I. Естественное право и исторический подход 2 страница

Успокоиться на этом было бы всё равно что считать дело естественного права безнадёжным. Не может быть естественного права, если всё, что человек мог бы знать о праве, было проблемой права или если вопрос о принципах справедливости допускал бы различные, взаимоисключающие ответы, ни один из которых не мог бы оказаться наилучшим. Не может быть естественного права, если человеческая мысль не может, несмотря на свою существенную незавершенность, решить проблему принципов справедливости подлинным и поэтому универсально действенным образом. Говоря более общим языком, не может быть естественного права, если человеческая мысль не способна приобрести подлинного, универсально действенного, окончательного знания в ограниченной области или подлинного знания определённых предметов. Историзм не может отвергнуть эту возможность. Ибо само его утверждение подразумевает признание этой возможности. Утверждая, что всякая человеческая мысль или, по крайней мере, всякая значимая человеческая мысль исторична, историзм признает, что человеческая мысль способна достигнуть некоего весьма важного соображения, которое универсально действенно и которое никак не будет задето никакими будущими неожиданностями. Этот тезис историзма не есть обособленное утверждение: он неотделим от точки зрения на основную структуру человеческой жизни. Эта точка зрения имеет тот же самый транс-исторический характер или транс-историческое притязание, как любая доктрина естественного права.

Этот тезис историзма, таким образом, сталкивается с очевидной трудностью, которую невозможно решить, а можно только обой- ти или затемнить соображениями более тонкого свойства. Историзм провозглашает, что все человеческие представления или верования историчны и поэтому заслуженно обречены на гибель; но сам историзм есть человеческое представление; поэтому историзм может иметь только временное обоснование, или он не может быть безусловно истинным. Провозглашать тезис историзма значит уже сомневаться в нем и тем самым выйти за его пределы. Как действительность историзм претендует на то, что он вынес на свет истину, прочно вошедшую в жизнь, истину, действительную для всякой мысли во все времена: как бы ни изменялась мысль ранее и как она ни будет изменяться впредь, но она всегда остается историчной. Что касается решающего понимания сущности всякой человеческой мысли и вместе с тем сущности или ограничения человеческой природы, то история достигла своего конца*. Приверженца историзма не поражает перспектива того, что историзм может быть заменен в надлежащее время отказом от историзма. Он уверен, что такое изменение было бы равносильно рецидиву сильнейшего заблуждения человеческой мысли. Историзм процветает благодаря тому, что непоследовательно исключает себя из своего собственного приговора всему человеческому мышлению. Этот тезис историзма внутренне противоречив или абсурден. Мы не можем видеть исторический характер «всякой» мысли - т. е. всякой мысли, исключая понимание историзма и его следствия, - не выходя за пределы истории, не понимая чего-то транс-исторического.

Если мы называем всякую радикально историческую мысль «всеобъемлющим мировоззрением» или частью такого мировоззрения, то мы должны сказать: историзм сам является не всеобъемлющим мировоззрением, но анализом всех всеобъемлющих мировоззрений, изложением сущности всех подобных точек зрения. Мысль, призна-

В оригинале - «end». Автор «играет» на двусмысленности английского слова «end»: это и «конец, окончание», и «цель, результат». История достигла своей цели, а значит, и конца. Всё, дальше идти некуда. В этом же смысле используется слово «end» при обращении к Гегелю (см. стр. 34), но в то же время, ссылаясь на Аристотеля (см. далее гл. II, стр. 44), автор использует слово «end» именно в смысле «цели». Обратите внимание, что тот пассаж Аристотеля, который Штраус приводит на стр. 44, оканчивается фразой: «однако цель означает отнюдь не всякий предел, но наилучший» (Аристотель, Физика 194а30-33), которую Штраус уже не приводит: sapienti sat - понимающему достаточно. - Прим. перев.

ющая относительность всех всеобъемлющих точек зрения, отличается от мысли, очарованной одним мировоззрением или принявшей одно мировоззрение. Первая - абсолютна и нейтральна, последняя - относительна и пристрастна. Первая есть теоретическое понимание, преступающее пределы истории, последняя - роковое освобождение от обязательств.

Радикальный сторонник историзма отказывается признавать транс-исторический характер тезиса историзма. В то же время он признает, что безоговорочный историзм в качестве теоретического тезиса абсурден. Таким образом, он отрицает возможность теоретического или объективного анализа, который как таковой был бы транс-историчным, различных всеобъемлющих точек зрения, «исторических миров» или «культур». Этот отказ был решительно подготовлен нападками Ницше на историзм XIX века, который претендовал быть теоретической точкой зрения. Согласно Ницше, теоретический анализ человеческой жизни, осознающий относительность всех всеобъемлющих точек зрения и тем самым обесценивающий их, сделал бы невозможной саму человеческую жизнь, ибо он разрушил бы ту защитную атмосферу, внутри которой жизнь, культура или поступок только и могут существовать. Более того, поскольку теоретический анализ имеет свою основу вне жизни, он никогда не сможет понять жизнь. Теоретический анализ жизни беспристрастен и смертелен для пристрастности, тогда как жизнь означает пристрастность. Чтобы предотвратить опасность для жизни, Ницше мог выбрать одно из двух: он мог или настоять на строго эзотерическом характере теоретического анализа жизни, т. е. он мог восстановить платоновское понятие благородной лжи, или же отвергнуть возможность теории как таковой и тем самым принять мысль существенно подчинённой или зависимой от жизни или судьбы. Если не сам Ницше, то, во всяком случае, его преемники приняли второй выбор^[13].

Тезис радикального историзма можно изложить следующим образом. Всякое понимание, всякое познание, каким бы ни было ограниченным и «научным», предполагает некую систему отсчета; оно предполагает некий горизонт, некую всеобъемлющую точку зрения, внутри которой имеют место понимание и познание. Только такая всеобъемлющая точка зрения делает возможным какое бы то ни было рассмотрение, наблюдение, ориентацию. Всеобъемлющая точка зрения на целое не может быть обоснована рассуждением, ибо она сама является основанием всякого рассуждения. Соответственно, существует некое множество таких всеобъемлющих точек зрения, каждая из которых так же обоснована, как и любая другая: нам приходится выбрать одну из них безо всякого рационального руководства. Причем сам выбор абсолютно обязателен; нейтралитет или отсрочка приговора невозможны. Наш выбор не имеет никакой поддержки вне самого себя; он не поддерживается никакой объективной или теоретической достоверностью; он ничем не отличается от ничто, от полного отсутствия смысла, кроме того, что это наш выбор. Строго говоря, мы не можем выбирать между разными точками зрения. Одна всеобъемлющая точка зрения навязана нам судьбой: кругозор, внутри которого имеет место всё наше понимание и ориентация, создан судьбой индивида или общества. Всё человеческое мышление зависит от судьбы, от чего-то, что мышление не может подчинить себе, чьих действий оно не может предвидеть. И, тем не менее, поддержка этого кругозора, созданного судьбой, в конечном итоге есть выбор индивида, так как он сам должен принять эту судьбу. Мы свободны в том смысле, что мы свободны либо выбрать в муках то мировоззрение и те нормы, которые навязала нам судьба, либо же потерять себя в иллюзорной безопасности или в отчаянии.

Сторонник радикального историзма утверждает поэтому, что только пристрастной или «исторической» мысли открывает себя другая пристрастная или «историческая» мысль и, в особенности, что только пристрастной или «исторической» мысли открывает себя истинный смысл «историчности» всей подлинной мысли. Тезис историзма выражает фундаментальный опыт, который по своей природе не может быть адекватно выражен на уровне беспристрастной или обособленной мысли. Свидетельство этого опыта может быть затуманено, но оно не может быть уничтожено неизбежными логическими трудностями, которыми страдают все выражения таких опытов. На основе своего фундаментального опыта сторонник радикального историзма отрицает, что окончательный и вместе с тем транс-исторический характер тезиса историзма делает сомнительным само содержание этого тезиса. Окончательное и бесповоротное понимание исторического характера всякой мысли вышло бы за пределы истории только при том условии, что это понимание было бы доступно человеку как человеку и, следовательно, в принципе, во все времена; но оно не выходит за пределы истории, если оно по существу принадлежит особой исторической ситуации. Оно и принадлежит особой исторической ситуации - эта ситуация есть не только условие исторического понимания, но и его источник^[14].

Все доктрины естественного права утверждают, что основы справедливости в принципе доступны человеку как человеку. Они предполагают, таким образом, что некая важнейшая истина может быть, в принципе, доступной для человека как человека. Отрицая это предположение, радикальный историзм утверждает, что фундаментальное озарение существенной ограниченности человеческой мысли не доступно человеку как человеку или что оно есть не результат прогресса или труда человеческой мысли, но непредвиденный дар необъяснимой судьбы. Волею судьбы существенная зависимость мысли от судьбы осознана именно сейчас и не осознавалась прежде. Историзм разделяет эту зависимость от судьбы со всякой другой мыслью. Он отличается от всякой другой мысли тем, что, благодаря судьбе, ему было дано осознать радикальную зависимость мысли от судьбы. Мы абсолютно несведущи в тех неожиданностях, которые могут быть уготованы судьбой следующим поколениям, и она может в будущем снова скрыть то, что явила нам; но это не ослабит истину этого откровения. Нет необходимости выходить за пределы истории, чтобы увидеть исторический характер всякой мысли: существует некий привилегированный момент, некий абсолютный момент в историческом процессе, момент, когда сущность всякой мысли становится очевидной. Исключая себя самого из собственного приговора, историзм утверждает, что он всего лишь отражает характер исторической реальности или остается верным фактам; во внутренне противоречивом характере тезиса историзма следует винить не историзм, но реальность.

Предположение некоего абсолютного момента в истории необходимо для историзма. В этом отношении историзм тайно следует классически созданному Гегелем прецеденту. Гегель учил, что каждая философия есть концептуальное выражение духа своего времени, и, тем не менее, он утверждал абсолютную истину своей системы философии, приписывая абсолютный характер своему времени; он предположил, что его время было концом* истории и, следовательно, абсолютным моментом. Историзм явно отрицает, что пришел конец истории, но неявно утверждает противоположное: никакое возможное будущее изменение курса не сможет обоснованно подвергнуть сомнению решающее понимание неизбежной зависимости мысли от судьбы и, вместе с тем, сущности человеческой жизни; в решающем отношении конец истории, т. е. истории мысли, пришел. Но нельзя просто полагать, что ты живешь или мыслишь в абсолютный момент; надо хоть как-то показать, по каким критериям можно узнать этот абсолютный момент как таковой. По Гегелю, абсолютный момент - это то, когда философия, т. е. любовь к мудрости, уже преобразована в мудрость, т. е. момент, когда фундаментальные загадки уже полностью решены. Историзм, однако, выстоит либо падёт из-за отрицания возможности теоретической метафизики и философской этики или естественного права; он устоит либо падет из-за отрицания разрешимости фундаментальных загадок. Согласно историзму, следовательно, абсолютным моментом должен быть тот момент, в который неразрешимый характер фундаментальных загадок становится полностью очевидным или в который фундаментальное заблуждение человеческого ума рассеяно.

Но можно осознавать неразрешимый характер фундаментальных загадок и всё еще продолжать видеть задачу философии в постижении этих загадок; таким образом, неисторическая и догматическая философия была бы просто заменена неисторической и скептической философией. Историзм идет дальше, чем скептицизм. Он предполагает, что философия в полном и первоначальном смысле этого термина, а именно, стремление заменить мнения о целом знанием целого, не только не способна достичь своей цели, но абсурдна, так как сама идея философии основана на догматических, т. е. произвольных предпосылках или, точнее, на только лишь «истори- ческих и относительных» предпосылках. Ибо ясно, что если философия, или стремление заменить мнения знанием, сама покоится всего лишь на мнениях, то философия есть абсурд.

Наиболее влиятельные попытки доказать догматический и, следовательно, произвольный или исторически относительный характер философии как таковой совершаются примерно следующим образом. Философия, или стремление заменить мнения о целом знанием целого, предполагает, что целое познаваемо, т. е. умопостигаемо. Это предположение ведёт к следствию, что целое, каково оно есть само по себе, отождествляется с целым, насколько оно умопостигаемо, или насколько оно может стать объектом; оно ведет к отождествлению «бытия» с «умопостигаемым» или «объектом»; оно ведет к догматическому пренебрежению всем, что не может стать объектом, т. е. объектом для познающего субъекта, или к догматическому пренебрежению всем, что субъект подчинить себе не может. К тому же, сказать, что целое познаваемо или умопостигаемо, равносильно тому, что сказать, что целое имеет постоянную структуру, или что целое как таковое неизменяемо, т. е. всегда одно и то же. Если это верно, то, в принципе, можно предсказать, в каком состоянии будет целое в любой последующий момент времени: будущее целого можно мысленно предвидеть. Считается, что вышеупомянутое предположение коренится в догматическом отождествлении «быть» в высшем смысле с «быть всегда», или в том, что философия понимает «быть» в таком смысле, что «быть» в высшем смысле обязательно означает «быть всегда». Считается, что догматический характер основной посылки философии выявлен посредством открытия истории, или «историчности» человеческой жизни. Смысл этого открытия можно выразить тезисами следующего типа: то, что называется целое, на самом деле всегда несовершенно и поэтому на самом деле не есть целое; целое существенно изменяется таким образом, что его будущее не может быть предсказано; целое, как оно есть само в себе, никогда не может быть понято, или не умопостигаемо; человеческая мысль по существу зависит от чего- то такого, что невозможно предвидеть, или что никогда не может быть объектом, или что субъект никогда не может подчинить себе; «быть» в высшем смысле не может означать - или, во всяком случае, не обязательно означает - «быть всегда».

Мы не можем даже пытаться обсуждать эти тезисы. Мы должны ограничиться следующим замечанием. Радикальный историзм зас- тавляет нас осознать значение того факта, что сама идея естественного права предполагает возможность философии в полном и первоначальном смысле этого термина. В то же время он заставляет нас осознать необходимость беспристрастного пересмотра самых элементарных посылок, обоснованность которых полагает философия. От вопроса обоснованности этих посылок нельзя избавиться, принимая или придерживаясь более или менее продолжительной традиции философии, ибо суть традиций заключается в том, что они скрывают или прячут свои скромные фундаменты, воздвигая на них впечатляющие сооружения. Ничего не следует ни говорить, ни делать, что могло бы создать впечатление, будто беспристрастный пересмотр самых элементарных предпосылок философии представляет только академический или исторический интерес. До такого пересмотра, однако, вопрос естественного права непременно будет оставаться открытым.

Ибо мы не можем полагать, что этот вопрос уже окончательно решен историзмом. «Опыт истории», вместе с менее двусмысленным опытом сложности человеческих дел, может затуманить, но не может погасить свидетельства тех простых переживаний справедливого и несправедливого, лежащих в основе философского утверждения, что существует естественное право. Историзм либо игнорирует, либо же искажает эти переживания. Более того, самая радикальная попытка упрочить историзм достигла кульминации в утверждении, что если и когда нет человека, то может быть entia*, но не может быть esseт. е. что может быть entia, в то время как нет esse. Имеется очевидная связь между этим утверждением и отрицанием того, что «быть» в высшем смысле означает «быть всегда». Кроме того, всегда был резкий контраст между тем, как историзм понимает мысль прошлого, и подлинным пониманием мысли прошлого; неопровержимая возможность исторической объективности прямо или косвенно отвергается историзмом всех сортов. А самое главное, при переходе от раннего (теоретического) к радикальному («экзистенциалистскому») историзму «опыт истории» никогда не подвергался критическому анализу. Принималось как данное, что он есть подлинный опыт, а не сомнительное истолкование опыта. Не был поднят вопрос, а не допускает ли то, что действительно переживается, совершенно другого и, возможно, более адекватного

- бытие (лат.). - Прим. перев.

- существование (лат.). - Прим. перев.

истолкования. В частности, «опыт истории» не подвергает сомнению ту точку зрения, что фундаментальные проблемы, такие как проблемы справедливости, продолжают существовать или сохраняют свою идентичность при всех исторических изменениях, как бы они ни затмевались временным отрицанием их значения и как бы ни были изменчивы или предварительны все человеческие решения этих проблем. Воспринимая эти проблемы как проблемы, человеческий ум освободит себя от своей исторической ограниченности. Большего и не требуется, чтобы оправдать философию в ее первоначальном, сократовском смысле: философия есть знание незнания; т. е. она есть знание того, что человек не знает, или осознание фундаментальных проблем и, вместе с тем, фундаментальных альтернатив их решения, сопутствующих человеческой мысли.

Если существование и даже возможность естественного права должны оставаться открытыми вопросами до тех пор, пока не будет решен спор между историзмом и неисторической философией, то наша самая актуальная потребность состоит в том, чтобы понять этот спор. Этот спор не понять, если рассматривать его только в том виде, как он представляется с точки зрения историзма; необходимо также рассмотреть его в том виде, как он представляется с точки зрения неисторической философии. Практически это значит, что проблему историзма надо рассматривать сначала с точки зрения классической философии, которая и есть неисторическая мысль в ее чистом виде. Наша самая актуальная потребность поэтому может быть удовлетворена только посредством таких исторических исследований, которые дали бы нам возможность понять классическую философию именно так, как она понимала себя сама, а не так, как она представляется на основе историзма. Нам необходимо, в первую очередь, неисторическое понимание неисторической философии. Но не менее настоятельно нам требуется неисторическое понимание историзма, т. е. такое понимание происхождения историзма, которое не считает доказанной прочность историзма.

Историзм полагает, что поворот человека нового времени к истории предполагал предчувствие и, в конечном счете, открытие некоего измерения реальности, ускользавшего от внимания классической мысли, а именно, исторического измерения. Если допустить это, мы вынуждены будем в конце концов прийти к крайнему историзму. Но если историзм не может рассматриваться как нечто само собой разумеющееся, то становится неизбежным вопрос, не было ли то, что приветствовалось в XIX веке как открытие, на самом деле изобретением, т. е. произвольным истолкованием явлений давно известных и намного более удовлетворительно истолкованных до возникновения «исторического сознания», чем после. Нам приходится задать вопрос о том, не является ли то, что называется «открытием» истории, на самом деле искусственным и импровизированным решением проблемы, которая могла возникнуть только на основе весьма сомнительных посылок.

Я предлагаю следующий контур подхода. «История» на протяжении веков означала прежде всего политическую историю. Соответственно, то, что называется «открытием» истории, совершила не философия вообще, но политическая философия. Именно своеобразное затруднение политической философии XVIII века и привело к возникновению исторической школы. Политическая философия XVIII века была доктриной естественного права. Она состояла в своеобразном истолковании естественного права, а именно, в его специфически новом истолковании. Историзм есть конечный исход кризиса нового естественного права. Кризис нового естественного права или новой политической философии мог стать кризисом философии как таковой только потому, что в новое время философия как таковая стала окончательно политизированной. Первоначально философия была очеловечивающим поиском вечного порядка, и поэтому она была чистым источником человеческого вдохновения и стремления. С XVII века философия стала оружием и, следовательно, инструментом. Именно эту политизацию философии принял за корень наших бед один интеллигент, который донес на предательство интеллигентов. Однако же он совершил смертельную ошибку, игнорируя существенную разницу между интеллигентами и философами. В этом он остался одураченным тем самым заблуждением, на которое сам и донес. Ибо политизация философии именно в том и состоит, что разница между интеллигентами и философами - разница, известная в прошлом как разница между джентльменами и философами, с одной стороны, и разница между софистами или риторами и философами, с другой, - затуманивается и, в конце концов, исчезает.

Дата добавления: 2015-05-08