Последствия «очистительного урагана»: старые сравнения и новые перспективы 1 страница

Вскоре после публикации 5 октября 1905 года ратифицированного Николаем IIтекста Портсмутского мирного договора в «Русских ведомостях» появилась статья Дмитрия Ивановича Тихомирова «Накануне свободы просвещенной» (№ 262. 7 октября. С. 2), которая «наводила мосты» между завершившейся военной эпохой и начинающейся «освободительной». Войну с Японией она уподобляла очистительному урагану: «…сколько разрушений и потерь оставила она по своим следам, залитым кровью, а одновременно с этим - и сколько новых сил, новых важных созиданий вызвала та же гроза к жизни!» Один из обычных для «времени пробуждения» манифестов воинственного либерализма, обращенный и к правительству («государственной власти мало дела до того, что человек [...] хочет быть прежде всего человеком (выделено автором. - И.Е.), а не слугою правительства; мало дела государственной власти и до интересов общественных и всяких других»), и к политическим противникам - «мрачным изуверам» с их «зверским самосудом слепого невежества, разнузданностью общественных подонков и отбросов». После Манифеста 17 октября такой режим «диалога» между противостоящими общественными силами окончательно входит в обычай. Соответственно, пример Японии с его «эзоповым оттенком» быстро теряет актуальность - тем больше, чем быстрее назревают открытые революционные бои. Рубеж 1905 и 1906 годов выплеснулся на страницы прессы общим смятением и «тризной по жертвам». Отсылкам к «японской теме» почти уже не находилось места, но некое эхо еще звучало, и эхо знаменательное. Проследим его по январским страницам «Русского слова».

Подводя итог ушедшему 1905 году и одновременно оценивая вклад в происходившее либеральных соратников, редакционный материал «Прошлое и будущее» констатировал: «Страна жила впервые (выделено автором. - И.Е.) после долгого вынужденного гнетущего сна. [...] Куропаткин говорил: терпите и продолжайте спать спокойно. Японцы нас беспощадно будили. В далекой Маньчжурии над спящей Россией был произнесен смертный приговор. [...] Сначала заговорили лучшие люди, сильные духом, которым не спалось при общей могильной тишине» (№ 1. С. 3). Затем следовали укоры правительству, не прислушавшемуся к гласу народа, рассуждения о нетождественности, но взаимосвязанности «мирной» и «кровавой», «переродившейся» революции и, наконец, рецепт - «лечиться от разных бед и несчастий развитием широкой свободы».

«Разбудив» Россию, Япония выполнила ту из своих исторических задач, которая составляла квинтэссенцию либерального интереса к «Стране восходящего солнца». Во втором номере «Русских ведомостей» публиковался переданный по телефону полный текст послевоенного японо-китайского договора (с. 3). Какие-либо комментарии отсутствовали - это были уже собственно «японские дела», тем более что порой встречавшееся прежде сочувствие к Китаю также перестало быть актуальным. Здесь же, в статье «Пережитое зло (Очерки по народному образованию)» (с. 2), Василий Порфирьевич Вахтеров возлагал ответственность за революционные эксцессы как на «заносчивость правительства», так и на отсталость и невежество народных масс, оперируя в общем ряду уже устоявшимися сравнениями: «У нас на каждую сотню жителей приходится [...] впятеро менее [учащихся], чем у наших западных соседей и в Японии. [...] Но вопрос в том, какую науку был бы в состоянии насадить бюрократический порядок, и ответ на это дает нам Китай. [...] Фальсифицированная наука, которую в состоянии насадить бюрократия, не возвышает, а принижает человеческую личность». Откликов требовали сугубо свои, «домашние» дела: номер за номером «Искр» - иллюстрированного приложения к «Русскому слову» - выходил с фоторепортажами о декабрьских событиях, изображавшими руины зданий (в том числе и собственной выгоревшей главной типографии Товарищества И.Д. Сытина, в номере первом от 1 января), манифестации и баррикады, воинские патрули и арестованных революционеров, тела убитых - не в Маньчжурии, в Москве, а заодно и сумасшедшую редакционную страду этих дней (целый разворот фотографий измотанных, ночующих прямо на рабочих местах сотрудников газеты в третьем номере от 15 января). Было не до Японии. Однако в четвертом номере «Искр» (22 января), открываемом репродукцией знаменитой картины Франца Штука «Война», по понятным соображениям названной здесь «По трупам», в качестве последнего, словно антагонистического ей изображения опубликована фотография «Возвращение японских войск с войны. Торжественное вступление матросов в Токио». В тандеме с репродукцией на той же, 8-й странице «Заседание французского национального собрания в Версале в день избрания Фальера президентом Французской республики» и после очередных «революционных сюжетов» она выглядит неким напоминанием о чужой, состоявшейся «цивилизованной» жизни.

Так же мимоходом, но опять же знаменательно появляются японцы и в написанном «по горячим следам» большом художественном очерке Дорошевича «Вихрь (Вчерашняя трагедия)». Один из его персонажей призывает собравшихся: «Пора нам стать практичными. Бойкот, сорвать думу, принять ее и работать, это - вопросы тактические. Поучимся же тактике хоть у японцев. Возьмем японскую тактику. Да. Не бросать, не гнать, не преследовать. Отвоевать хоть маленькую позицию, но окопаться, укрепиться: “Она наша!” Лицо выступавшего вслед за ним оппонента “дергало от гнева и негодования”: “Мы идем на штурм. Мы тесним. Мы побеждаем. И нас, значит, останавливают на каком-то несчастном выступе стены. Останавливают среди победы!” “Довольно! Укрепимся на выступе!” За нами горы трупов-с, трупов и... перед нами победа. [...] В споре с нами вызывают мертвых! Прибегают к заклинаниям! Японцев зовут!»[25]

Здесь уже иной уровень сопоставления и иная степень факультативности. «Японцы» как «свежий» компонент исторической памяти лишь показательно и поверхностно иллюстрируют собой «задачи насущного момента». Через десять дней «Русское слово» озвучит эти задачи и без «японского участия»: «Благодаря отсутствию выдержанной, хладнокровно продуманной тактики, создалось современное положение страны. 17-го октября и в ближайшие дни мы близко стояли к желанным результатам. Требовалось хладнокровие для последовательного ведения дела к желанному концу. [...] Дело обновления родины не погибло, но оно пострадало. Ошибки могут быть исправлены, но не отчаянием или возбуждением разрушительного протеста. Нет, нужна сплачивающая бодрость и выдержанная тактика прогрессивных элементов. В таком случае развитие освободительного движения будет гарантировано от реакции сверху и от разрушения России снизу»[26].

Осколки «японского зеркала»

Гарантировать, как известно, ни того, ни другого не удалось. Не случайно зародившийся в начале века «японский синдром» сохранился и в исторической памяти, и в публицистической практике на всем его протяжении - естественно, дополненный и трансформированный новыми составляющими, от реванша 1945 года до позднейшего благоговения перед «японским экономическим чудом». Новые, порой удивляющие, но в общем ожидаемые его проявления связаны со столетней годовщиной трагических событий на Дальнем Востоке.

Широко развернутая официальная «кампания памяти» с ее политизированной торжественностью далеко не всегда находила понимание у интересующихся историей «для себя». «Кстати, на днях слышал (по-моему, по ОРТ) еще одно занятное сообщение - оказывается, отряд кораблей ТОФ во главе с тезкой “Варяга” отправился в Инчхон (второе название Чемульпо. - И.Е.) на празднование 100-летнего юбилея... ЦУСИМСКОГО СРАЖЕНИЯ!» - негодовал один из участников форума любителей военно-морской истории «Цусима.ru»[27].

«Слово “юбилей” тут вряд ли будет уместным», - вторилв номере 9 (199) за 2004 год общественно-политический еженедельник «Киевский телеграфЪ», публикующий (в том числе в интернет-версии) цикл статей, специально посвященный «100-летней годовщине» [28]. (Обсуждение вопроса в «предреволюционной» Украине не просто добавляет теме пикантности, но и заставляет серьезно задуматься о проблемах единства «постсоветской» исторической памяти.)

На примере одной из таких статей Сергея Гончарова с характерным названием «Призраки прошлого» хорошо раскрывается логика и историко-культурный контекст целой группы подобных ей текстов, появившихся в России и в Украине. Автор ставит задачу разоблачить «главный миф той войны [...] который остается, пожалуй, ключевым элементом современного восприятия...»[29]. При этом Гончаров видит только один фланг этого восприятия, ибо сам находится на другом. Уничижительно говоря о победоносных «баснях», сочинявшихся русскими журналистами начала XX века (со ссылкой на «Русское слово», где в начале войны можно было, конечно, при желании найти и такое), автор выступает как антагонист Солженицына. Между тем, тезис Гончарова о «рокировке» европейских и азиатских ценностей и военных традиций во время дальневосточного конфликта («части света [представленные Россией и Японией. - И.Е. ] словно поменялись местами») является, как мы можем теперь судить, парафразом многих печатных материалов столетней давности. Теперь, правда, учитывается последующая историческая перспектива. Так, по мнению автора, нельзя смешивать «две Японии» - с одной стороны, воевавшую против «коалиций Объединенных наций» «стопроцентно азиатскую» державу 1930-1940-х годов, с другой, - противника России в 1904-1905 годах - «самую европейскую из всех азиатских стран», динамичную, с армией из «настоящих европейских солдат - только с желтым цветом кожи», инициативных и рационально мыслящих. Проецирование первой на вторую недопустимо, считает Гончаров, указывая «большинству не только увлеченных любителей и просто интересующихся, но даже и многим историкам» на эту «психологическую ловушку, заботливо устроенную для нас самой Историей», и [...] попадает в нее сам – но, так сказать, с противоположной стороны. Нам предлагается другая проекция - современной Японии («образцового» «Запада на Востоке») на Японию эпохи первичной модернизации, а в действительности - на недомодернизированную (ни тогда, ни сейчас) Россию.

Либералы столетней давности оказывались, пожалуй, проницательнее, когда, как Слонимский, «не вполне либерально» писали о невозможности столь скорой и последовательной «вестернизации»: «Было бы крайне ошибочно и даже опасно думать, что японская нация отреклась от своей многовековой истории, забыла свои традиции и всецело прониклась европейскими понятиями и идеалами. [...] Различия между общественными классами и сословиями не могли потерять свое значение в стране, недавно еще только вышедшей из феодальных пут, и провозглашенное конституциею равенство всех перед законом остается лишь отвлеченным принципом»[30].

Ловушку, собственно, ставит не «История», а метод исторических аналогий, по самой своей сути более идеологический, чем научный. Об этом говорит весь массивный опыт апробации его и либералами, и консерваторами начала прошлого века. Начало нынешнего, спустя уже много лет после расцвета и заката знаменитой «Geistesgeschichte» - небезызвестной «истории духа» немецкого образца, демонстрирует иные, смешанные комбинации традиционных посылок. «Экзальтированный до предела национальный дух, - межцивилизационно обобщает Гончаров, - не выдержав перенапряжения, быстро перегорает, “спекается”, уничтожая сам себя. И оборачивается неизбежным параличом воли». В принципе, историческая специфика стран и эпох только мешает такому типу квазиисторического дискурса, публицистически нацеленного на вневременное. Соответственно, по мнению автора, в 1944 году происходит уже «Японская Цусима», а главный урок русско-японской войны «остается универсальным. Вне зависимости от того, идет ли речь о Дальнем Востоке, Кавказе или Среднем Востоке, 1904-м, 1994-м или 2004 годе». Отсюда и характерное заглавие раздела статьи - «Две Японии, или Будущее, которое уже было», и столь органично актуализируемая материалом тема современных «куропаткиных» - командиров «первой операции по подавлению мятежа в Чеченской республике (в 1994-1996 годах)».

Либеральные, по всей видимости, убеждения автора статьи вовсе не препятствуют методологическому архаизму, ведь движущий импульс задает не историография, но публицистика, где главное - динамизм противопоставления. Не случайно зеркальное отражение сюжета «Маньчжурия как Чечня» находим в виртуальном издании совсем иного, по сравнению с «Киевским телеграфом», политического толка - «Антиглобалистской кувалде».

Начальным импульсом публицистики такого рода может стать и частный факт исторической памяти - например, семейной, как в статье Ярослава Тинченко[31], который отвечает на вопрос: «Почему же они проиграли японцам?», всматриваясь в фотографию прадеда - георгиевского кавалера. Ответ настолько же близок ответу Гончарова (и многим публикациям конца 1904-1905 годов), насколько парадоксально противоположен ему: дело в европеизации на англо-немецкий манер военной оболочки для неизменного национального духа, в создании «рыцарей с ружьем» («Педантичность и простота стали залогом военного успеха нового поколения японских самураев, сокрушить которых удалось лишь спустя сорок лет - в 1945-м»). Плюс, естественно, наши «национальные беды» - недальновидность и «славянская» продажность верхов, да стремление экономить, где не надо (например, на металле для штыков). Симпатии автора к удачному японскому эксперименту по модернизации национального духа соответствует его солидарность с японской интерпретацией российской дальневосточной политики - «всех тех хищничеств, обманов и унижений, которые Японии приходилось долгое время терпеть от России».

Публицистический арсенал на месте, «японцы» тоже. Дело за революцией...

[1] Солженицын А.И. Двести лет вместе (1795-1995). М., 2001. Ч. 1. С. 346. Курсив здесь и далее, за исключением особо оговоренных случаев, мой. - И.Е.

[2] Мир Божий. 1904. Декабрь. Отдел II. С. 85.

[3] Родная речь. 1904. № 1. С. 3.

[4] С.А.К. Современная летопись // Русский вестник. 1904. Август. С. 865-866.

[5] Слонимский Л.З. «Желтая опасность» // Вестник Европы. 1904. Кн. 4. С. 764-765.

[6] См.: Кузнецов В. Общественная мысль России XIX в. о конфуцианстве // Проблемы Дальнего Востока. 1994. № 4. С. 135-139.

[7] Слонимский Л.З. «Желтая опасность» // Вестник Европы. 1904. Кн. 5. С. 320-321.

[8] Корсаков В.В. Заметка о Корее // Русские ведомости. 1904. № 32. С. 5.

[9] Там же.

[10] Меньшиков М. Из писем к ближним // Новое время. 1904. № 9998. С. 3.

[11] Там же.

[12] Вожин П. Цели нашей войны // Летопись войны с Японией. 1904. № 29. С. 532.

[13] Краевский В.Э. В Японии // Русское слово. 1905. № 9. С. 2.

[14] См.: Дионео. Из Англии // Русское богатство. 1904. № 4. С. 93-118.

[15] Летопись войны с Японией. 1904. № 1. С. 16.

[16] Там же. С. 5.

[17] А.Б. Критические заметки // Мир Божий. 1904. Январь. Отд. II. С. 13.

[18] Цит. по: Мир Божий. 1904. Октябрь. Отд. II. С. 14.

[19] С.А.К. Современная летопись // Русский вестник. 1904. Сентябрь. С. 387-388.

[20] См.: Симбирский Н. Два «секрета» // Беседа. 1904. Июль. Стб. 728-730.

[21] См.: Русский вестник. 1904. Сентябрь. С. 299-306.

[22] См. подробнее: Ермаченко И.О. Странный враг: образ Японии в специализированной русской прессе 1904-1905 гг. // Историческое знание и интеллектуальная культура: Материалы научной конференции. М., 2001. Ч. 2; Япония и Китай в русской прессе 1904-1905 гг.: динамика образов в контексте общественной самооценки // Межкультурный диалог на евразийском пространстве: Материалы международной научной конференции. Уфа, 2002.

[23] См., например: Хроника русско-японской войны. 1905. № 22. С. 88.

[24] Русское слово. 1905. № 13. С. 3.

[25] Там же. № 15. С. 1.

[26] Ошибки прошлого и задачи будущего // Русское слово. № 25 (26 января). С. 1.

[27] http://tsushima.fastbb.ru/re.pl?4-00000024-000-40-0-40-1082124290-0.

[28] Цит. по: http://versii.com.ua/telegraf/print.php?id=1938.

[29] Гончаров С. Призраки прошлого: Дальневосточная война 1904-1905 годов в восприятии современников и потомков // http://versii.com.ua/telegraf/print.php?id=1938.

[30] Слонимский Л.З. «Желтая опасность» // Вестник Европы. 1904. Кн. 4. С. 765-766.

[31] Тинченко Я. Время самураев, или Почему они выиграли русско-японскую войну // http://www.kv.com.ua/index.php?article=21834&number_old=3119.

Анатолий Иванов Российский ученый корпус в зеркале первой русской революции

версия для печати (36020)

«‹ – ›»

Анатолий Евгеньевич Иванов (р. 1936) - историк, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН.

Российский ученый корпус в зеркале первой русской революции[1]

Первая русская революция грянула в тот момент, когда либеральная профессура, а она составляла абсолютное большинство преподавательского корпуса высшей школы Российской империи, завершала растянувшийся почти на полвека поиск своей организационно-политической идентичности. Накануне 1903 года деятели науки и высшего образования входили в узкий круг участников первых нелегальных организаций, стоявших у истоков российских либеральных партий: московских «Беседы» (1899--1905), «Союза земцев-конституционалистов» (1904-1905) и петербургского «Союза освобождения» (1904-1905)[2].

Революция ускорила процесс формирования политического мировоззрения либеральной профессуры. Ее реформистские умонастроения влились в программные манифесты либеральных партий. Оценив начавшуюся революцию как зло, которого не удалось избежать из-за неуступчивости власти, академические либералы уповали на б о льшую политическую гибкость царя в сложившихся катастрофических обстоятельствах. Об этом свидетельствует речь Сергея Трубецкого, профессора философии, в скором времени выборного ректора Московского университета, произнесенная на «высочайшем» приеме земских и городских деятелей 6 июня 1905 года. Оратор утверждал, что панацеей от дальнейшего взрыва чувств, «с разных сторон эксплуатируемых», может стать «народное представительство», которое приведет к «миру внутреннему», но при условии, чтобы бюрократия «не узурпировала державных прав царя»[3].

Емко и точно сформулировал в 1906 году идеал политического переустройства России тогда еще только приват-доцент Московского университета Александр Кизеветтер: «Россия должна стать конституционной монархией»[4]. Эта формула основывалась на опыте европейских буржуазных революций XIX века. В их ряду российские либералы отдавали предпочтение германской. «Я не знаю, удастся ли еще России пройти к новому строю дорогой, близкой к тому пути, который прошла Германия в 1848 году, но не сомневаюсь, что надо употребить все усилия, чтобы выйти на эту дорогу, а не на путь, избранный Францией в 1789 году», - писал в 1905 году профессор всеобщей истории Павел Виноградов в одном из своих «Политических писем», получивших благожелательный отклик в либеральных кругах. Он предостерегал, что в случае, если Россия окажется на пути Франции, ее ждут неслыханные опасности, если не гибель[5].

Вместе с тем, поспособствовав конкретизации идейно-политических установок и ориентиров академических либералов, первая русская революция потребовала от них и реальных политических действий. Начало таковых ознаменовалось приуроченной к 150-летию Московского университета публикацией 12 января 1905 года в газете «Наша жизнь» «Записки о нуждах просвещения». Интересна сама по себе интрига, развернувшаяся вокруг этого документа.

Предполагалось, что юбилейные торжества, помимо всего прочего, будут ознаменованы многочисленными «адресами» и «посланиями» от лица профессорско-преподавательских коллегий высших учебных заведений в адрес юбиляра с изложением наболевших в академической среде вопросов профессионального и политического свойства. Апофеозом этой оппозиционной кампании должен был стать акт оглашения «Записки о нуждах просвещения» на специально организованном, якобы «по частной инициативе», банкете в Петербурге.

Однако отмена юбилейных торжеств в связи с кровавыми событиями 9 января на Дворцовой площади изменила ход манифестации ученого корпуса. «Записка» была просто опубликована в намеченный срок уже подписанной 342 лицами: 16 академиками Императорской Академии наук, 125 профессорами и 201 приват-доцентом различных высших учебных заведений. В историю она так и вошла под названием «Записки 342-х». Среди первых, кто подписал этот манифест, значились, например: Владимир Вернадский, Климент Тимирязев, Иван Павлов, Сергей Ольденбург, Николай Бекетов, Александр Веселовский, Александр Фамицын, Алексей Шахматов, Алексей Ляпунов и другие видные деятели российской науки.

«Записка о нуждах просвещения» стала первым широковещательным обращением российских ученых ко всему русскому обществу. Этим документом они на всю Россию обнародовали свою солидарную политическую программу и взгляд на дальнейшую судьбу российского государства. Деятели науки и высшего образования были абсолютно убеждены в том, что народное просвещение - главный движитель социально-экономической и культурной модернизации страны. Поэтому состояние, насущные нужды и судьбы находящейся в «самом жалком положении» школы всех ступеней - от низшей до высшей - они ставили в прямую связь с необходимостью «полного и коренного преобразования современного строя России» на началах законности, политической свободы, народного представительства для осуществления законодательной власти и контроля над действиями администрации.

Столь недвусмысленно заявленные ожидания от власти структурных реформ самодержавного государственного строя свидетельствовали об известной радикализации политической воли людей науки, публичная либеральная оппозиционность которых еще недавно ограничивалась критикой, порой довольно резкой, «бюрократического средостения» как главного вдохновителя академической контрреформы, воплощенной в ненавистном уставе университетов 1884 года.

О том, что российская профессура в ее оппозиционных устремлениях вышла за пределы академического пространства на просторы общероссийской общественно-политической жизни, свидетельствует и такой факт: «Записка 342-х» задумывалась как учредительный манифест и идейная декларация полупрофессиональной-полуполитической организации деятелей науки и высшей школы - Академического союза. Постановление о необходимости создания такового было принято «Союзом освобождения» и поддержано участниками «банкетной кампании» в ноябре-декабре 1904 года. Учредительный съезд Академического союза состоялся 26-28 марта 1905 года.

Он возник не сам по себе, а в контексте идеи объединения параллельно создаваемых по признаку профессии союзов интеллигенции под эгидой единой организации - Союза союзов. Образование последнего было провозглашено его Iсъездом 8-9 мая 1905 года в присутствии делегатов 14 профессионально-политических союзов, включая Академический. К 1906 году их состав расширился до 19 организаций.

От подписавших документ такого оппозиционно-политического звучания, как «Записка о нуждах просвещения», требовалось известное гражданское мужество. Людям науки было что терять. Они состояли на государственной службе, занимая не последнее место в чиновничьей и сословной иерархии; получаемое ими казенное содержание, хотя и не удовлетворявшее своим размером, все же давало возможность жить вполне благоустроенно. Могли охладить оппозиционный пыл ученого и педагога опасения лишиться возможности заниматься наукой и преподаванием в государственных высших учебных заведениях. «Всякому понятно положение человека, внезапно лишившегося средств существования… но не всякому доступно оценить, чего лишает себя ученый не по мундиру только, который он носит, а по призванию, когда лишает себя обстановки, без которой немыслима его деятельность»[6], - писал Климент Тимирязев.

Угрозы этих потерь обозначились сразу же после публикации «Записки 342-х». Председатель ученого комитета Министерства народного просвещения Николай Сонин в специальном письме к главе ведомства генералу Владимиру Глазову писал, что «выходка» членов Комитета, подписавших «Записку», «не должна пройти для них без самых серьезных последствий» в виде освобождения их от должности или «приостановления им выдачи вознаграждения»[7]. В свою очередь, Глазов предложил министрам финансов, внутренних дел, путей сообщения, земледелия и государственных имуществ выработать согласованные меры наказания подписантов, работающих в подведомственных им высших учебных заведениях[8]. Своих подчиненных гене-рал готов был подвергнуть даже уголовному преследованию или увольнению как могущих нанести ущерб «интересам учебного дела и долгу службы»[9]. Только неблагоприятные для власти условия революционной ситуации воспрепятствовали приведению в действие механизма репрессий. Да и сами деятели науки и высшей школы в сложившейся обстановке проявили консолидированную способность противостоять попыткам административного нажима на них. Как, например, подписавшие «Записку 342-х» члены Академии наук. Они ответили решительной отповедью на врученное каждому из них «циркулярное письмо» президента Академии великого князя Константина Романова, в котором тот ставил им «на вид внесение в науку политики и нарушение долга подданных», а также саркастически рекомендовал отказаться от жалованья, получаемого от «порицаемого правительства»[10].

От лица подписантов академик Карл Залеман заявил: «Молчать в данный момент - значит одобрять все, чего одобрить мы не можем»[11]. «Мы считаем, - писал великому князю академик Алексей Ляпунов, - что наша прямая обязанность была высказать, в чем мы видим исход из настоящего тяжелого состояния. На нас лежит этот нравственный долг перед отечеством, которому мы обязаны своим высоким положением, и перед народом, из средств которого составляется получаемое нами казенное содержание»[12]. В том же ключе были составлены ответы других ученых, задетых упреками президента Академии наук. Среди таковых были даже готовые демонстративно уйти в отставку, как, например, Иван Бородин, который направил Константину Романову прошение об этом. Скандал зашел так далеко, что великий князь вынужден был принести своим коллегам-академикам извинение.

В конечном счете, никто из академиков, профессоров, приват-доцентов не отозвал свою подпись под «Запиской 342-х». Рост рядов Академического союза не приостановился, а, напротив, ускорился, достигнув к октябрю 1905 года максимума в 1800 человек, составивших 44 организации 39 высших учебных заведений. Отделение Союза образовали и профессора, по разным причинам, оказавшиеся во Франции, - преподаватели Высшей вольной школы политических наук в Париже (Илья Мечников, Максим Ковалевский, Юрий Гамбаров, Павел Виноградов, Николай Кареев, Иван Лучницкий, Максим Винавер).

В составе объединяемых Союзом союзов профессионально-политических организаций интеллигенции Академический союз был самым умеренным. Первоначально свою главную функцию он видел в том, чтобы превратить высшую школу в трибуну государственного реформизма, а «научное образование» - в средство насаждения «своих убеждений и объединения политических единомышленников»[13]. Весьма скоро Академический союз оказался в противоречии с общей политической линией центральной союзной организации. Первый надлом в их взаимодействии произошел по вопросу о бойкоте проектируемой правительством булыгинской Думы. Академический союз не поддержал решение Союза союзов о бойкоте, хотя и согласился с ним в том, что по принципам учреждения будущий высший орган государственной власти окажется «в резком противоречии с началом правильного народного представительства». И все же профессура готова была смириться с этой ущербностью булыгинского законопроекта ради скорейшего начала «коренной политической реформы» государственного строя, основанной на совмещении монархии с народным представительством «без различия классов, национальности и вероисповедания» при упразднении «всех ограничений свободы общественных собраний, свободы печати и устного слова»[14].

Вера людей науки в возможность таких государственных преобразования укрепилась с «возвращением» высшей школе отобранной у нее в 1884 году академической автономии: 27 августа 1905 года публикуются «Временные правила об управлении учебными заведениями Министерства народного просвещения» (17 сентября их юрисдикция была распространена на институты прочих ведомств). Этим государственным актом профессорским коллегиям возвращалось фактически утраченное право избрания ректора и его помощника (проректора), деканов и секретарей факультетов. Ректору отныне подчинялась и академическая «полиция» - инспекция студентов, прежде находившаяся в ведении попечителей учебных округов. Новые принципы академического самоуправления защищали высшие учебные заведения от вихрей полицейско-бюрократического вторжения, придавая их помещениям качество экстерриториальности.

Идя на такую уступку профессуре, в обмен гарантировавшей «порядок» в высшей школе, власть надеялась, во-первых, на то, что учителя действительно отвлекут бастовавших с января 1905 года учеников от дальнейшего участия в революционной смуте, во-вторых, на переключение общественных устремлений самих учителей с политики на «мирные цели» возобновления остановившихся на восемь месяцев академических занятий[15].

Дата добавления: 2015-05-08