Либеральная Япония или «Япония» либералов?

Либеральный дискурс был гораздо полнее и разнообразнее. Не ограничиваясь общими прогрессистскими рассуждениями, либеральные издания публиковали многочисленные материалы о Японии, призванные фактами доказать возможность «мирной революции» и стремительного модернизационного прорыва. Явными «уроками» для отечества выглядели многократные исторические отсылки к эпохе «революционного обновления», в процессе которого «японский император признал, что страна созрела для активного общественного участия в обсуждении текущих национальных потребностей и интересов; образовалось народное представительство, неудобства которого для органов власти перевешивались важными выгодами для государства и олицетворяющего его микадо»[5].

Особенно активна была редакция тяготеющего к марксизму «журнала для самообразования» «Мир Божий», которая предлагала читателю подобные материалы почти в каждом номере, причем, как правило, в своеобразном «дуалистическом» формате: «прошлое» и «настоящее». Николай Павлович Азбелев в статье «Театр в Японии» (1904. Декабрь. С. 1-45) подробно рассказывал как о классическом, так и о «новом направлении в японском театре» - реалистической драме, высоко оценивая творчество родоначальника «модернизирования» Каваками Отодзиро и замечая: «Интересно, что героями в таких произведениях часто являются молодые люди, или только что окончившие университет, или еще состоящие в нем. Это и понятно, раз мы знаем, что Япония находится теперь в потоке преобразований, уносящих ее все далее и далее от старого...» (с. 41). Подписанная инициалами статья «Женский вопрос в Японии» (1904. Июнь-июль) также предлагала читателям две части, вторая из которых называлась «Занявшаяся заря для женщин в современной Японии». Именно в «Мире Божьем» (1904. Июль-октябрь) были опубликованы и «Очерки из прошлого и настоящего Японии» Татьяны Александровны Богданович, в следующем году вышедшие книгой (с благожелательнейшей рецензией «Вестника Европы»). Будучи не специалистом-востоковедом, а добросовестным компилятором, писательница поставила себе задачу «заранее отказаться от всякой попытки проникнуть в душу японского народа и ограничиться изучением ее [Японии] истории и ее современного социального и экономического строя» (1904. Июль. С. 68). Хотя здесь изображались не только «достижения прогресса», но и сохранявшиеся «от прошлого» недостатки, демонстрация «ростков будущего» отчетливо доминировала.

Средством, оттеняющим прогрессивность Японии, нередко становился образ Китая, еще в XIXвеке олицетворявшего для либеральной сатиры свою собственную бюрократию. «Прогнивший насквозь, фальшивый, вероломный, бездушно-жестокий, продажный политический режим извратил и обессилил китайскую нацию, осудив ее на ничтожество...» - писал Слонимский, включаясь в давнюю общественную дискуссию[6] и сомневаясь в возможности обновления Китая. Китай для него, как и для многих либералов, - воплощение возможного регрессивного «выбора» России, как Япония - прогрессивного: «Чем же объясняется эта разница в судьбе обеих родственных и во многом сходных между собою народностей? Исключительно лишь свойствами правительственного строя и правительственной системы Китая и Японии. Китай в полной мере осуществил идеал административного всевластия, народного бесправия и молчания, официального самодовольства и всеобщей закоснелости мнимых национальных традиций - идеал, столь настойчиво предлагаемый нам в образец нашею лже-патриотическою печатью, с “Гражданином” и “Московскими ведомостями” во главе»[7].Примечательный образец тенденциозной компаративистики, но противопоставлявшей уже Японию и Корею, дали «Русские ведомости», на протяжении всей войны публиковавшие обширные путевые заметки Вацлава Леопольдовича Серошевского «Ключ Дальнего Востока» - о его поездке в Корею в 1903 году. «Весь корейский строй» представляется ему лишенным «энергии и стремительности труда [...] верующим в свое самоусовершенствование» (1904. № 140. С. 4), зато японские «очаги цивилизации» в открытых портах Кореи поражали полным контрастом с «крайней убогостью» окружавшей их «живой картинки из каменного века» (Русские ведомости. 1904. № 66. С. 3). Автор восхищается «поистине японской точностью», организованностью и предприимчивостью, приписывая именно японцам заслугу «открытия» Кореи внешнему миру и направления ее по пути реформ. По мнению Серошевского (этнографа, прогрессиста и польского националиста, отбывшего одиннадцать лет сибирской ссылки), только под влиянием Японии и ее успешной войны с Китаем среди лучшей части корейской интеллигенции проснулись «сознание своего упадка и жажда исправления» вместе с прежним почитанием наук (1904. № 236. С. 4).

Однако не все авторы либеральных изданий «закавычивали» «желтую опасность». В тех же «Русских ведомостях» той же Корее были посвящены заметки другого знатока Дальнего Востока - Владимира Викторовича Корсакова, который в канун войны предрекал неизбежное столкновение России и Японии: «Япония, предвидя, быть может, борьбу народов Запада с народами Востока и желая отстоять Восток от посягательств Запада, решила начать объединение народов Востока [...] под своим влиянием»[8]. Да и корейский вопрос, при всем критическом отношении к правящему режиму, виделся ему иначе: «...Для корейского народа никакое иноземное владычество не повлечет за собою того гнета, того высасывания всех народных соков, того вытравливания всего корейского, которые несомненно наступили бы, если бы судьба отдала Корею во власть Японии»[9].

Впрочем, и рамки правого «партийного» подхода не задавали однозначной дифференциации мнений. Так, Михаил Осипович Меньшиков, как и многие другие правые публицисты сводивший метаморфозу японского общественного строя к приобретению лишь «внешней культурности» в виде парламента или «крахмальных рубашек и котелков», тем не менее прозревал в ней очаг новых революционных войн «вроде наполеоновских»: «Как революционная Франция некогда зажгла своим пламенем всю Европу, то же собирается сделать и революционная Япония: она только что пережила внутренний переворот не менее решительный, чем Франция 1789 года [...] Японии страстно хочется войны. Ей хочется побед, завоеваний, как их хотелось когда-то нам после петровского переворота или немцам после 1848 года»[10]. Впрочем, это была лишь поверхностная уступка «европеистской» трактовке происходящего в азиатской державе в угоду общему отрицанию всяческой революционности. Она оставляла место и для высмеянных либеральной прессой заявлений о войне как «чуть не прямом следствии» агитации евреев - «азиатов по крови, уроженцев ближнего Востока», которые «первый удар России наносят из Азии же, с Востока дальнего», и для противоречивого соединения пассажей об этнопсихологическом характере «военно-революционной активности» «потомков малайских пиратов, смешавшихся с монгольскими кочевниками», с тезисом о единой «желтой опасности»: «Не Корея, не Маньчжурия, не Япония и не Китай, - а с одной стороны стоит белая раса, с другой желтая». Соответственно, «все выставляемые предлоги для войны: густота населения, торговые интересы, потеря политического равновесия - все это чистый вздор. Японцев тянет воевать, как горячечных тянет пить»[11]. Однако тот же П. Вожин, также убежденный противник «либеральной дряни», напротив, выступал против «навязывания» России роли защитницы белой расы на том основании, что за спиной Японии стоят мнимо нейтральные Англия и Америка: «Политика этих государств допускает лишь теорию расовой и христианской общности, на практике ей предпочитается “business”»[12].

В свою очередь, именно роль «бизнеса» в японской модернизации стала одним из камней преткновения на пути русских либералов к подлинному «японофильству». Так, сотрудник «Русского слова» Краевский, отправленный фактическим редактором этого издания Власом Михайловичем Дорошевичем в авантюрное «путешествие по вражеской стране во время войны» (из рекламного анонса) осенью 1904 года, при общей благожелательности к местным порядкам и нравам, все же обвиняет японцев в излишнем практицизме и «материалистичности». Хитроумный и разветвленный тайный контроль за иностранцами у них на родине, по его мнению, легко обмануть имиджем богатого бездельника: «Все внимание японцев сосредоточено на иностранцах, не обладающих достаточными средствами. [...] Может быть, виновно то узко материалистическое направление, которое лежит в натуре японцев. [...] Купите какую-нибудь ерунду, стоящую тысячу иен, и это вам будет лучшей рекомендацией для этой страны! [...] Такова особенность “капиталистического строя”, где подозрительным кажется человек и благонадежными только деньги. [...] Человек с деньгами их проведет. Но человек без денег рискует веревкой. Таковы в этом отношении японцы»[13].

Западничество и прогрессизм русских «японофилов» нередко оказывались столь же «антикапиталистическими», как и «православие, самодержавие, народность» русских «японофобов». Специфику русского дискурса на тему «Восток-Запад» усугубляли и западные комментарии по поводу возможностей России транслировать «цивилизацию» из Европы в Азию, прилежно излагавшиеся отечественными обозревателями и вызывавшие неоднозначную реакцию и «правых», и «левых». Так, по мнению английских теоретизирующих публицистов, Россия - «империя, так сказать, в жидком состоянии еще, империя, которая не нашла самое себя. Относительно нее возможны одинаково как великие сомнения, так и великие надежды»[14]. Своеобразие идейных составляющих общественного мнения - одна из причин того, почему «либеральный образ» Японии никак не мог получить в России должного завершения, идеологически «выкристаллизоваться». Даже «прояпонские» высказывания (например, Слонимского) нередко сопровождались массой противоречивых оговорок, не позволяющих до конца прояснить авторское мнение.

Дата добавления: 2015-05-08