его партии, позорящей русское имя»[19].

Именно в таких условиях стали возможны своеобразные либерально-консервативные «гибриды», вроде опубликованного еще в июле 1904 года рассказа о встрече двух фронтовых разведчиков - русского и японца, окрещенного в миссии епископа Николая. Столкновение завершается братанием «на религиозной почве»:

«Изумлялся стрелок Чукин, тряс японца за руку.

– Водку пьешь? - спрашивал.

– Вотьки не пийро.

– Православный, да не совсем... не дошел! А все же одной веры со мной - только обличье в тебе японское... [...] И водки у вас не пьют... Деревня, значит, чверезая. А у нас в Расее всякого народу сколько угодно...

– Нипони - нети?

– Японов нет. Ну, да скоро будут и японы.

[...] Так расстались “враги”- два “секрета”: японский и русский»[20].

Поразительно, но здесь налицо не пародия, а неуклюжая фельетонная попытка «сбалансировать» неустоявшееся общественное мнение в его столкновении со сложной реальностью: весь публицистический контекст эмоциональных «шатаний» вокруг «военно-ориентальных» образов говорит за это. Виднейший военный корреспондент Василий Иванович Немирович-Данченко, работавший для «Русского слова», но широко публиковавшийся в прессе всех направлений, переходил от филиппик против отечественных «рептилий печати», недооценивавших «достойного и рыцарственного противника», к инвективам в адрес японцев, «азиатски» нарушавших права китайских женщин. Репортер «Биржевых ведомостей» Михайлов рассуждал то о перспективах приобщения темных китайцев к цивилизации ввиду разрушенной артобстрелом кумирни, то о необходимости пресечь злоупотребления «грубых» пограничников и «озверелых» казаков, занимающихся систематическим вымогательством у населения «приглушенной, разоренной» китайской деревни. Всеобще признанный авторитетным военным экспертом генерал Драгомиров, называвший японцев «толковыми учениками немцев», страшными «своей проклятой точностью», и проводивший параллели между их стратегией и наследием Наполеона, в том же самом «Разведчике» раздраженно обрушивался на «пресмыкательство» перед «обнаглевшими» японскими пленными. Ряд примеров богат и почти бесконечен.

Интереснейший информационный пласт этого «мейнстрима» прессы времен русско-японской войны, о котором мне уже неоднократно приходилось писать и говорить, свидетельствует о высокой информационной насыщенности в отсутствие выраженных идеологических доминант. После одного из моих докладов коллега-историк заметил: образ Японии, созданный в 1904-1905 годах русской прессой, убеждает в том, что Россия тогда проиграла «информационную войну». Вряд ли это замечание корректно, если учитывать количество, многообразие и оперативность информации, буквально обрушившейся на взыскующую ее публику. Можно было бы сказать, скорее, что Россия проиграла войну «дезинформационную», если бы задачи такой «войны» были тогда осмыслены и поставлены. Однако произошло это позднее, уже в годы Первой мировой, закончившейся для России другой революцией. Именно в таких своеобразных условиях либералам и консерваторам и приходилось испытывать общественное мнение «на разрыв», постоянно подвергаясь его собственному идейно «размывающему» воздействию. В результате даже в «Русском вестнике» на страницах, соседствующих с грубыми антияпонскими и антияпонофильскими выпадами, появлялось, например, повествование о злополучной «одиссее» невостребованного патриота - «секретаря редакции, симпатичного и талантливого молодого человека по фамилии Машкевич, бегло говорившего на нескольких языках, в том числе по-японски и по-английски». Проживший более трех лет в Японии, до самой войны, он не смог сохранить открытую им русскую школу для японских детей и продолжать признанную «даже английской прессой» корреспондентскую деятельность исключительно из-за противодействия «русской администрации в Японии», враждебной всякой сторонней инициативе: «Много приобрел я друзей среди как иностранцев, так и японцев, не было у меня лишь друзей среди русских...»[21]

После Мукденского сражения, сдачи Порт-Артура и особенно после Цусимы исподволь нараставшая волна либерализации и демократизации захлестнула печать разных оттенков, трансформировав прежний спектр. Постепенно и в части прежних «умеренно патриотических» изданий Япония превращается в почти безоговорочный пример прогрессивного развития, которому предлагается следовать[22]. Особенно впечатляющи корреспонденции о «европейском» обустройстве японцами занятых ими Порт-Артура[23] или Дальнего: «…огромные склады, колоссальные запасы древесного угля, не дающего дыма, электричество, фабрики, заводы, благоустройство полное, организация во всем блестящая. Множество рабочих-китайцев, которые держатся раболепно. Японцы словно плантаторы»[24].

Однако тем самым образ Японии утрачивал и многомерность, и реалистичность, пусть даже во многом потенциальные. Япония все больше превращалась в конъюнктурную «Россию наоборот», и с окончанием войны эта логика объективно должна была себя исчерпать.

Дата добавления: 2015-05-08