III. Происхождение идеи естественного права 1 страница

Чтобы понять проблему естественного права, необходимо начать не с «научного» понимания политических предметов, но с «естественного» их понимания, т. е. с того способа, каким они представляют себя в политической жизни, в действии, когда это наши дела, когда мы должны принять решение. Это не означает, что политическая жизнь обязательно знает о естественном праве. Естественное право необходимо было еще открыть, а политическая жизнь уже существовала до этого открытия. Это означает только, что политическая жизнь во всех ее формах обязательно указывает на естественное право как на неизбежную проблему. Осознание этой проблемы не старше политической науки, но сопутствует ей по времени. Поэтому такая политическая жизнь, которая не знает идеи естественного права, с необходимостью не осознает возможности политической науки и, в действительности, возможности науки как таковой, тогда как политическая жизнь, которая осознает возможности науки, с необходимостью знает естественное право как проблему.

Идея естественного права должна быть неизвестна, пока неизвестна идея природы. Открытие природы - дело философии. Там, где нет философии, нет познания естественного права как такового. Ветхий Завет, основной посылкой которого может считаться безусловное неприятие философии, не знает «природы»: древнееврейский термин «природа» неизвестен древнееврейской Библии. Само собой разумеется, что «небеса и земля», к примеру, не то же самое, что «природа». Поэтому в Ветхом Завете нет знания естественного права как такового. Открытие природы обязательно предшествует открытию естественного права. Философия старше, чем политическая философия.

Философия есть поиск «принципов» всех вещей, а это значит, прежде всего, поиск «начал» всех вещей или поиск «первых вещей». В этом философия заодно с мифом. Но philosophos не тождественен philomythos. Аристотель называет первых философов просто «людь- ми, которые рассуждали о природе», и отличает их от людей, им предшествовавших, «которые рассуждали о богах»^[47]. Философия, в отличие от мифа, возникла тогда, когда была открыта природа, или первым философом был первый человек, открывший природу. Вся история философии не что иное, как летопись постоянно повторяющихся попыток полностью осознать то, что заключалось в этом ключевом открытии, совершенным каким-то греком двадцать шесть столетий назад или немногим ранее. Чтобы понять значение этого открытия хотя бы предварительно, необходимо вернуться от идеи природы к ее дофилософскому эквиваленту.

Смысл открытия природы не может быть понят, если под природой понимать «всю совокупность феноменов». Ибо открытие природы состоит именно в разделении этой совокупности на феномены естественные и феномены неестественные, «природа» - термин разграничения. До открытия природы характерное поведение данной вещи или данного рода вещей воспринималось как их обычай или особенность их поведения. То есть не делалось существенных различий между обычаями или особенностями поведения, которые всегда и везде одни и те же, и обычаями или особенностями поведения, отличающимися от племени к племени. Лаять и вилять хвостом - особенность собак, менструация - особенность женщин, безумство - особенность сумасшедших, так же как не есть свинины - особенность евреев, а не пить вина - особенность мусульман. «Обычай» или «особенность поведения» - дофилософский эквивалент «природы».

В то время как у всякой вещи или всякого рода вещей есть свой обычай или своя особенность поведения, существует некий исключительный обычай или особенность первостепенной важности - «наша» особенность поведения, особенность «нас», живущих «здесь», образ жизни самостоятельной группы, которой принадлежит человек. Мы можем называть его «первостепенным» обычаем или особенностью. Не все члены данной группы всегда придерживаются этой особенности поведения, но обычно они возвращаются к ней, если им напомнят о ней должным образом, - первостепенная особенность поведения есть правильная линия поведения. Ее правиль- ность гарантируется ее древностью: «Существует что-то вроде предубеждения против новизны, выведенное из глубокого осмысления человеческой природы и человеческих дел; и максима юриспруденции чётко сформулирована - Vetustas pro lege semper habetur*». Но не всё старое всюду верно. «Наша» особенность поведения есть правильное поведение, потому что оно и давнишнее и «наше собственное», или потому что оно «и доморощенное и предписанное давностью»^[48]. Как «старое и собственное» было первоначально тождественно с правильным или хорошим, так «новое и чужое» первоначально означало плохое. Понятие, соединяющее «старое» и «собственное», есть «прародительское». Дофилософской жизни свойственно первобытное отождествление хорошего с прародительским. Поэтому правильное поведение неизбежно заключает в себе мысли о прародителях и, следовательно, просто о началах^[49].

Ввиду того, что невозможно разумно отождествлять хорошее с прародительским, если не допускать, что прародители были безусловно выше «нас», а это значит, что они были выше всех простых смертных; приходится полагать, что прародители, или те, кто установил прародительскую особенность поведения, были богами, или сыновьями богов или, по крайней мере, «обитающими возле богов». Отождествление хорошего с прародительским приводит к той точке зрения, что правильное поведение установлено богами, или сыновьями богов, или учениками богов, - правильное поведение должно быть божественным законом. Понимание того, что прародители есть прародители определенной группы, заставило полагать, что существует множество божественных законов или кодексов, каждый из которых есть произведение божества или полубожества^[50].

Первоначально ответы на вопросы о началах и правильной особенности поведения были даны прежде, чем были заданы сами вопросы. Они даны авторитетом. Ибо авторитет, как право людей на повиновение, по существу вытекает из закона, а закон первоначально не что иное, как образ жизни общества. Начала или правильное поведение не могут стать неопределенными или объектом поиска, или философия не может возникнуть, или природа не может быть открыта, если авторитет как таковой непоколебим, или, во всяком случае, пока любое общее утверждение любого существа, что бы то ни было, принимается на веру^[51]. Возникновение идеи естественного права предполагает поэтому сомнение в авторитете.

Платон показал, скорее всей обстановкой диалогов в Государстве и в Законах, чем явными утверждениями, насколько для обнаружения естественного права необходимо сомнение в авторитете, или свобода от авторитета. В Госу дарстве обсуждение естественного права начинается через длительный промежуток времени после того, как старец Кефал, образец отца, глава семейства, уходит, чтобы заботиться о жертвоприношении богам, - для поисков естественного права необходимо отсутствие Кефала, или того, что он олицетворяет. Или, если хотите, люди типа Кефала не нуждаются в знании естественного права. Кроме того, это обсуждение заставляет участников полностью забыть о конном пробеге с факелами в честь богини, который они намеревались посмотреть, - поиск естественного права заменяет этот пробег. Обсуждение, описанное в Законах, происходит пока собеседники, шагающие по стопам Миноса, который, будучи сыном и учеником Зевса, принес критянам божественные законы, идут из критского города к пещере Зевса. Хотя их обсуждение описано полностью, ничего не сказано, достигли ли они первоначальной цели. Конец Законов посвящен центральной теме Государства'. естественное право, или политическая философия и ее кульминация заменяют пещеру Зевса. Если мы примем Сократа как типично- го представителя ищущих естественное право, мы можем пояснить отношение этого поиска к авторитету следующим образом: в обществе, управляемом божественными законами, строго запрещается подвергать эти законы настоящему обсуждению, т. е. критическому исследованию, в присутствии молодых людей; Сократ, однако, обсуждает естественное право - предмет, чье открытие предполагает сомнение в прародительском или божественном кодексе, - не только в присутствии молодых людей, но и в беседе с ними. Несколько ранее Платона Геродот обратил внимание на это положение вещей отрывком о единственных описанных им дебатах о началах политики - он говорит нам, что это свободное обсуждение имело место в правдолюбивой Персии после избиения Магов^[52]. Это не отвергает того, что идея естественного права, однажды возникнув и став чем- то само собой разумеющимся, может легко прилаживаться к вере в существовании божественно явленного закона. Мы только утверждаем, что господство этой веры препятствует возникновению идеи естественного права, или делает поиск естественного права бесконечно несущественным: если человек знает посредством божественного откровения, что есть правильный путь, ему не приходится открывать этот путь посредством своих самостоятельных усилий.

Изначальная форма сомнения в авторитете и, следовательно, направление, которое изначально приняла философия, или перспектива, в которой была открыта природа, были детерминированы изначальным характером авторитета. Предположение, что существует множество божественных кодексов, ведет к затруднениям, так как различные кодексы противоречат друг другу. Один кодекс безусловно восхваляет действия, которые другой кодекс безусловно осуждает. Один кодекс требует жертвоприношения первородного сына, тогда как другой запрещает как отвратительное всякое человеческое жертвоприношение. Похоронные обряды одного племени вызывают ужас у другого. Но что имеет решающее значение, это тот факт, что различные кодексы противоречат друг другу в том, что они говорят о началах. Мнение, что боги были рождены землей, нельзя примирить с мнением, что земля создана богами. Таким образом возникает вопрос, какой из кодексов есть правильный кодекс и какие сведения о началах - истинные сведения. Правильное поведение больше не гарантируется авторитетом; оно становится предметом обсуждения или объектом поиска. Первоначальное отождествление хорошего с прародительским заменяется фундаментальным разделением хорошего и прародительского; поиск правильного поведения или начал есть поиск хорошего в отличие от прародительского^[53]. Он окажется поиском того, что хорошо по природе, в отличие от того, что хорошо просто в соответствии с конвенцией.

Поиск начал направляется двумя фундаментальными разделениями, которые предшествуют разделению хорошего и прародительского. Люди всегда отличали (напр., в судебных делах) слухи и виденное своими собственными глазами и всегда предпочитали то, что видели, тому, что только слышали от других. Но использование этого разделения первоначально ограничивалось отдельными или второстепенными вопросами. Относительно же наиболее весомых вопросов - начал и правильного поведения - единственным источником знаний были слухи. Стоя перед лицом противоречия между множеством священных кодексов, кто-то - странствующий, человек, который видел города многих народов, узнал многообразие их представлений и обычаев, - предложил применять разделение виденного собственными глазами и слухов ко всем вопросам, и особенно к наиболее весомым вопросам. Суждение о, или согласие на божественный или почтенный характер любого кодекса или сведений временно откладывается до тех пор, пока факты, на которых утверждения основаны, не будут явно показаны или продемонстрированы. Они должны быть очевидными - очевидными для всех, при ясном свете дня. Так человек начинает ясно осознавать ключевое различие между тем, что считает несомненным его группа, и тем, что он замечает сам; так Я получает возможность противопоставить себя Мы безо всякого чувства вины. Но не Я как Я приобретает это право. Сны и видения имели решающее значение для упрочения утверждений божественного кодекса или священных сведений о началах. Но, в силу универсальности применения разделения слухов и виденного собственными глазами, разделение теперь делается между одним истинным и общим миром, ощущаемым наяву, и многими неистинными и частными мирами снов и видений. Так оказывается, что ни Мы любой отдельной группы, ни уникальное Я, но человек как человек есть мера истины и лжи, бытия или небытия всех вещей. Наконец, человек учится разделять имена вещей, ему известные по слухам и различающиеся от группе к группе, и сами вещи, которые он, как и любой другой человек, может видеть своими собственными глазами. Таким образом, он может начинать заменять произвольные разделения вещей, различающиеся от группы к группе, их «естественным» разделением.

Считалось, что священные кодексы и божественные сведения о началах известны не по слухам, но посредством сверхчеловеческих сообщений. Когда требовалось, чтобы разделение слухов и виденного своими собственными глазами применялось к наиболее весомым вопросам, требовалось, чтобы сверхчеловеческое происхождение всех якобы сверхчеловеческих сообщений было доказано испытанием в свете не традиционных критериев, например, для разделения истинных и ложных предсказаний, но таких критериев, которые в конце концов вытекают явным образом из правил, руководящих нами в вопросах, полностью доступных человеческому познанию. Высшим типом человеческого познания, существующим до возникновения философии или науки, были искусства. Вторым дофилософским разделением, которое первоначально направляло поиск начал, было разделение между вещами искусственными или созданными человеком и вещами, не созданными человеком. Природа была открыта тогда, когда человек пустился в поиск начал в свете фундаментального разделения, с одной стороны, слухов и виденного своими собственными глазами и, с другой стороны, вещей, созданных человеком, и вещей, не созданных человеком. Первое из этих двух разделений послужило причиной требования, что начала вещей должны быть выявлены исходя из того, что все люди могут видеть сейчас. Но не все видимые вещи являются в равной степени адекватной исходной точкой для обнаружения начал. Вещи, созданные человеком, не ведут ни к каким началам, кроме человека, который определенно не есть просто начало. Искусственные вещи представляются более низкими во всех отношениях или более поздними, чем те вещи, которые не созданы человеком, но найдены или открыты им. Искусственные вещи представляются обязанными своим существованием человеческой изобретательности или предусмотрительности. Если воздержаться от решения об истинности священных сообщений о началах, то неизвестно, обязаны ли те вещи, которые не созданы человеком, своим существованием предусмотрительности какого-либо рода, т. е. порождают ли начала вещей всё остальное посредством предусмотрительности или иным способом.

Так понимается возможность того, что начала порождают все остальные вещи способом, существенно отличным от всякого порождения посредством предусмотрительности. Утверждение, что все видимые вещи созданы мыслящими существами, или что есть некие сверхчеловеческие мыслящие существа, с тех пор требует доказательства - доказательства, исходящего из того, что все могут видеть сейчас^[54].

Вкратце можно сказать, что открытие природы тождественно осуществлению человеческой возможности, которая, по крайней мере, по своему собственному истолкованию есть транс-историчес- кая, транс-общественная, транс-моральная и транс-религиозная^[55].

Философский поиск начал предполагает не просто то, что начала есть, но и то, что начала есть всегда и что вещи, которые есть всегда, или непреходящие вещи, обладают более истинным бытием, чем вещи, которые есть не всегда. Эти предположения следуют из фундаментальной предпосылки, что никакое существо не возникает без причины, или что невозможно, что «вначале возник Хаос», т. е. что начала вещей прыгнули в бытие из ничто и посредством ничто. Иными словами, очевидные изменения были бы невозможны, если бы не существовало нечто постоянное или вечное, или очевидно случайные существа требуют существования чего-то необходимого и потому вечного. Существа, которые есть всегда, выше достоинством, чем те, которые есть не всегда, потому что только первые могут быть первичной причиной последних, бытия последних, или потому что то, что есть не всегда находит свое место внутри порядка, составленного тем, что есть всегда. Существа, которые есть не всегда, есть менее истинные существа, чем существа, которые есть всегда, потому что быть тленным значит быть между бытием и небытием. Выразить ту же самую фундаментальную посылку можно утверждая, что «всемогущество» значит власть, ограниченная знанием «природ»^[56], т. е. знанием неизменной и познаваемой необходимости; всякая свобода и неопределенность предполагают более фундаментальную необходимость.

Как только природа открыта, становится невозможным понимать равным образом как обычаи или особенности поведения типичное или нормальное поведение естественных групп и разных человеческих племен; «обычаи» естественных существ осознаны как их природа, и «обычаи» различных человеческих племен осознаны как их конвенции. Исконное понятие «обычай» или «особенность поведения» делится на понятия «природа», с одной стороны, и «конвенция», с другой. Поэтому разделение между природой и конвенцией, между physis и nomos*, сопутствует открытию природы и, следовательно, философии^[57].

Природу не пришлось бы открывать, если бы она не была скрыта. Следовательно, «природа» неизбежно понимается в противопоставлении чему-то другому, а именно, тому, что скрывает природу, поскольку оно скрывает природу. Есть ученые, которые отказываются принять «природу» как термин разделения, потому что они верят, что всё, что есть, - естественно. Но они молчаливо полагают, что человек знает по природе, что есть такая вещь, как природа, или что «природа» - так же неоспорима или так же очевидна, как, например, «красный». Кроме того, они вынуждены отличать естественные или существующие вещи от вещей иллюзорных или вещей, претендующих на существование, будучи несуществующими; но они оставляют непроговоренным способ существования наиболее важных вещей, претендующих на существование, будучи несуществующими. Отличие между природой и конвенцией подразумевает, что природа существенно скрыта авторитетными решениями. Человек не может жить, не имея представлений о началах вещей, и, как предполагалось, он не может хорошо жить, не будучи объединенным со своими товарищами одинаковыми представлениями о началах вещей, т. е. не будучи субъектом авторитетных решений о началах: то, что претендует на выявление начал или того, «что есть», есть закон. Закон, в свою очередь, представлялся правилом, получающим свою обязательную силу из согласия или конвенции членов группы. Закон или конвенция имеют тенденцию или функцию скрывать природу; это удается до такой степени, что природа прежде всего переживается или «дана» только как «обычай». Следовательно, философский поиск начал направляется тем понятием «бытия» или «быть», в соответствии с которым наиболее фундаментальным разделением видов бытия является разделение «быть по истине» и «быть в силу закона или конвенции» - разделение, сохранившееся в едва узнаваемом виде в схоластическом разделении ens reale и ens fictum* ^[58] .

Возникновение философии радикально воздействует на отношение человека к политическим предметам вообще и законам в частности, так как оно радикально воздействует на его понимание этих предметов. Первоначально авторитетом по преимуществу или корнем всего авторитета было прародительское. Благодаря открытию природы претензии прародительского искореняются; философия апеллирует от прародительского к хорошему, к тому, что хорошо существенно, что хорошо по природе. Тем не менее, философия искореняет претензии прародительского таким образом, что сохраняет некий существенный элемент его. Ибо, говоря о природе, первые философы имели в виду начала вещей, т. е. наиболее старые вещи; философия апеллирует от прародительского к чему-то более старому, чем прародительское. Природа есть прародитель всех прародителей или мать всех матерей. Природа старше любой традиции; следовательно, она более освящена временем, чем любая традиция. Точка зрения, что естественные вещи имеют более высокое достоинство, чем вещи, созданные человеком, основана не на ка- ком-либо тайном или неосознанном заимствовании у мифа, или на остатках мифа, но на открытии самой природы. Искусство требует в качестве предварительного условия природу, тогда как природа не требует в качестве предварительного условия искусства. «Созидательные» способности человека, более замечательные, чем любые его произведения, сами не создаются человеком; гениальность Шекспира не была произведением Шекспира. Природа поставляет не только материалы, но и образцы всем искусствам; «величайшие и прекраснейшие вещи» есть произведения природы как чего-то отличного от искусства. Искореняя авторитет прародительского, философия признает, что природа есть высший авторитет^[59].

Было бы меньше поводов для заблуждения, однако, если сказать, что философия, искореняя авторитет, признает природу как высший стандарт. Ибо человеческий дар, который с помощью чувственного восприятия обнаруживает природу, есть разум или понимание, и отношение разума или понимания к своим объектам фундаментально отлично от того повиновения, не рассуждающего почему, которое соответствует собственно авторитету. Объявление природы высшим авторитетом затуманило бы то разделение, из-за которого философия выстоит или падет, разделение разума и авторитета. Покоряясь авторитету, философия, в частности политическая философия, потеряла бы свой характер; она выродилась бы в идеологию, т. е. в апологетику данного или возникающего общественного строя, или подверглась бы трансформации в теологию или законоучение. Относительно этого положения в XVIII веке Чарльз Бёрд (Charles Beard) сказал: «Духовенство и монархисты притязали на особые права как на божественное право. Революционеры прибегали к природе»^[60]. Что было верным относительно революционеров XVIII века, верно, mutatis mutandis*, относительно всех философов в качестве философов. Философы-классики полностью воздали должное великой истине, лежащей в основе отождествления хорошего с прародительским. Они не могли бы даже обнаружить лежащую в основе этого отождествления истину, если бы не отвергли само это отождествление в первую очередь. Сократ в особенности был очень консервативным относительно конечных практических результатов своей политической философии. Однако Аристофан указал на эту истину, говоря о том, что фундаментальная посылка Сократа могла побудить сына избить своего отца, т. е. отречься на деле от самого естественного авторитета.

Открытие природы, или фундаментального разделения природы и конвенции, есть необходимое условие возникновения идеи естественного права. Но это еще не достаточное условие: всякое право может быть конвенциональным. Именно это и есть тема основных разногласий в политической философии: существует ли вообще естественное право? Ответ, преобладавший до Сократа, кажется, был отрицательным, т. е. был той точкой зрения, которую мы назвали «конвенционализмом»^[61]. Неудивительно, что философы ранее были склонны к конвенционализму. Право представляет себя, прежде всего, как нечто идентичное закону или обычаю, или символом его; и обычай или конвенция с возникновением философии предстает как нечто скрывающее природу.

Ключевой досократовский текст - поговорка Гераклита: «Для Бога все вещи красивы [благородны], и хороши, и справедливы, лишь люди полагают, что одни вещи справедливы, другие - нет». Само разделение на справедливое и несправедливое - лишь человеческое предположение или человеческая конвенция^[62]. Бог, или что бы мы ни называли первой причиной, выше добра и зла, и даже выше хорошего и плохого. Бога не интересует справедливость ни в каком смысле, значимом для человеческой жизни как таковой: Бог не вознаграждает справедливость и не карает несправедливость. У справедливости нет сверхчеловеческой поддержки. Справедливость хороша, а несправедливость плоха исключительно благодаря человеческим действиям и, в конечном итоге, человеческим решениям. «Нигде не обнаруживаются следы божественной справедливости, исключая те места, где правят справедливые люди; иначе одна участь, как мы видим, праведнику и нечестивому». Таким образом, отказ от естественного права кажется результатом отказа от особенного провидения^[63]. Но пример одного только Аристотеля может уже до- статочно показать, что возможно допускать естественное право, не веря в особенное провидение или собственно в божественную справедливость^[64].

Ибо, каким бы индифферентным к моральным различиям ни мыслился космический порядок, человеческая природа, в отличие от природы вообще, вполне может быть хорошей основой таких различий. Чтобы проиллюстрировать суть примером самого известного досократовского учения, а именно атомизма, тот факт, что атомы выше добра и зла, не оправдывает вывод, что нет ничего по природе доброго или злого для соединений атомов, и особенно для таких соединений, которые мы называем «людьми». На самом деле никто не может сказать, что все разграничения хорошего и плохого, сделанные людьми, или что все человеческие предпочтения только конвенциональны. Мы должны, следовательно, различать естественные человеческие желания и склонности и те, которые возникают из конвенции. Более того, мы должны различить такие человеческие желания и склонности, которые согласны с человеческой природой и, следовательно, хороши для человека, и такие, которые пагубны для его природы или человечности и, следовательно, плохи. Таким образом, мы придем к понятию такой жизни, человеческой жизни, которая потому хороша, что она соответствует природе^[65]. Обе стороны в споре признают, что такая жизнь существует, или, выражаясь более общо, они признают превосходство хорошего как чего-то отличного от справедли- вого^[66]. Предмет разногласий состоит в том, что справедливое есть хорошее (хорошее по природе), или что жизнь, соответствующая человеческой природе, требует справедливости или нравственности.

Чтобы достигнуть ясного различения естественного и конвенционального, мы должны вернуться к периоду в жизни индивида^[67]или рода, предшествующему конвенции. Мы должны вернуться к истокам. С точки зрения связи между правом и гражданским обществом, вопрос происхождения права превращается в вопрос происхождения гражданского общества или общества вообще. Этот вопрос ведет к вопросу происхождения человеческого рода. Он ведет также к вопросу о том, каково был исходное состояние человека: было ли оно совершенно или несовершенно; если оно было несовершенно, то имело ли несовершенство характер доброты (простодушия или невинности) или дикости.

Если мы рассмотрим свидетельства векового обсуждения этих вопросов, мы можем легко получить впечатление, что почти все ответы на вопросы об истоках совместимы с признанием или отказом от естественного права^[68]. Эти трудности способствуют недооценке, если не сказать полному пренебрежению, вопросов, касающихся происхождения гражданского общества и состояния «первых людей». Важна, нас уверяли, «идея государства» и никоим образом не «историческое происхождение государства»^[69]. Эта точка зрения нового времени есть результат отказа от природы как стандарта. Природа и Свобода, Реальность и Норма, Есть и Должно представ- лялись полностью независимыми друг от друга; поэтому казалось, что мы не в состоянии узнать что-либо важное о гражданском обществе и о праве, изучая их происхождение. С точки зрения древних, однако, вопрос происхождения имеет решающее значение, так как правильный ответ на него проясняет состояние, достоинство гражданского общества и права. Можно исследовать происхождение или генезис гражданского общества, или правильного и неправильного, чтобы узнать, основано гражданское общество и правильное или неправильное на природе или только на конвенции^[70]. И на вопрос о «существенном» происхождении гражданского общества и правильного или неправильного нельзя ответить, не рассматривая того, что известно о началах или «историческом» происхождении.

Что касается вопроса о том, совершенным ли было действительное состояние человека в начале или несовершенным, ответ на него решает, полностью ли род человеческий ответственен за свое действительное несовершенство или это несовершенство «оправдывается» исходным несовершенством рода. Иными словами, точка зрения, будто начало человека было совершенным, находится в согласии с отождествлением хорошего с прародительским, а также скорее с богословием, чем с философией. Ибо человек всегда помнил и признавал, что искусства изобретены человеком, или что первая эпоха мира не знала искусств; но философия необходимо требует в качестве предварительного условия искусства; поэтому если философская жизнь есть на самом деле правильная жизнь, или жизнь, соответствующая природе, то человеческие начала были необходимо несовершенными^[71].

Для нашей теперешней цели достаточно будет представить анализ обычной аргументации, используемой конвенционализмом. Эта аргументация состоит в том, что естественного права не может быть, так как «справедливые вещи» разнятся от общества к обществу. Эта аргументация демонстрировала удивительную жизнестойкость в веках, жизнестойкость, которая, кажется, контрастирует с присущей ей ценностью. Обычно представляется, что аргументация эта состоит из простого перечисления различных понятий справедливости, преобладающих или преобладавшиху различных народов или в различные времена у одного и того же народа. Как мы отметили ранее, сам факт разнообразия или изменчивости «справедливых вещей» или понятия справедливости не является оправданием отказа от естественного права, исключая одно, вполне определенное допущение, и это допущение в большинством случаев даже не формулируется. Мы вынуждены поэтому восстанавливать аргументацию конвенционализма из разрозненных и отрывочных замечаний.

Дата добавления: 2015-05-08